Альберт Швейцер. Картина жизни

Ламбарене

Миссия находилась в нескольких километрах от селения Ламбарене и носила то же название. А само селение расположено километрах в шестидесяти южнее экватора. Ламбарене представляло собой центр торговли красным деревом «окуме», на которое в Европе был большой спрос. Здесь беспощадно рубили самые высокие деревья и сплавляли по реке Огове к мысу Лопес, откуда отправляли морем в Европу.

Провинция Габон, которая в ту пору носила название Французское Конго, входила в состав колонии Французская Экваториальная Африка и насчитывала примерно 267 тысяч квадратных километров. Первое колониальное поселение на побережье основано Францией в 1839 году. Но только в период колониального бума, в конце 70-х — начале 80-х годов минувшего века, была завоевана внутренняя территория страны и создана колониальная провинция Габон. В эти годы население Габона сильно уменьшилось. Особое значение для исследования этого района имела экспедиция в глубь провинции, осуществленная в 1880 — 1885 годах Бразза. Тогда же была создана колониальная администрация. В 1913 году в Габоне проживало не более 300 тысяч человек. Единственным средством сообщения служили реки, и прежде всего Огове с ее многочисленными притоками. Дорог в стране не было. Эксплуатация колонии осуществлялась по водным путям.

В прибрежных районах преобладает заболоченный лес. Тропический климат с двумя периодами дождей влажен и жарок. До колонизации в стране существовал родовой строй, который постепенно переходил в феодальный, но общественное развитие серьезно затормозилось вследствие вывоза рабов португальцами, открывшими эту страну и основавшими здесь поселения еще в 1470 — 1585 годах, а колонизаторы новейших времен, в свою очередь, разрушили все зачатки какой бы то ни было общественной системы. Туземное население страны было вновь ввергнуто в бездну самого что ни на есть примитивного образа жизни и рассматривалось исключительно как объект колониальной эксплуатации. Нищета и болезни свирепствовали в деревнях девственного леса.

Миссия в Ламбарене была создана в 1860 году. В ту пору американские протестанты, выступавшие за освобождение рабов, основали в Африке несколько миссионерских поселений. Они стремились оказать этим поддержку тем прогрессивным силам, которые, особенно в период гражданской войны в США 1861 — 1865 годов, боролись за раскрепощение рабов. Американские колонисты покинули Африку после завоевания Габона Францией, не желая вводить у себя в миссионерской школе французский язык. Так миссия Ламбарене перешла в руки Парижского миссионерского общества. Наряду с протестантской, французской, в Ламбарене вскоре обосновалась также католическая миссия.

Больница в Ламбарене стала для всего мира символом деятельного гуманизма. В 1913 году эта больница была лишь крохотным медицинским стационаром, затерянным в западноафриканских джунглях. Много лет спустя, когда мировая общественность уже обратила внимание на удивительного «доктора из джунглей» и заинтересовалась мотивами его необычного поступка, Швейцер заявил с некоторым вызовом: «Личный пример — не просто лучший метод убеждения, а единственный».

Насколько сильно было в нем сознание этой истины в ту пору, когда он только начинал свою работу в Африке, показывают все его поступки. Что знали Швейцер и его жена об условиях жизни, о трудностях, которые ожидали их в девственном лесу Африки? Они могли почерпнуть лишь некоторые сведения из немногочисленных устных и письменных свидетельств — вот и все. Возникает вопрос: почему, принимая столь важное решение, Швейцер даже не предпринял попытки навести справки на месте? Возможно, он потерял бы при этом месяца три, однако, учитывая серьезность начинания, подобная задержка была бы не только оправданна, но и, казалось, необходима.

А все объяснялось просто: условия жизни и работы интересовали Швейцера лишь постольку, поскольку он хотел претворить в жизнь свое решение служить людям. Девять лет назад со страниц журнала Парижского миссионерского общества прозвучал зов о помощи: нужен врач! Во всей Европе только один-единственный человек откликнулся на этот зов — Альберт Швейцер. Но что ждет врача в африканском девственном лесу? Тропическая жара, скудные возможности оказания медицинской помощи, примитивные условия и бесчисленные опасности, подстерегающие человека в джунглях! Кто добровольно поедет в такое место, чтобы помогать людям?

