Аметисты Серафимы Суок

Когда-то давно. Кириши

Саню Шпырякова в классе не любили. В школьной иерархии он занимал место чуть лучше, чем около мусорного ведерка, и, если бы не наличие в классе ребят, более подходящих на роль аутсайдеров, Саня им бы и стал. Неприятный – то ли из-за бесцветного белобрысого лица, слишком рано заплывшего жирком, то ли из-за женственных бедер и оттопыренной задницы, а может, из-за высокого, визгливого голоса или хлипкого характера.

С виду Шпыряков казался сильным: рослый – один из самых высоких в параллели – и коренастый. Но без стержня. Никогда не имел своего мнения, сливался с большинством, выслуживался перед лидерами и, чтобы завоевать авторитет, унижал слабых.

Как ни кошмарил Саня всеми презираемых изгоев, а добавить себе очков ему ни разу не удалось. Шпыряков не понимал, как так? Ведь Вовчик решал травить, отдавал команды. Что не так-то?

В его тупой башке пазл никак не складывался, но он продолжал гнуть выбранную линию: капля камень точит. Когда-нибудь оценят его старания.

Логика Сани была предельно примитивной: бей и презирай того, кого бьют и презирают все, подчиняйся сильному, лебези перед главным. Тогда есть надежда продвинуться вверх и даже, если очень повезет, стать друганом вожака их школьной стаи – Вовчика Воронина. Свои позиции сдавать нельзя, иначе улетишь в самые тартарары, где сейчас находятся эти чмошники Пономарики, – Шпыряков бросил надменный взгляд со своей парты на соседний ряд, в котором сидели главные мальчишечьи изгои класса – Петя Пономарёв и Ваня Моряков. Они всегда держались вместе, за что их и прозвали Пономариками.

В девичьем коллективе была своя белая ворона – маленькая, тоненькая девочка Зося. Нелепая в своей немодной, всегда одной и той же юбке, еще более немодной блузке с рюшами, иногда сменяемой застиранным бадлоном. Несмотря на небольшой рост, Зося вечно ошивалась за последними партами. С ней никто не дружил и не сидел. Отчего с Зосей не дружат, никто толком не знал – не дружат и все. Лидерам класса она не пришлась ко двору, а потому знаться с ней – себе дороже.

«А то и меня ожидает та же участь», – так думал каждый учащийся восьмого «А».

– Прекратили ярмарку! Рты закрыли, я сказала! Звонок прозвенел, не слышали? – в класс вошла биологичка Елена Анатольевна. Высокая, представительная, в платье цвета черноморской медузы, с перманентным бронзовым загаром и высоким пучком на голове, словно флагом на мачте, она напоминала корабль из благородной красной сосны.

Учительница обвела строгим взглядом притихший класс.

– Садитесь!

Ребята мигом уселись, тут же уткнувшись в учебники, чтобы успеть хоть что-нибудь прочитать перед опросом.

– К доске пойдет… – уставилась в журнал Елена Анатольевна. – Пойдет… – держала она интригу. – Чего стоишь свечкой? – биологичка заметила Зосю.

У Воронина было любимое незатейливое развлечение – забрать, передвинуть стул или что-нибудь на него положить. Этот номер он обычно проделывал только с беззащитными одноклассниками. Зося все всегда замечала, поэтому стул у нее можно было только забрать, что Вовка и провернул на этот раз.

Когда все сели, Зося осталась стоять.

– Стула нет. Можно за ним сходить?

– Раньше об этом надо было позаботиться! Урок мне срываешь!

Конечно же, урок срывал не Воронин, которому захотелось в очередной раз самоутвердиться, а тихая Зося. Но с зачинщиками связываться чревато последствиями – за ними толпа. Придется потратить много энергии, чтобы ее усмирить. Выгоднее сорвать раздражение на том, на ком срывают все. Заодно зарабатывается авторитет в глазах класса.

«Я с вами!» – сигнализировали учителя, наказывая школьных изгоев.

– К доске иди! – сердито бросила Елена Анатольевна.

Зося ничуть не расстроилась, хоть биология и не относилась к ее любимым предметам. В силу обстоятельств, лишенная иных занятий, Зося всегда старалась готовить уроки – они стали ее увлечением.

Получив свою четверку – выше отметку учителя ей никогда не ставили, – Зося отправилась на место, по дороге захватив украденный стул.

Ей опять стали чинить препятствия. На этот раз девочки. Рында с Феофановой выдвинулись в проход, преграждая дорогу.

Зося двинула напролом.

– Оборзела, мелочь пузатая?! Нарвешься у меня! – пообещала Фаня.

