Аргентинец поневоле 2

Глава 13

10 мая 1831 года, Париж, Франция.

Знаменитый дворец Тюильри в Париже в былое время служил только временным местопребыванием королей. Как место отдохновения и приют для наслаждений.

Постоянной резиденцией французского двора дворец был избран в 1800 году Наполеоном I, когда последний навсегда поселился в нем. Затем он стал официальной резиденцией Людовика XVIII, Карла X и Людовика Филиппа. Последний из названных королей, родом из младшей Орлеанской ветви Бурбонов, пришел к власти совсем недавно, коронованный в августе прошлого года, в результате пертурбаций «Июльской революции».

Подначиваемая англичанами буржуазия тогда свергла Карла Х из старшей ветви Бурбонов и не нашла ничего лучшего, чем водрузить на трон Луи-Филиппа. Не слишком умного малого с деформированной, грушевидной формой головы.

Следует признать, что во время 100 дневного возвращения Наполеона, тогда еще герцог Луи-Филипп, командующий Северной армией, показал себя с очень неприглядной стороны. Просто бросил свои войска и, роняя жидкий кал от ужаса, спешно бежал в Великобританию. Но лягушатникам и такой король за счастье.

Так что этот король вошел в историю как ставленник буржуазии. Или король-буржуа. Да и сам Луи-Филипп искренне любил деньги, давая фору всем ростовщикам.

В благодарность за трон, король пошел на некоторые демократические преобразования. Вернул, вместо белого знамени Бурбонов, Франции революционное трехцветное знамя, провозгласил в качестве своего девиза правления лозунг «Обогащайтесь!», несколько расширил права Палаты депутатов, снизил имущественный ценз и этим вдвое увеличил число избирателей. Которые теперь почти достигали 1% от населения страны.

Русский царь Николай I, в этом подозревая реванш французской гидры Бонапартизма, долго считал «Короля-грушу» нелегитимным правителем, но в результате уговоров англичан, все же признал Луи-Филиппа королем в октябре 1830 года. То есть полгода назад.

Сейчас же королю-фрукту было 38 лет. Еще 22 года назад Луи-Филипп женился на Марии-Амалии Бурбон-Сицилийской. Дочери короля обеих Сицилий.

В результате этого брака Луи-Филипп думал получить для себя испанскую корону, но в тот момент что-то не срослось. Зато теперь он получил первоклассную корону Французскую и стал одним из руководителей стран «Священного союза», в котором многие его искренне презирали.

А в довесок нашему Луи достался и титул князя Андорры.

Королева же одарила Луи-Филиппа десятком детей. Хотя, если честно сказать, почти никто из детей почему-то не был похож на своего официального папашу. Двое детей уже умерли, но младшего сына короля, 13 летнего Франсуа, пытаются просватать за дочь Бразильского императора Педру I, чтобы этой помолвкой укрепить позиции Франции на южноамериканском континенте.

Так же король получил в наследство завоеванный в 1830 году Алжир и продолжает расширять французские завоевания в этом регионе. Подавляя волнения арабов и берберов.

Именно Луи-Филипп в марте этого года стал формировать Иностранный Легион, собранный из иностранной швали для войны в колониях.

Правда, внутреннее правление Луи-Филиппа омрачает целое море грязи. А как говорят во французской Канаде: «От зонтика мало прока, если ноги утопают в грязи». Нравы в Париже царят самые развращенные. Распутство цвело и пахло. Нередко в брачную ночь высокородную невесту ожидало на брачном ложе два десятка конюхов. Сам же жених в это время предпочитал роль зрителя.

Постоянно происходили целыми гроздьями и сериями грандиозные скандалы. Два пэра Франции, господа Тест и Кубьер были осуждены за коррупцию. Принц Экмюль, нажравшись как сапожник, лихо нанес ножевой удар своей любовнице, «старой потаскухе, не стоившей и пинка ногой».

Граф Мортье попытался убить свою жену, принц Берг был уличен в подделке денежных жетонов одного из карточных клубов. Эскадронный командир Гюден из Королевского дома пойман на плутовстве в карточной игре. Мартен дю Нор, министр юстиции и борец с коррупцией, был убит при загадочных обстоятельствах. Один генерал был обвинен в мошенничестве, другой магистрат заподозрен в воровстве. Пошел гнусный слух, что престарелая герцогиня Орлеанская вступила в преступную любовную связь с одним из пэров Франции.