Найдет ли он здесь то, что ищет? Кому хочет он служить примером? И каким примером? Может быть, он надеется перевоспитать колонизаторов, научить их человечности? А может быть, он хочет большего? Например, пробудить совесть мира: смотрите, как бесчеловечен колониализм! Нет, об этом не может быть и речи. Правда, он противник колониализма, но он знает: не в его силах изменить или отменить его. В то же время его понимание социальных проблем, связанных с колонизацией, близко к буржуазным представлениям, от которых он не может и не хочет отрешиться: «Трагизм положения заключается в том, что интересы культуры и колонизации не совпадают, а, напротив, во многом противоречат друг другу... Однако колонизация требует, чтобы возможно большее число людей любым возможным образом мобилизовалось на возможно лучшее использование сокровищ страны. Девиз гласит — производить как можно больше, чтобы окупить вложенные в колонию капиталы, а метрополия могла получать из собственной колонии все, что ей нужно. В этих неожиданно раскрывающихся противоречиях не повинен никто. Они заложены в самих обстоятельствах». Эти слова Швейцер написал в своей книге «Между водой и девственным лесом». А в его автобиографии, написанной в 1931 годy, можно прочитать следующее: «Имеем ли мы, белые, право навязывать примитивным и полупримитивным народам... наше господство? Нет, если мы хотим лишь властвовать над ними и извлекать материальную выгоду из их страны. Да, если мы всерьез намерены воспитывать их и помочь им достичь благосостояния».

Отвратительные проявления колониализма он воспринимает как своего рода напасть для большого числа людей, подобно тому как случаются напасти и в других частях света, и в других областях жизни. «Из тех, кто от нашего имени и по нашему поручению осуществлял завоевание колониальных земель, многие чинили несправедливость, насилия и жестокости наравне с туземными вождями — это, увы, совершенная правда, и тем самым они взвалили на нас огромное бремя вины. И те злодеяния, что и сегодня еще совершаются по отношению к туземцам, тоже нельзя ни замалчивать, ни приукрашать. Однако подарить примитивным и полупримитивным жителям колоний самостоятельность, которая неотвратимо привела бы к тому, что их поработили бы их же соотечественники, отнюдь не значило бы исправить нашу вину перед ними. Возможен лишь один-единственный путь: использовать реальную власть, находящуюся сейчас в наших руках, на благо туземцев — тем самым эта власть будет нравственно оправдана».

Вот в чем усматривает свою задачу Швейцер. Его пример обращен к людям доброй воли. Только такая любовь к ближнему, которая выливается в реальную помощь ему, способна смягчить или же вовсе устранить страдания униженных, больных и обездоленных, только она может снять с нас долю вины. В это Швейцер верит твердо!

Тот факт, что он отправился в тропическую Африку, в девственный лес, к беднейшим из бедных, придает его примеру убедительность. Ведь он променял блестящую карьеру ученого и художника на трудные будни врача, работающего в джунглях. Это уже много, очень много.

Поймут ли его люди? В апреле 1913 года Швейцер мог лишь надеяться на это. И только.

Какое мужество!

Военные штабы самых могущественных государств мира рвутся в бой. Калибры пушек все увеличиваются. Растет число военных кораблей на море. Солдаты огромных армий готовятся к войне.

А Ламбарене — совсем маленький, скромный островок человечности.

Если первые впечатления, еще на пароходе, супругов Швейцер от жизни в колонии были весьма горестными, то первые переживания четы в Ламбарене оказались ничуть не лучше. Хотя служащие миссии встретили Швейцеров необыкновенно приветливо и были готовы оказать им всяческую помощь, однако найти рабочих, чтобы построить маленький барак из рифленого железа, им не удалось, несмотря на то что существовала письменная договоренность насчет сооружения барака, поскольку он был необходим для приема больных. В стране быстро развивалась лесоторговля, и, хотя оплата труда туземных рабочих была невероятно низка, все же лесоторговцы платили больше, чем могла позволить себе миссия. Колониальная администрация установила для туземцев подушную подать в размере пяти, а затем и десяти франков в год. Семьи здесь в большинстве своем были многодетные, и главе семьи приходилось много трудиться, чтобы заработать деньги на уплату налогов. На лесоповальных участках купцы устраивали лавки, где населению предлагались различные мелкие товары, и рабочие тут же тратили бóльшую часть денег. «Купец создает у негра потребности, предлагая ему товар — частью полезный, как, например, ткани, орудия труда, частью бесполезный, как табак и парфюмерия, но также вредный, как, например, спиртные напитки» — так характеризовал Швейцер эту практику купцов. Водка лилась рекой, поскольку ввоз ее приносил колониальной администрации огромный доход. Что же касается предметов широкого потребления, необходимых для удовлетворения насущных нужд населения, то купцы их просто не продавали. Туземные рабочие попадали во все большую зависимость от купца и лесоторговца, трудовые договоры продлевались до бесконечности, и часто после многих лет работы они возвращались в свои деревни такими же нищими, какими и уходили в свое время на заработки.

