Детство


Альберт Швейцер родился 14 января 1875 года в городке Кайзерсберг, в Верхнем Эльзасе. Он был вторым ребенком пастора Людвига Швейцера и его жены Адели. Годом раньше увидел свет первый ребенок Швейцеров — девочка. В последующие годы у Альберта Швейцера появились еще три сестры и брат. Одна из сестер, Эмма, умерла во младенчестве. По собственному свидетельству Альберта Швейцера, у него, как и у его сестер и брата, было счастливое детство.

Пастор Людвиг Швейцер стоял во главе небольшой протестантской общины Кайзерсберга. В городке насчитывалось лишь несколько десятков лютеран, поскольку подавляющее большинство населения составляли католики. Сам пастор был родом из Пфаффенгофена, в Нижнем Эльзасе. Его отец служил там учителем и органистом. Трое его братьев избрали себе ту же профессию. Мать Альберта Швейцера, урожденная Шиллингер, была дочерью священника городка Мюльбаха, расположенного в долине Мюнстера, в Верхнем Эльзасе.

Городок Кайзерсберг, который в средние века считался вольным имперским городом, может похвастаться любопытным историческим прошлым. От него ведет свое имя знаменитый проповедник Гайлер фон Кайзерсберг (1445 — 1510 годы), который там родился и впоследствии выступал со своими проповедями в Страсбургском соборе. Жители городка занимались преимущественно виноделием. В 1875 году, когда родился Альберт Швейцер, выдался на редкость богатый урожай, и долгое время кайзерсбергские вина урожая 1875 года пользовались неизменным спросом. В студенческие годы Швейцер немало гордился тем, что родился в одном городе с Гайлером фон Кайзерсбергом, и притом в памятный год урожая превосходнейшего вина.

Через полгода после рождения Альберта Людвиг Швейцер был переведен в другой приход долины Мюнстера — Гюнсбах, деревушку с населением около восьмисот жителей, преимущественно лютеран. Для его жены Адели это были родные края, она все свое детство провела в долине Мюнстера. Когда супруги Швейцер переселились в Гюнсбах, их сын Альберт был чрезвычайно хилым ребенком. Не раз родители тревожились за его жизнь. Но целебный воздух Вогезских гор и особенно, как часто говорила мать, свежее молоко сделали свое дело.

Вообще, природа Эльзаса — величественные горы и обширные леса, восхитительные долины с их виноградниками, и прежде всего долина Мюнстера — наложила своеобразный и неизгладимый отпечаток на характер Альберта Швейцера. Однако не только природа произвела глубокое впечатление на юного Швейцера, но и здешние жители, их чисто алеманнский{2} юмор, проявляющийся в любых жизненных обстоятельствах. Всю жизнь Швейцер помнил диалект родного края и с удовольствием говорил на нем, когда ему случалось заполучить в собеседники эльзасца. Юмор он сохранил до конца своих дней.

Как правило, биографы выдающихся людей стараются отыскать в их детстве те или иные проявления гениальности и чаще всего действительно находят желаемое, словно известные черты характера и способности заведомо предопределены и с детства готовят человеку необыкновенную судьбу. Неоднократно ссылались на подобные проявления и у Швейцера-ребенка как на доказательство некоего «предназначения». Однако одна из примечательных особенностей жизненного пути Альберта Швейцера восходит не столько к его индивидуальным задаткам, побудившим его воздействовать на окружающий мир, сколько к его социальному окружению, сформировавшему эти задатки. Личность складывается лишь в активной борьбе с данными условиями жизни, иначе говоря, в процессе, который особенно интенсивно протекал у Альберта Швейцера.

Здесь было бы уместно более подробно рассмотреть условия, в ту пору существовавшие в Эльзасе. После войны 1870 — 1871 годов Германия потребовала, чтобы в мирном договоре, заключенном 10 мая 1871 года во Франкфурте-на-Майне, Франция уступила ей Эльзас, а также значительную часть Лотарингии. Это требование было удовлетворено против воли большинства населения и уж, конечно, против воли тех жителей края, которые говорили по-французски. Для Эльзаса настали тяжелые времена. Трудно пришлось населению, которое, пострадав от войны, вынуждено было страдать и от политических конфликтов Германии с Францией. Победители рьяно взялись за дело: они преследовали все иноземное, не «исконно германское». А сопротивление эльзасцев «опруссачиванию», разумеется, не облегчало им жизни. Всех, кто не желал ассимилироваться, попросту изгоняли из страны.