Скандалы сотрясали армию, магистратуру, высшую знать и королевскую семью. По меткому выражению министра Паскье, штатного придворного остроумца, «высшее общество стало вызывать у низов просто ужас». А ведь со дня воцарения Луи-Филиппа не прошло даже года!

Но господствовавшее в придворной партии высокомерие, исходившее от императрицы Марии-Амалии, возобладало в высшем обществе, и желание заглушить ропот народа кровопролитной войной, беспримерной в истории, закономерно привело виновников оной к ужасной каре. Покажу сейчас эти неблаговидные деяния и возмездие за них.

В мае 1831 года пышные праздник за праздником происходили в императорском дворце Тюльери, который состоял из трех частей. Северная, включающая многочисленные залы, гостиные и кабинеты, называлась павильоном «Marsan», затем павильон «de l’Horloge» и, наконец, южное крыло, известное под названием павильона «de Fleurs». Между двумя последними расположены покои королевской фамилии, придворные же празднества проходили в павильоне «de l’Horloge».

В маршальском двухэтажном зале, который занимал в глубину все здание, увешанном портретами знаменитых маршалов и генералов, собирались обычно роскошно одетые гости королевской четы. Высокие двери, украшенные орлами и позолоченными коронами, вели в роскошный тронный зал и в изящно отделанную галерею Дианы.

Сюда стекалось общество, принадлежавшее по внешнему виду к высшему кругу, но по своему поведению и манерам скорее походившее на общество отъявленных мерзавцев с трущобных улиц Парижа и его пригородов.

Стоящая над бездной Франция только что начинала переживать последний министерский кризис. Сейчас мы видим в зале весь «высший свет». Множество дам и кавалеров. В том числе нынешнего главу правительства Жака Лаффита, за несколько месяцев надоевшего всем французам хуже горкой редьки, с министрами Перье и Сультом в дружеском разговоре.

Эти господа не подозревают, что они через жалкие пару месяцев, оставленные своими приверженцами, проклинаемые народом и осужденные историей, только с накопленными богатствами в руках, должны будут искать спасения в стремительном бегстве. Эти люди были опорой империи, исполнителями планов честолюбивой мафиозной сицилийки Марии-Амалии, графини Палермо, сделавшейся королевой.

Другие группы обширной salle de Marechaux составляли дамы, разделившиеся на категории «красивая» и «умная», между которыми, стремясь оказаться посредине в чистой гармонии, в особенности блистали брильянтами кокетливо разодетые княгиня Священной Римской империи Меттерних- младшая, а так же принцесса Мюрат и сентиментальная герцогиня Грамон. «Весь вечер на манеже — все те же!»

Между тем как посланники России, Англии, Испании и Пруссии со своими атташе, составляли особую группу в отдаленном конце зала.

Сам Меттерних-младший, немного бледный, оживленно болтал с папским нунцием, стараясь скрыть свои мысли в разговоре; невдалеке от них группа военных маршалов и генералов обменивались военными новостями.

Здесь находился полный кворум «доблестных» полководцев королевских войск. И самым красноречивым среди этих французских военных был старший лакей, хранитель королевской серебряной посуды. Главный эксперт в военной сфере и в чистке столового серебра.

Тут же по паркету широкого зала расхаживало, перебрасываясь фразами, множество придворных, каждую минуту ожидавших появления королевской фамилии, которая должна была открыть нынешний праздник.

Герцог Грамон, который носил бородку а-ля Генрих Четвертый, воспользовался удачной минутой, когда принц Экмюль, весь украшенный позументами, приветствовал только что вошедшего баварского посланника, чтобы вступить в разговор тет-а-тет с испанским послом, благородным доном Олонсо. За час перед этим он получил из Мадрида от тамошнего французского посланника, депешу, которая несколько взволновала его.

Это были выжимки из украденного доклада резидента испанской разведки в Монтевидео, о обстоятельствах расследования злодейского убийства в Аргентине французского посла, барона Мерсье. Ходили разные слухи, но теперь обстановка несколько разъяснилась.

При этом ум у герцога был весьма специфический. Ему скажут: делай как люди, а он сделает ровно наоборот.