Швейцеру ничего другого не оставалось, как кое-как переоборудовать под приемный покой старый курятник. Он не решился устроить врачебный кабинет в отведенном ему жилом доме. Сразу же по прибытии в миссию он убедился, что «физические недуги среди туземцев распространены не меньше, а даже больше», чем он предполагал.

Скоро отовсюду, в радиусе от двухсот до трехсот километров, как вверх, так и вниз по течению Огове и его притоков, к Швейцеру стали провозить больных. Первые же отчеты Швейцера «успокоили» всех, кто скептически смотрел на его предприятие: «Я еще не успел распаковать инструмент и лекарства, как меня уже осаждали больные».

Впоследствии Швейцер признавался друзьям, что больные туземцы поначалу с опаской приходили к нему. Им казалось невероятным, чтобы кто-то из белых добровольно выразил желание бесплатно лечить их и избавлять от страданий. И действительно, с тех пор как они впервые увидели белого человека, еще не было такого случая. Швейцеру не хотелось, чтобы его европейские друзья, которые обещали помогать ему и в дальнейшем, думали, будто он навязывает местным жителям свою помощь. Но очень скоро туземцы, обитавшие вдоль водных путей, с изумлением узнали от проезжих, что доктор помогает всякому обратившемуся к нему больному, даже если у того нет денег. И отныне в бывшем курятнике, а ныне больнице доктора Швейцера не было отбоя от больных.

То, что открылось взору Швейцера, казалось страшным даже ему — врачу. «Главным образом мне приходится иметь дело с малярией, проказой, сонной болезнью, дизентерией, фрамбезией^{25} и опухолями. Поразило меня обилие случаев пневмонии и болезней сердца. Много и урологических больных. В области хирургии встречаются прежде всего грыжи и слоновая болезнь»^{26}.

Особенно много хлопот доставляли Швейцеру грыжи: часто их приходилось немедленно удалять. Многие жители здешних мест умирали от ущемления грыжи. Скудное питание, а также действие содержащейся в пальмовом масле кислоты, разъедавшей стенки кишечника, вызывали его прободение. Трудно было в разгар напряженного приема амбулаторных больных все бросать, чтобы немедленной операцией спасти от верной смерти доставленного сюда в лодке, корчащегося от боли пациента с ущемленной грыжей.

Особенно нелегко было размещать оперированных и других пациентов, нуждавшихся в госпитализации.

Поначалу приходилось довольствоваться жалкой беседкой по соседству с курятником.

Наконец все же удалось разыскать несколько рабочих, чтобы соорудить барак из рифленого железа. К исходу осени «дом» был готов. Барак — восемь метров в длину и четыре метра в ширину — состоял из двух помещений по четыре квадратных метра: одно — для приема больных, второе — для операций. Пальмовые листья, из которых была сделана крыша, образовали широкий длинный навес, так что сбоку удалось пристpoить к этим помещениями еще две каморки. Одна из них служила аптекой, другая — стерилизационной. Под крышей натянули белую парусину для защиты от москитов, попадающих внутрь сквозь щели в крыше. Одновременно это спасало помещение от жаркого солнца, и температура в нем несколько снижалась. Широкие окна, до самой земли, представляли собой, как и двери, обыкновенные деревянные рамы, обтянутые марлей. Поэтому в бараке было хотя и жарко, но не душно. О стерильной операционной с кондиционером в ту пору нечего было и мечтать. Все операции производились если не под открытым небом, то, во всяком случае, в условиях постоянного притока воздуха, насыщенного тропическими бактериями.