Обнищание широких слоев населения усиливалось. В экономике Эльзаса и Лотарингии в сравнении с другими областями Германии царил застой. Владельцы капиталов не хотели рисковать своими деньгами в столь ненадежных районах. Мы не располагаем точными данными о числе людей, изгнанных из Эльзаса. Однако зарегистрированные в ту пору сведения о численности населения разных городов и общин дают представление о масштабе репрессий, обрушившихся на французские семьи Эльзаса. Кайзерсберг, к примеру, насчитывал в 1870 году около 3200 жителей. В 1880 году в городке проживало всего 2590 человек.

Проиграв войну, Франция переживала огромные трудности, Парижская Коммуна в марте 1871 года обнажила резкие социальные противоречия в стране, которая не могла вместить всех изгнанников из Эльзаса и Лотарингии. Большое число людей пытались переселить во французскую колонию Алжир. Министерство колоний охотно предоставило суда для перевозки желающих и по прибытии в Алжир выделило переселенцам земельные участки. Отчаянное положение прирейнских французов было Франции как нельзя на руку, появилась возможность усилить французское влияние в непокорной колонии Алжир. Однако многие из переселенцев так и не смогли привыкнуть к далекой Африке; лишившись родины, они после бесчисленных злоключений возвращались в Европу и тайно пробирались в родные места, где надеялись снова поселиться. Но они лишь умножали число обитателей приютов и богаделен и усиливали и без того страшную нищету. Никогда еще в Страсбурге не было так много приютов для бездомных, так много сирот и семей без крова, как в те годы.

Положение в Эльзасе служило постоянной темой разговоров для жителей Вогезов. Даже те, кто, отныне считаясь «подданными Германской империи», кое-как сводил концы с концами, не были застрахованы от бед, к тому же их удручали страдания бывших их сограждан, соседей или друзей.

То же самое, естественно, происходило и в доме гюнсбахского пастора. Маленький Альберт Швейцер в ту пору еще не догадывался о масштабах всеобщей беды — ведь его детский ум не мог осмыслить то, что произошло, но его чувства, его нравственный облик формировались в значительной мере под влиянием суждений взрослых и того, что он сам видел вокруг.

Но и другие впечатления детства оказали влияние на жизненный путь Альберта Швейцера. Лютеранская церковь выплачивала своим священникам в Эльзасе весьма скромное жалованье. В доме пастора Швейцера царила нужда. Альберт Швейцер впоследствии рассказывал: «Семью пастора с ее пятью детьми постоянно одолевали денежные заботы. Моя мать экономила решительно на всем. Как-то раз осенью она сказала, что я уже вырос из зимнего пальто, пора купить новое, но я воспротивился этoму. Конечно, я и вправду больше не мог носить старое пальто, а потому всю зиму ходил в летнем желтом костюме. Некоторые из моих соучеников зачислили меня в разряд голодранцев, которым не на что купить себе что-либо, и, уязвленный в своей мальчишеской гордости, я терпел это исключительно ради того, чтобы избавить маму хотя бы от доли забот».

И все же детям в пасторском доме жилось лучше, чем сыновьям и дочерям батраков и крестьян Гюнсбаха. Сверстники Швейцера не считали пасторского сынка «своим». Он был в их глазах барчуком. И это, наверно, не раз оскорбляло его детскую душу. Играл ли он с деревенскими мальчишками в лесу или на лугах у реки — он всегда ощущал между собой и остальными невидимую преграду. Однажды в дружеском поединке он одолел соученика, который был выше его ростом и до сей поры слыл самым сильным. Впоследствии Швейцер вспоминал: «Когда я уложил его на обе лопатки, он выдавил из себя: „Да если бы я дважды в неделю ел мясной бульон, как ты, я был бы таким же сильным, как ты!“» Швейцеру запомнился этот эпизод. Ведь и он знал по собственному опыту, что его родители не могли удовлетворить все желания детей. «Все это причиняло мне боль, ведь я хотел быть таким как все, и не хотел жить лучше других».

Отныне он изо всех сил cтарался ничем не отличаться от друзей, не выявлять социальных различий. Зимой он отказывался одеваться теплее своих товарищей, и даже отцовские оплеухи не могли заставить его изменить свое решение.

Воспитание, как известно, играет не последнего роль в формировании личности. В семье Швейцера считалось, что, зарабатывая хлеб насущный, необходимо при этом служить человеку. В служении обществу отец и мать Швейцера усматривали естественную и разумную цель. Так они и воспитывали своих пятерых детей. Не то чтобы принцип служения обществу беспрерывно подчеркивался, нет, просто это считалось чем-то само собой разумеющимся...