— Извините, мой дорогой дон, — заговорил почти шепотом герцог Грамон, приближаясь к испанскому дипломату, — я желал бы воспользоваться сегодняшним вечером, чтобы откровенно побеседовать с вами.

— Как и всегда, я весь к вашим услугам, но я почти уверен, что знаю содержание вашего вопроса, — отвечал дон Олонсо, который, несмотря на свою значительную дородность, остался тем же тонким и светским придворным, каким он был два года тому назад, когда ему удалось выполнить дипломатический фокус — примирить глав французских и испанских престолов.

— Вы, конечно, уже получили от своего премьер- министра ноту, в которой он извещает вас о событиях в мятежном американском вице-королевстве Ла-Плата, — сказал подавленным голосом герцог Грамон, — Похоже там события развиваются очень неблагоприятным для наших держав образом.

Принц Экмюль, которого при дворе называли Черной Звездой, стал невольным свидетелем этого разговора. На лице Олонсо появилась тонкая, почти неприметная улыбка — он слишком хорошо знал текущие новости. Французов за океаном больно щелкнули по носу. Как же тут не порадоваться?

— Вы, кажется, изумлены, герцог? — шепнул Олонсо, потомок знатного рода. — Примите мои сожаления!

Грамон, казалось, не придавал особому веса этому уверению.

— Ведь вы понимаете, конечно, что такой поворот политики может иметь важные последствия? — продолжал герцог.

— Может быть, он уже небезызвестен королю Луи-Филиппу? — тихо, вопросительно глядя, заметил испанский посланник.

— Я не понимаю, что вы под этим подразумеваете! Во всяком случае, будет необходимо, мой благородный дон, чтобы мы договорились по этому вопросу и вошли бы в более близкие сношения друг с другом.

— Я весь в вашем распоряжении, герцог! — сказал посол Испании, отлично умеющий придать любым своим словам блеск правды.

— Я знаю, что вы пользуетесь доверием регента и премьер-министра Испании, и потому надеюсь, что между нами легко последует полное соглашение на счет вице -королевства Ла-Платы.

— Будьте уверены в моей совершенной преданности, — ответил Олонсо и обменялся многозначительным взглядом с Грамоном, который тотчас же вновь обратился к Жаку Лаффиту, Перье и Сульту. Видно было, что эти четыре господина бурно и откровенно разговаривают между собой.

Появление королевских пажей в тронном зале возвестило о выходе царского семейства. Между тем как присутствующих охватило легкое волнение, Грамон отвел Жака Лаффита в сторону.

— Право же следует повесить этого мерзавца Лавалье за то, что он не работает так быстро, как мы бы этого хотели. У него одна неудача следует за другой. На всякий случай, в каком состоянии наша доблестная армия и флот? — спросил он тихо главу правительства.

— Все просто великолепно, — с манерами льстивого придворного отвечал ему премьер-министр.

— Сколько бы вам потребовалось времени, чтобы перевезти пятидесятитысячную армию через океан?

— Три месяца подготовки, герцог, ибо вы знаете, что уже давно делались такие приготовления и что нам недостает только денег и повода, чтобы привести в исполнение этот давно обдуманный план! И три месяца кладите на сам морской переход.

— Повод уже имеется. Сто процентный. Благодарю вас, я уверен, нас ожидает славное будущее.

— Я горю нетерпением дать нашей доблестной армии работу!

— Ее можно найти раньше, чем все думают, — пробормотал хвастливый герцог Грамон.

Этот разговор с Лаффитом был прерван громом труб, который раздался в галерее зала при входе королевской четы. Двери тронного зала, погруженного в море света, отворились как бы сами собой, и всюду, куда не взглянул бы глаз — на стены, на многочисленных присутствующих, которые при появлении высочайшей фамилии с удивлением и преданностью смотрели на нее, с лестью, которая так лицемерно была расточаема царствующему семейству, — всюду встретил бы блестящее великолепие.

Король Луи-Филипп, как почти всегда, был в партикулярном фраке, украшенном многочисленными блестящими орденами, выданные за никому не известные победы, рядом со своей, гордой супругой прошествовал в зал. Возле него шел принц Фердинанд Филипп, довольно красивый юноша двадцати одного года. Подле императора следовали 15-ти летний принц Луи-Шарль Филипп, несколько генералов и адъютантов, а подле королевы — принцессы Луиза и Мария.