К концу года были готовы хижины из необструганных досок и листьев рафии^{27} для больных и сопровождавших их родственников. Больничная палата насчитывала тринадцать метров в длину и шесть в ширину и была заставлена обыкновенными деревянными топчанами. Швейцеру, несмотря на напряженную работу врача, приходилось самому руководить строительством, мало того, часто, когда не хватало рабочей силы или же плотники строили не так, как он считал нужным, он сам принимал в нем участие. Елена была его неутомимым помощником, особенно когда дело дошло до оборудования помещений.

К концу 1913 года уже можно было сказать, что в Ламбарене, посреди девственного леса, существует — пусть довольно скромная, — но все же больница.

Работу Швейцера чрезвычайно затрудняло то обстоятельство, что ему не сразу удалось найти среди местных жителей переводчиков и помощников. Трудно было объясняться одними лишь знаками и жестами. Слишком часто в связи с этим возникали недоразумения.

Вообще, языковые барьеры в Габоне и без того велики. В районе Ламбарене существуют две группы языков — галоа и пангве. Каждая из этих групп, в свою очередь, насчитывает более дюжины диалектов, подчас заметно отличающихся друг от друга. Французский как официальный язык колонии в ту пору еще был мало распространен. Отсутствие у Швейцера помощников-медиков прежде всего тяжким бременем ложилось на плечи Елены. В уходе же за стационарными больными ей вынужден был помогать сам Швейцер. Помимо этого она была еще и операционной сестрой, заведовала аптекой и помогала мужу вести прием больных.

В конце концов все же нашелся человек, пригодный для работы в больнице. В округе вскоре прознали о том, что в миссии работает врач. Это привлекло сюда многих добровольцев, желавших помогать ему, но большинство не подходило для такой работы. Эти люди не прикасались ни к чему, что было запачкано кровью или же гноем, из религиозного страха «быть оскверненными». Суеверия и мистическиe представления eщe широкo распространены в западноафриканских джунглях. Первым туземцем, выразившим готовность пересилить себя и остаться при больнице, оказался Жозеф Азовани. Дo сей поры он служил поваром. В силу давней привычки, когда дело касалось анатомии, он пользовался кулинарной терминологией: «У этого человека болит правое жиго», — говорил он. Или: «У этой женщины боль в левой боковине и в филейной части».

Жозеф остался в больнице даже после смерти Швейцера, хотя во время многолетней службы в ней периодически совершал более или менее продолжительные отлучки в джунгли.

Жозеф, как все привыкли его называть, был отличным поваром, славившимся своим искусством, и мог бы заработать гораздо больше, чем в роли переводчика, санитара, а вскоре также и советчика Швейцера по разным вопросам. Врач в девственном лесу нуждался в добром совете куда больше, чем во всем прочем, ведь фетишисты в деревнях, они же местные знахари, естественно, рассматривали больницу как нежелательного конкурента. При всем отрицательном отношении к знахарству и предрассудкам Швейцер счел целесообразным признать и даже использовать некоторые приемы фетишистов. Жозеф оказался в этом деле превосходным посредником, и отчасти его заслуга в том, что Швейцеру удалось избежать вражды между знахарями, с одной стороны, и больницей — с другой.

Колониальная администрация заботилась о нуждах населения лишь в той мере, в какой это отвечало интересам метрополии. Тщетно Швейцер стал бы ждать от колониальных властей советов и указаний, необходимых врачу, но колониальная администрация, в свою очередь, тоже не принимала в расчет его рекомендаций. Миссионеры знали о бедственном положении населения, некоторые из них самоотверженно помогали местным жителям, но главным для них, как правило, оставались их религиозные цели. Врач не мог поэтому всерьез рассчитывать на их помощь в смысле получения необходимой информации. Швейцер как-то раз сказал с горечью, сопоставляя свою работу с деятельностью миссионеров: «Сначала я должен вылечить людей, а уж затем нести им слово божье».

В первую очередь необходимо было изучить привычки и чувства людей, которые обращались за помощью в больницу. Тут-то особенно пригодился Жозеф. Швейцер сознавал, что сможет успешно работать лишь при взаимном доверии между ним и пациентами; в джунглях это было важнее, чем в любом другом месте.