– Хватит шуметь! Голова от вас болит! – поморщилась биологичка. – Садись где есть место. Шпыряков один сидит.

Услышав свою фамилию, Саня демонстративно запротестовал.

– А че ко мне? У меня занято!

– Кем занято? Ты уже на одном стуле не помещаешься? – поддела его учительница, намекая на лишний вес Шпырякова.

Раздался дружный смех. Саня зарделся.

Когда Зося села, он стал толкать ее стул.

– Чего приперлась? – зашипел Шпыряков. – Вали отсюда!

– Сам и вали!

– Что?! Ты еще будешь вякать! Вали, я сказал!

– О, Шпырь! Твоя новая герла? Поздравляю! – гаденько улыбаясь, сообщил Бакин.

– Отличная парочка! – полетели смешки.

Шпыряков фыркал и фукал, всем своим видом показывая, как его воротит от новой соседки.

Он зло вонзил Зосе в бедро шариковую ручку и провел ею, оставляя след на юбке.

Зося едва не вскрикнула. Она с размаху треснула Шпырякова учебником по лицу. От неожиданности Саня не придумал, чем ответить, притих и только почесывал широкий покрасневший нос.

Рана саднила. Чтобы не разреветься, Зося нащупала на своей шее фиалкового цвета бусы и судорожно их сжала, закрыв глаза и беззвучно зашевелив губами.

В этот момент девочка представила свою маму. Мама – любимая, ласковая – заслонит от всех невзгод, прижмет к себе и никому не даст ее в обиду.

Зося мысленно разговаривала с мамой и верила, что та ее слышит.

– Чокнутая! – прокомментировал Шпыряков, тыкая пальцем в Зосю.

Одноклассники с ближайших парт закивали. Мол, да, водится за Сапожниковой такое.

После урока, стоя в туалете, Зося прикладывала к ране добытое в столовой бумажное полотенце.

Больше всего было жаль новых колготок. На месте удара образовалась дыра, петли неумолимо поползли вниз. Зашить так, чтобы шов остался скрытым юбкой, не получится. Это были ее единственные целые колготки.

Жаловаться некому. Для учителей она всегда «сама во всем виновата». Дома до нее никому нет дела. Немногочисленным подругам о таком не расскажешь – не поймут, да и не хочется выглядеть в их глазах пострадавшей, то бишь проигравшей.

Шпыряков даже ничего не заметил. Для него это был один из обычнейших эпизодов его школьной жизни. «А че такого? Она сама виновата! Не надо было ко мне садиться», – сказал бы Саня в свое оправдание, если бы кто-нибудь его об этом спросил. Чтобы за ним не закрепился обидный статус жениха Зоськи, Шпырь потом в красках рассказывал пацанам, как он вмазал Сапожниковой.

Случись подобное с любой другой девочкой, ее родители уже ломились бы в кабинет директора, требуя исключить обидчика из школы и разобраться с педагогами, допустившими столь вопиющее происшествие. С другими детьми такого и не случалось – по причине наличия у них нормальных семей, где защитят и поддержат, научат выходить из конфликтов.

У Зои Сапожниковой в семье никакой поддержки и близко не было. Хоть и не в детском доме, она росла сама по себе.

После смерти мамы отец Зои стал сильно выпивать. С работы его выгнали, с тех пор он нигде долго не задерживался. От прежнего финансового благополучия семьи не осталось и следа.

К восьми годам Зои ее отец пропил последние стоящие вещи. Часто в доме не было еды, родитель попросту забывал о том, что малолетнюю дочь необходимо кормить, а когда вспоминал, пытался накормить любыми оставшимися продуктами.

Однажды он налил ей стакан сливок. Жирных, холодных, из единственного уцелевшего стакана из красивого набора с журавлями, чудом оставшегося от той еще их прежней жизни. Хуже сливок было налитое в металлическую кружку из-под зубных щеток растительное масло.

От столь своеобразного обеда Зоя спаслась бегством. Отец свирепел, рыча ей вслед проклятия и подспудно радуясь само собой решившейся проблеме: значит, не голодная.

Он продолжал заглушать свое горе алкоголем, в то время как дочь была вынуждена слоняться по улицам в ожидании, когда он уснет.

В жизни Игоря Сапожникова иногда случались проблески – это когда он решал завязать с пьянством и начать новую жизнь. Зоя помнила, как отец привел ее на вещевой рынок и накупил обновок: зимнюю куртку, сапожки, шапку и зачем-то сандалии, из которых к лету она выросла. А еще отец заплатил соседям из квартиры напротив пятьдесят рублей, чтобы они накормили ее ужином.