Это была большая свита, отбрасывающая блестящий свет на могущество и великолепие королевского двора. Блеск, обманчивое сияние которого выказывалось так полно, во всей своей пустоте обнаружил себя спустя примерно месяц после описываемого придворного праздника.

Князья и герцоги унижались, принцессы ждали благосклонного взгляда, маршалы заискивали ради похвального отзыва. Все они были отуманены пышностью и величием двора и тем великолепием, которое их окружало.

Королева Мария-Амалия, разменявшая четвертый десяток много рожавшая тетка, красившаяся перекисью водорода под блондинку, мадам по прозвищу «блещущее солнце Тюильри», около которой все сосредоточивалось, мало-помалу захватывала в свои руки бразды правления.

С некоторого времени, когда болезненные припадки короля усилились, она могла считаться настоящей правительницей, потому что ее тонкое влияние на Луи-Филиппа и хитро сплетенные интриги имели все больше и больше веса. Королева теперь явилась в небесно-голубом бархатном платье, затканном золотыми колосьями, так похожими на натуральные, что, казалось, они были рассыпаны по нему.

С плеч этой женщины ниспадала на тяжелый бархат роскошными складками прозрачная накидка. В волосах ее блистала бриллиантовая диадема, шею, сохранившую под толстым слоем пудры еще мраморную белизну, осенял крест, прикрепленный к великолепному ожерелью, каменья которого распространяли волшебное сияние.

В чертах императрицы светилась та тонкая благосклонная улыбка, которая делала ее иногда столь очаровательной; в то время как Луи-Филипп с принцем обращались к министрам, она раскланивалась с дамами, которые окружили ее.

Кто видел ее улыбку в эту минуту, тот не поверил бы, что эта женщина с почти кроткими чертами может когда-нибудь мрачно хмурить свой лоб, что эти черные, глубоко оттененные глаза сверкают неудовольствием и гневом, что эти благородно очерченные тонкие пурпуровые губы способны промолвить слова, которые поколеблют мир на земле и напоят ее кровью.

Во всяком положении, в каждом движении видна была царица, и немудрено было объяснить себе, за что именно Луи-Филипп на французский престол возвел Марию-Амалию.

Походка у короля была своеобразная, «бариновская» — не идет, а гордо выступает по залу, подбородок вздернут до небес, и кажется, что вот-вот пристукнет каблуком по зеркальному паркету, воткнет руки в боки и спляшет какую-нибудь «калинку-малинку». Барин, одним словом!

С возвышения раздались зачаровывающие звуки музыки, наполнявшие обширные, роскошные освещенные пространства, в которых теперь двигались нарядные гости.

В галерее Дианы были расположены несколько буфетов, где предлагалось шампанское, охлажденный шербет и фрукты. И тут же находились графины в ледяной крошке, где дохнешь над водкой — пар идет.

Луи Филипп, после того, как с простодушной миной поклонился прусскому и баварскому посланникам и поболтал с князем Меттернихом и доном Олонсо, обратил взор на присутствующих и подошел к министру Перье. В это время Мария-Амалия говорила с папским нунцием, который по причине своей болезненности хотел рано оставить зал.

Луи Филипп, казалось, вел с Перье очень важный и интимный разговор. Как бы желая, чтобы его никто не слышал, он ходил с Перье по тронному залу. Этот министр, который никогда не преследовал никаких других целей, кроме удовлетворения своего честолюбия и своих интересов, этот Перье, некогда ожесточенный враг герцога Орлеанского и теперешний раб его, этот товарищ Грамона в деле раздувания воинственного огня, был внешне очень похож на Луи Филиппа (его тоже можно было сравнить с грушей), только господин Перье для дальнозоркости носил очки. А так оба выглядели как братья-близнецы с одного фруктового прилавка.

Перье обратил свою проницательность, казалось, только лишь на то, чтобы в качестве министра приобрести за счет народа огромное богатство и заслужить проклятие человечества!

— Получены ли ответы из Монтевидео и Ла-Платы? — спросил король тихим голосом, после того как они переговорили уже о неблагоприятной обстановке в Южной Америке, которое было явным указанием на то, что необходимо предпринять меры для удовлетворения нужд французского народа и войска.