Он скоро понял, что так называемая «вынужденная ложь», к которой часто прибегают в «цивилизованном» мире, здесь раз и навсегда подорвала бы доверие к нему больных. «Больным туземцам следует без обиняков говорить правду. Они хотят ее знать, и они в состоянии ее вынести. Смерть для них нечто естественное. Если же против ожидания больной выздоровеет, то репутация врача от этого лишь выиграет. В этом случае он прослывет искусником, способным исцелить даже смертельный недуг».

Врач и философ Швейцер нашел здесь, в девственном лесу, ответ на многие вопросы, которые тщетно волновали его в «цивилизованном» мире.

Конечно, в процессе общения Швейцера с местным населением все же возникали некоторые проблемы. И если его угнетало сознание зла, содеянного колонизаторами во имя так называемой цивилизации, то ведь и он опирался на их авторитет. В 1913 году у него не было иного выбора. Покорение страны осуществлялось с помощью пороха и кнута. «Белый» был господином, «черный» — его слугой. Других отношений в ту пору не существовало. Если бы какой-нибудь одиночка вздумал их менять, он тем самым навлек бы на себя серьезную опасность. О своих взаимоотношениях с туземцами Швейцep писал следующее: «Как мне вести себя с негром? Должен ли я относиться к нему как к равному или как к стоящему ниже меня? Я должен показать негру, что в каждом человеке уважаю его человеческое достоинство. Я должен дать ему почувствовать эту мою убежденность. Но главное, чтобы между ним и мной было духовное братство. Вопрос о том, в какой степени оно окажется выраженным в повседневном общении, следует решить, сообразуясь с обстоятельствами. Негр — тот же ребенок. Если вы не пользуетесь авторитетом, вы ничего от него не добьетесь. Поэтому общение мое с ним я должен строить так, чтобы так или иначе проявился тот авторитет, который мне положено иметь. И вот какими словами может быть выражено мое отношение к нему: „Я — твой брат, но твой старший брат“»^{28}.

Такая позиция Швейцера способна сегодня вызвать удивление. Действительно, именно эти его слова не раз за минувшие десятилетия и даже после его смерти становились объектом критики. Говорили, будто работа Швейцера в Африке всего-навсего отличное алиби для колониализма: смотрите, мол, не так уж и плох колониализм. Такие заявления на руку апологетам колониализма. Однако нельзя забывать, что в условиях колониализма Швейцер мог осуществлять свою гуманную деятельность лишь в этой единственной избранной им форме. А один этот факт уже содержит в себе обвинение! Ведь только колониальное иго породило неописуемую нищету и страдания населения Африки. Колонизаторы пришли сюда ради собственного обогащения, Швейцер — чтобы помочь униженным и обездоленным! И если Швейцер употреблял выражения, которые в ту пору были в ходу, как, например, «негры», «туземцы» и «невежественные дети», то это свидетельствует лишь о характере взаимоотношений с населением, сложившихся в период колониального господства. И в этом, на взгляд Швейцера, тоже был повинен колониализм. А других понятий в то время просто не существовало, и, вздумай Швейцер их ввести, это лишь повредило бы делу, а то и вовсе никто не понял бы, что же он хочет сказать.

В числе знакомых Швейцеру белых миссионеров, обязанных нести африканцам слово господне, нашелся человек, который не мог спокойно смотреть на то, как белые обращаются с чернокожими. Для него, как для христианина, все люди были равны перед богом. Он покинул миссию и переселился в одну из деревень в девственном лесу. Он хотел вести ту же жизнь, что и туземцы. Но тут-то и начались его мучения. Ведь местных жителей учили смотреть на белых как на своих господ, и, если они отказывались это делать, их вразумляли с помощью самых жестоких наказаний. А таких белых, которые были бы с чернокожими на равной ноге, просто не существовало, по крайней мере в представлении африканцев. И обитатели деревни не поняли, чего добивался тот миссионер. Они не признавали его своим братом. Когда они поняли, что он отвергает «закон белого человека», они принялись унижать его, точно так же как унижали жителей джунглей его соотечественники. Да и откуда было им знать, что миссионер хотел лишь одного — стать для них братом. Весь прежний опыт говорил, им, что белый человек не может быть братом черного.