Еще одно обстоятельство оказало бесспорное влияние на жизнь Альберта Швейцера. Дед Швейцер, как и все его братья, был одновременно и учителем и органистом, поэтому и отец Альберта Швейцера рано выучился играть на рояле, фисгармонии и органе. К удовольствию всей семьи, пастор Швейцер в часы досуга любил играть на клавесине, доставшемся ему в наследство от его тестя Шиллингера. Альберт Швейцер впоследствии рассказывал: «Он не был силен по части техники, но очень мило импровизировал». Дед Шиллингер интересовался не только игрой на органе, но и устройством этого инструмента. Стоило ему приехать в какой-нибудь город, как он тотчас отправлялся знакомиться с местными оргáнами. Альберт Швейцер признает: «Страсть к органу я унаследовал от моего деда Шиллингера».

Оставим в стороне вопрос о наследуемости дарований. Бесспорно одно: дарования непременно надо развивать. Когда Альберту Швейцеру исполнилось пять лет, отец начал обучать его игре на клавесине дедушки Шиллингера. Когда ему было семь, он поразил свою учительницу исполнением хоралов на фисгармонии. Восьми лет от роду он начал играть на органе, хотя ногами не доставал до педалей. А когда ему исполнилось девять, заменил как-то органиста во время богослужения. Орган, как и вообще музыка, стал не только его страстью, а частью его жизни. В процессе занятий музыкой проявилась его исключительная одаренность. Альберт Швейцер поведал о том, какое огромное впечатление произвел на него двухголосный хор: «...Я вынужден был опереться о стену, чтобы не упасть. Слушая эту двухголосную музыку, я кожей, всем телом ощущал блаженство. А когда мне впервые в жизни довелось услышать духовой оркестр, я чуть не лишился чувств».

И еще одно впечатление детства повлияло на Швейцера. Отец пробудил в нем интерес к Африке. Искра, запавшая в сердце ребенка, разгорелась ярким огнем. который не угасал в нем на протяжении всей долгой жизни и однажды побудил его принять великое решение. Разумеется, этого не мог знать, не мог даже подозревать отец. Каждое первое воскресенье месяца пастор Швейцер служил в Гюнсбахе особую — «миссионерскую» — обедню. С увлечением рассказывал он прихожанам о жизни и деятельности лютеранских миссионеров в Африке. Швейцер признался впоследствии: «Мой интерес к миссионерству зародился во время этих богослужений в Гюнсбахе».

Часто по воскресеньям отец читал своим детям мемуары миссионера Казалиса, работавшего в Басутоленде, и для этого даже сам перевел их с французского. Должно быть, не раз пасторские дети вздрагивали от ужаса, когда миссионеру приходилось переживать страшные злоключения при общении с непокорными тузeмцами — и лишь потому что он хотел превратить диких язычников в христиан{3}.

Возникает вопрос: почему священник в каком-то глухом уголке Эльзаса, в небольшом селении в долине Мюнстера, так увлеченно и вдохновенно рассказывал и прихожанам, и собственным детям о работе миссионеров в колониях? Откуда это стремление «идти к дикарям», чтобы нести им слово божье? Может быть, собственная несбывшаяся мечта побуждала пастора Швейцера разжигать этот огонь в умах своих детей?

В начале восьмидесятых годов прошлого века колониальная истерия в Европе достигла своего апогея. Рассказы путешественников и исследователей стали предметом оживленного обсуждения в академических аудиториях и светских салонах, в конторах предпринимателей, казармах и министерствах. Газеты ежедневно публиковали новые сообщения из далеких тропических стран, суливших отважным сказочные богатства: казалось, надо лишь поехать туда и прибрать сокровища к рукам. Рассказы английского миссионера и исследователя Африки Ливингстона отличались необыкновенной живостью. А как захватывали читателей корреспонденции Генри Стенли, который по заданию одной британской газеты отправился в самое сердце Африки на поиски пропавшего Ливингстона и нашел его в Восточной Африке! В цивилизованной Европе, да и в Америке, наверно, не было человека, которого не взволновала бы эта история.