— Известия о результатах расследования трагической смерти барона Мерсье получены, ваше величество, час тому назад пришли новые депеши.

— Что же в них сказано? — торопливо спросил Луи.

— Подозревают людей из камарильи Рохаса. Это подлое убийство — самое чувствительное оскорбление для великой французской нации.

— Ну, тогда, господин министр, не будем медлить после объявления этого известия, а воспользуемся настроением минуты! Ведь подобного удобного случая, возможно, никогда больше не повторится!

— Я намерен в эту же ночь переслать новые инструкции для господина Винедетти в Монтевидео, ваше величество.

— Повремените с этим. Будет гораздо лучше, если наше посольство в Монтевидео воспользуется этими обстоятельствами, для раздувания военной истерии, когда они уже будут широко обнародованы. И вы так же думаете, как и мы, что общественное мнение усердно нападет на это известие?

— Преданные нам журналы будут в этом случае очень полезны, и я имею основание надеяться, что все другие органы печати единогласно провозгласят: «Да здравствует война с Аргентиной!»

— Ну хорошо, господин министр, тут много работы не будет, прежде всего мы должны постараться, чтобы соседние южноамериканские государства по крайней мере остались нейтральными.

— Нет причин в этом сомневаться, ваше величество, — с задумчивой улыбкой сказал Перье.

Луи- Филипп заметил:

— Не будьте слишком уверены, мой любезный, мы должны постараться все устроить. Приходите в мой кабинет с депешами, — прошептал император, когда принцы Экмюль и Берг, разговаривая, приблизились к ним.

Лакеи подавали пенящееся шампанское. В дорогих хрустальных бокалах искрился сок французских виноградников. Княгиня Меттерних мило смеялась, а герцогиня Контитак любезно шутила с принцем Экмюлем, как будто ни туч, ни бурь, ни печалей, ни страданий не существовало в мире!

Отсутствие монарха, которого опять отвлекли государственные заботы, не мешало придворным веселится. С галереи, украшенной в новые цвета национального флага, лились звуки чудесной музыки, слуги одетые в парадные ливреи, разносили гостям за стоящие в сторонке столики изысканные кушанья.

Среди прочего, там были и пучеро из черепах, дичь и форель, птичьи гнезда и соусы из устриц, приготовленные на французский лад; рагу из дичи с гарниром из птичьих и рыбьих языков. К ним предлагались разные французские и испанские вина, искусно приготовленные печенье и восточные сладости, шампанское и различные прекрасные фрукты.

Разговор был очень оживленным, все были в наилучшем расположении духа, генералы и адъютанты усердно хлестали шампанское и угощали своих дам.

Но Мария-Амалия заметила, что король отправился в свой кабинет очень рано. Королева побледнела от злости. Она тоже хотела присутствовать на тайном совете, который должен был состояться в эту же ночь, поэтому она предоставила двору веселиться, а сама, через роскошный коридор, соединявший ее покои с покоями монарха, немедленно отправилась в кабинет.

По ее взгляду можно было угадать, что она ожидала что-то важное; черты лица из благодушных внезапно превратились в повелительные. Отдав приказание придворным дамам дожидаться ее в будуаре, Мария-Амалия вошла в коридор, великолепно освещавшийся днем и ночью, украшенный тропическими растениями, ведший в салон du Premier Consul.

Между тем как королева отправилась только ей доступной дорогой на тайный ночной совет, который должен был иметь роковое значение для всей Европы и Южной Америки, Луи-Филипп в сопровождении Лаффита, Перье и прочей свиты вошел в четырехугольный небольшой кабинет, где уже ожидал их секретарь Пилигрини. Именно здесь обычно обсуждали самые жгучие «тайны парижского двора».

Когда члены тайного совета уже собрались около Луи-Филиппа, в кабинет вошла королева. Перье подал полученные депеши, и глаза всех устремились на повелителя Франции, который в это время, встретив супругу, довел ее до уютного кресла, где она расположилась, чтобы принять участие в рассмотрении важных государственных дел.

— Приготовления будут завтра начаты, ваше величество, — позволил себе заметить Грамон. — Военный министр с нетерпением ожидает тайных приказов.