Этот эпизод тоже показал Швейцеру, как необходима его работа в Африке. Понял он и то, что ему еще придется немало потрудиться, чтобы помочь африканцам осознать свое человеческое достоинство. Много лет уйдет на это, возможно, даже не хватит срока, отпущенного ему судьбой, ведь как-никак Швейцеру уже было около сорока.

Парижские поклонники Баха сделали своему органисту подарок особого рода. Они прислали ему в Ламбарене специально приспособленное для тропического климата пианино с органным педальным устройством. Радости, которую этот подарок доставил Швейцеру, сопутствовала, однако, и грусть. Повседневная напряженная, изнурительная, а подчас и тягостная работа в девственном лесу порой пробуждала в душе Швейцера ностальгические воспоминания, тоску по Страсбургу, по Гюнсбаху в долине Мюнстера, Парижу... Пианино стояло в комнате, постоянно напоминая о Европе, о праздничных концертах и рукоплещущем зале. Швейцер вначале полагал, что ему будет легче отказаться от игры на любимом органе, если он даст «заржаветь» пальцам рук и ног. Но отныне его изо дня в день искушал стоящий в комнате инструмент. Швейцер рассказывал: «Однажды вечером, когда я печально играл фугу Баха, меня вдруг осенило, что я смогу использовать часы досуга в Африке как раз для того, чтобы совершенствовать и углубить мое исполнение».

На протяжении нескольких десятилетий таинственные ночные шорохи тропического леса сливались со звуками музыки Баха... И даже тогда, когда он мог уделить музыке не более получаса, игра на пианино оставалась для Швейцера средством отрешения от повседневных забот, источником радости.

Служащие миссии Ламбарене знали о решении своего парижского руководства запретить врачу Швейцеру, который одновременно был и богословом, осуществлять какие бы то ни было религиозные акты на территории миссии. Знали они и о том, что Швейцер, со своей стороны, обещал подчиниться этому решению. Однако условия жизни здесь, как и повсюду, диктовали свои законы. Миссионеры вскоре начали обращаться к Швейцеру за советами в вопросах богословия, ведь и они были наслышаны о его исключительных познаниях в этой области. В Ламбарене никто не разделял опасений, что воззрения Швейцера могут посеять смуту в чьих-то умах. У здешних миссионеров были заботы посерьезнее, чем у их парижского начальства.

Дни, а порой и ночи Швейцера заполнял изнуряющий труд. Все больше больных обращалось к нему за помощью. Время, казалось, не шло, а летело. Уже больше года трудился Швейцер в своей маленькой больнице. Вдвоем с Еленой они робко наметили план первой поездки на отдых в Европу; они предполагали совершить ее весной 1915 года. После двух лет, проведенных в сыром лесу у экватора, было просто необходимо переселиться хоть на несколько недель в умеренный климат.

И тут вдруг у Швейцера появился абсцесс, вызвавший сильные боли. Теперь он сам нуждался в помощи врача, который вскрыл бы гнойник. Швейцер решил не мешкая обратиться к ближайшему врачу. Таковым оказался военный врач на мысе Лопес, у устья Огове. Елена Швейцер сопровождала мужа, мучившегося сильными болями, в трудной поездке на речном пароходе к морю. Супругам пришлось провести несколько недель у друзей.

Не дождавшись заживления раны, Швейцеры вновь сели на пароход и поплыли назад, вверх по течению Огове. 4 августа 1914 года супруги прибыли в Ламбарене. Здесь доктора уже дожидалась толпа больных, многие из которых прибыли из отдаленных деревень. Хотя Швейцер и сам еще не совсем оправился от болезни, тем не менее он сразу же принялся за работу.

На другой день — 5 августа 1914 года — пришла весть, что в Европе разразилась война. Вечером в миссии появился жандарм в сопровождении взвода чернокожих солдат. Швейцера как эльзасца, германского подданного, да и к тому же резервиста германской армии, взяли под арест. Обоим супругам было запрещено выходить из дома. Им не разрешили даже отлучаться в больницу или же в миссию. У дома Швейцеров установили караульный пост.

Казалось, попытка «служения человеку», только начав осуществляться, пришла к концу.