Вскоре вслед за учеными в Тропическую Африку потянулись люди совсем иного толка — дерзкие искатели приключений, а также специалисты, действующие по чужому приказу: все хотели захватить для себя как можно больше из сказочных богатств Африки. Расцвет промышленности в Европе создавал потребность в сырье всех видов. Это было начало «современной колонизации». Естественно, к делу были привлечены и военные. Им вменялось в обязанность покорить обширные территории, подчинив их власти своей страны. Начался беспримерный разбойничий поход, неслыханно беспощадный. И уж, конечно, неизбежно возникали споры между самими завоевателями. Поэтому Бисмарк созвал в Берлине конференцию, которая продолжалась с осени 1884 до весны 1885 года. В этой так называемой «конголезской конференции» приняли участие 14 развитых промышленных европейских стран, а также Соединенные Штаты Америки. Под предлогом урегулирования вопроса о свободе торговли в бассейнах рек Конго и Нигер в действительности были определены границы территорий, на которые претендовали отдельные государства, и достигнуто соглашение об этих границах. Угнетение иноземных народов было легализовано «конголезским договором».

Одна за другой «колонизировались» новые земли, несмотря на сопротивление исконного населения. Германия, считая, что при недавнем дележе ее интересы были ущемлены, теперь с особым рвением принялась захватывать колонии. Вместе с колонизаторами, как откровенно агрессивными, так и выступавшими под знаменем миролюбия, в Африку в большом числе потянулись также миссионеры всех вероисповеданий. Церковь тоже стремилась расширить свое влияние.

Наверно, у детей гюнсбахского пастора часто горели лица, когда им рассказывали о необыкновенных приключениях миссионеров в джунглях Африки. Но разве в невинном детском уме Альберта Швейцера не должно было вскоре вспыхнуть недоумение?

Почему отец рассказывает только о миссионерах, об их страданиях и самоотверженности? Разумеется, это необыкновенно интересно. Но почему он лишь мимоходом упоминает о туземцах, которых хотели обратить в христианскую веру? Как же они жили раньше, до появления миссионеров? И отчего они так сопротивлялись этомy обращению?..

На маленького Альберта, несомненно, должно было произвести глубокое впечатление самоотречение миссионepoв, которых церковь рассылала в чужие, негостеприимные края. Но разве он не чувствовал в то же время глубокого сострадания к туземцам, которым отныне надлежало покориться власти господа бога? Когда мальчику случалось бывать в соседнем с Гюнсбахом городе Кольмарe, он шел к памятнику адмиралу Брюа на Марсовом поле, созданному кольмарским ваятелем Бартольди, который впоследствии прославился другим своим творением — статуей Свободы, воздвигнутой у входа в нью-йоркский порт. Но не адмирал Брюа, могучий завоеватель колоний, привлек внимание Альберта Швейцера, а один из персонажей скульптурной группы — африканец. Много позже Альберт Швейцер писал: «Атлетическая фигура с задумчивым, печальным выражением лица. Этот негр чрезвычайно занимал меня. Всякий раз, когда нам случалось бывать в Кольмаре, я изыскивал повод наведаться к памятнику, чтобы взглянуть на негра. Его скорбнoe лицо говорило о страданиях Черного континента. Еще и сегодня, всякий раз когда приезжаю в Кольмар, я совершаю паломничество к этому памятнику».

Впечатления, которые Альберт Швейцер ребенком получил из рассказов миссионеров об Африке, не изгладились из его памяти. И при всей необходимой осмотрительности все же напрашивается предположение: не здесь ли следует искать корни того скептицизма, с которым Швейцер относился ко многим господствующим церковным учениям, и прежде всего к «догматически мыслящим» кругам в лоне протестантизма и их влиянию в миссионерских обществах? Впоследствии Швейцер признавался: «Меня всегда занимал тот факт, что сами миссионеры обычно отличались несравненно бóльшим свободомыслием, чем члены правлений их миссионерских обществ».

Когда Альберту исполнилось девять лет, родители определили его в реальное училище города Мюнстера. Отныне он утром и вечером должен был преодолевать трехкилометровый путь от дома до школы и обратно, что позволило ему по-настоящему открыть для себя красоты долины Мюнстера. «Высшей радостью для меня было проделывать этот путь в одиночестве, без товарищей, которые тоже направлялись туда же, куда и я, и думать о своем. Как полно в ту пору во время этих моих прогулок я наслаждался прелестью осени и зимы, весны и лета!»

Настали каникулы 1885 года, и тут родители Альберта Швейцера решили забрать своего сына из мюнстерского реального училища и определить его в гимназию города Мюльгаузен, в Вeрхнем Эльзасе. Десяти лет от роду ему пришлось оставить любимую, родную долину Мюнстера. «Мне казалось, — впоследствии писал Швейцер, — будто меня насильно отрывают от природы».


Загрузка...