— Мы не можем так скоро приступить к этому, — сказал Луи-Филипп, в то время как на его желтоватом лице образовались глубокие морщины. — Алжир еще неспокоен, дикари яростно нападают на наши аванпосты, и нам нужно еще узнать, отнесутся ли французские депутаты к этому делу так же горячо, как вы, господа министры. Как бы наши народные представители не подняли вонючий кипеж!

— По моим соображениям, ваше величество, — отвечал услужливый Лаффит, — возглас «война с Аргентиной» найдет всеобщее признание.

— Иначе просто не может быть: одного предположения достаточно, чтобы раздразнить Францию, — сказала Мария-Амалия, сжимая в руках депеши и с шумом поднимаясь со своего места.

Глаза императрицы вопросительно устремились на Лаффита, Грамона и Перье: тот, другой и третий слегка поклонились.

— И все же невозможно поручиться, чьи силы за океаном будут иметь преимущество, — заключил король, пожимая плечами. — Не будем опрометчивыми людьми. К тому же, аргентинцы имеют парочку полководцев, за которыми я не могу не признать некоторой доли храбрости и воинской доблести.

— Вы, мой любезный супруг, издавна отличаетесь особой нелюбовью к деятельности, — сказала с язвительной усмешкой Мария-Амалия.

— Мы будем ожидать требуемых разъяснений от аргентинского посланника в Париже, но ни в коем случае не должны забывать, что затронуто самолюбие нашей великой нации. Впрочем, как ни прискорбна была для меня война, — сказал король, — отступить от нее можно только в таком случае, если гарантии щедрой контрибуции будут очевидны для Франции.

— Я думаю, ваше величество, нам нужно предпочесть мир, — объявил наследник престола, принц Фердинанд Филипп, который по привычке беспокойно расхаживал по кабинету.

Чело Марии Амалии омрачилось при последних словах, ее прежде веселый и благосклонный взгляд теперь преисполнился негодованием на сына.

— От имени великой Франции я требую объявления войны, — став посреди кабинета, сказала королева повелительным тоном, — если только мелкие диктаторы Аргентины добровольно не передадут верховную власть французскому монарху! При этом мы не хотим власти. Мы боремся только за свободу и демократию! Мы не хотим ни оскорблять национальное достоинство аргентинцев, ни посягать на их священные права, мы желаем лишь принудить местных деспотов уважать общечеловеческие, всем миром признанные права великой Франции! Все что хорошо для прекрасной Франции, то хорошо для всего цивилизованного человечества. И наоборот.

— Это все равно стало бы равносильно объявлению войны?

— На этот раз Франция обязана возвысить свой диктаторский голос! — воскликнула королева, бледная, не скрывая своего высокомерия. — Я думаю, ваше величество, что герцог Грамон получил уже необходимые инструкции относительно своих действий.

Принц Фердинанд продолжал нервно ходить по кабинету. Взад и вперед. Как тигр в клетке.

— Конечно, мы привыкли всегда видеть в вас глубокое знание нашего народа, — сказал король, — поэтому мы не будем медлить. Я сам после объявления войны приму верховное командование над нашей непобедимой армией, чтобы организовать компанию за возобновление нашего прерванного придворного бала, а вас оставлю правительницей. Итак, господа! Мы будем действовать по составленной сейчас программе! Силы наши неизмеримы! В военное время мы сможем собрать под знаменами, включая Национальную гвардию, до полмиллиона штыков. Перед такой огромной силой никто в мире не устоит! Но кто же возглавит эту заморскую экспедицию? Кто поведет наш доблестный флот и корабли с десантом к берегам Южной Америки? Есть ли у нас надежный человек?

— Есть, мой король! — льстиво склонился премьер Жак Лаффит. — Позвольте отрекомендовать Вам вице-адмирала доблестного французского флота де Макко.

— Если коротко, что вы можете о нем сказать, для справки? — спросил король, «поигрывая челюстями».

— Господин де Макко принадлежит к одной из выдающихся фамилий Франции, он славно разрешил споры о Санто-Доминго и Картахене,— выдал хвалебное резюме премьер-министр.