Было в той дымящейся тарелке с манной кашей, которую принесла в их квартиру тетя Люба, что-то унизительное. За крупную купюру в руках отца, которой он с гусарской щедростью расплатился с соседкой, Зоя испытывала стыд.

А потом в их доме появилась тетя Лера. Злые языки называли ее то бедняжкой, готовой на все ради крыши над головой, то алчной пройдохой, намеревающейся эту самую крышу прибрать к рукам, а чаще – полоумной, взвалившей на себя алкаша с девчонкой.

У тети Леры была короткая, словно вдавленная в туловище, шея. Она приехала в Кириши из Новгородской области, как потом узнала Зоя, сбежала из родительского дома с таким же беспробудным пьяницей. Ей было чуть больше тридцати, и расти она в иной семье, никакая нужда не привела бы ее в безрадостный дом Сапожниковых. Своих детей у тети Леры не случилось, что-то там не вытанцовывалось из-за здоровья.

Она и растила Зою. Нет, не как родную – без материнского тепла и заботы, но не обижала ее. У тети Леры с отцом складывалось не все гладко, так что ей было не до Зои.

Тетя Лера Зою не удочеряла. Отцу она приходилась женой, а ей – никем. В матери не набивалась и в душу не лезла, видела, что девочка скучает по погибшей маме, за что Зоя была ей очень признательна.

Они могли бы стать родными если не по крови, то духовно и даже официально, оформив все документы, но не сложилось: по малолетству Зое не хватило мудрости вести себя с вошедшей в их дом женщиной более приветливо, а тете Лере – терпения и душевных сил приручить девочку.

Зоя сразу стала относиться к новой жене отца вежливо, но с нескрываемым холодком. Она будто бы боялась потерять последнюю эфемерную ниточку, связывающую ее с мамой.

Зоя заранее установила перед собой невидимую стену, не позволяющую никому к ней приблизиться. Обращалась к ней на «вы», как ко всем взрослым, и «тетя Лера».

Первое время тетя Лера пыталась обогреть Зою, но без встречного желания ее инициатива затухла. Так они и жили, не мешая друг другу, с редкими разговорами ни о чем. И все-таки тетя Лера здорово помогла им с отцом, вела их скудное хозяйство. Она и отца удерживала от того, чтобы он опустился окончательно, и за Зоей худо-бедно, но все же приглядывала.

Тете Лере о происходящем рассказывать было бесполезно, отцу тем более. Отец, как обычно, пребывал в запое и лыка не вязал. Измученная его пьянством, тетя Лера вечно лежала с больной головой, а когда головная боль утихала, принималась наводить порядок, бубня при этом «сбегу из этого сумасшедшего дома».

Зоя очень боялась остаться без тети Леры. Она понимала, что на этой женщине держится их дом, и страшно было представить, во что он превратится, когда тетя Лера сбежит.

Грязь, табачный дым с тошнотворным запахом алкоголя, гора немытой посуды и батарея пустых бутылок. Холод от вечно открытой для проветривания форточки, входная дверь нараспашку, вереница собутыльников. Отец окончательно все пропьет, а что не успеет пропить, то растащат его гости.

Саня Шпыряков Зое часто снился. Он, как и мама, просил найти аметист. Его аметист. Зоя во сне негодовала: с каких пор Шпырь считает аметист из маминых бус своим?! Но в тех снах ее как бы не было, она наблюдала за происходящим со стороны.

Кроме Шпырякова Зое снилась и Иванючина. Ей тоже был нужен пропавший аметист.

Зоя и леску выбирала, насколько позволяли отверстия, толстую и узлы на ней завязывала крепко, а только не помогало ничего. Это было похоже на безумие: рассыпались бусы, и потом обязательно кто-то умирал.

Все умершие начинали ей сниться. И если приходившая во сне мама вызывала трепетные чувства, то остальные покойные бесили.

Как ни старалась Зоя гнать от себя тяжелые мысли, а вынуждена была признать: во многих смертях есть и ее вина. Она хотела, чтобы они умерли, вот они и умерли. Шпыряков, Иванючина, Выдра, Феофанова… Это ее грех и ее тайна, которую не узнает никто.

Кроме знакомых людей был еще один человек, приходящий во сне. Он очень отличается от всех. Высокий, хромой, однорукий, преисполненный достоинства, старомодно одетый, как будто бы жил в другое время. Взгляд сильный, решительный и тяжелый.

Он постоянно говорил своим рычащим голосом: «Аметист, аметист, аметист», при этом гость из другого времени держался так, что Зоя чувствовала себя обязанной найти его камень. Кто он такой, Зоя не знала.

С Зоей Сапожниковой происходило нечто ненормальное и пугающее. У нее оставалась надежда избавиться от этого наваждения. Главное – сохранить бусы.