И продолжил свое повествование:

— Де Макко обладает замечательной храбростью. Лица, знающие морскую историю Франции, вспомнят про его блестящий подвиг в битве с английским кораблем «Рвение». Во время страшной войны между Францией и Англией господин де Макко, тогда еще семнадцатилетний юноша, поступил в качестве аспиранта [кандидата в офицеры] на французский бриг.

На бриге внезапно началась чума, сразившая всех офицеров, уцелел только аспирант де Макко. Молодой человек, ставший так неожиданно командиром судна, решил геройским подвигом оправдать этот выбор судьбы. Благородно и величественно обратив свой меч против врагов Франции.

Почти тотчас же произошла встреча с английским военным судном «Рвение».

После ожесточенной битвы неприятельский корабль, под командой старого бравого лейтенанта английского королевского флота был принужден спустить свой флаг. И сдаться на милость победителя.

Когда храбрый британский офицер был представлен своему победителю и узнал, что тот был всего лишь семнадцатилетним аспирантом, командовавшим вдобавок экипажем, среди которого свирепствовала чума, то его стыд был так велик, что через несколько дней он умер от огорчения.

— Храбрый человек! — с энтузиазмом воскликнула королева. — Ему предназначается богатая награда!

— Хорошо! — сказал Луи Филипп. — Этот вице-адмирал нам подойдет. Готовьте экспедицию под его началом. Аргентинцам не уцелеть в столкновении с пятидесятитысячной французской армией. А для ее сбора в заморский поход нам вполне достаточно трех-четырех месяцев.

— Взойдет новое солнце для Франции! — закончила заседание тайного совета королева, многозначительно оглядев присутствовавших своими черными глазами. — Мы никого не пощадим!

Все раскланялись, оставляя кабинет, с тем, чтобы в эту же ночь начать приготовления. Принц Фердинанд также поклонился, королева ответила ему гордым и холодным поклоном; надменно стояла она возле своего супруга, которого склонила в свою пользу и которым руководила.

Таким образом, рука Марии-Амалии по своей воле решила в эту ночь судьбу Европы и Южной Америки.

Казалось вариантов нет. Французский военный каток расплющит всех сопротивляющихся в Аргентине. От судьбы не убежать.

И кто бы мог подумать, что такие блестящие замыслы пойдут прахом? Судьба поистине очень капризна, и ее извилистый путь никому не ведом. Так как сказать намного легче, чем сделать. Экспедицию все откладывали и откладывали. Вечно что-то вылезало не готовое. А народ роптал. «Котел» кипел. И не выдержал.

Францию тряхнуло как землетрясением. Терпение голодного народа пирами богачей и их шумными развлечениями было истощено. Летом 1831 года, вспыхнуло очередное восстание угнетенных лионских ткачей. Которое армии пришлось подавлять. Восстание имело гибельные последствия. Население королевства было истощено. Волнения были тем средством, перед которыми не останавливались ни войска, ни простые жители.

Чтобы успокоить нацию, королю пришлось сместить премьер-министра, сделав его козлом отпущения и перетряхнуть правительственный кабинет. Монарху Франции требовалось добиться внутреннего мира любыми методами и средствами.

Следом началась сильнейшая эпидемия холеры.

Алжир тоже кровоточил, как незаживающая рана, и требовал все новых ресурсов.

Да и зима во Франции намного суровее, чем в Аргентине, этот фактор тоже надо учитывать.

А потом — суп с котом! Кукиш без масла! Это были только первые толчки народного возмущения. Не прошло года и одного месяца со дня памятного совещания, как вся Франция взорвалась. В июне 1832 года в Париже началось новое народное восстание. Самое грандиозное по масштабам за последние двадцать лет. Рассвирепевшее французское простонародье схватилось за оружие. С ужасающими криками «Месть!» и «Смерть тиранам!»

Нашла коса на камень. Королевским войскам дали карт-бланш и предписание не щадить никаких сил и жертв, чтобы уничтожить всех мятежников. Дисциплиной своих многочисленных штыков держатся французские власти, славой штыков они увлекают страну.

Военные — особая каста. Французскому солдату свойственно свойство наемных бойцов, ландскнехтов 16 века: дерзость, отвага, славолюбие, фанатизм к своему знамени, презрение ко всему невоенному. Они готовы убивать даже своих отцов и братьев, полковой дух почти совсем заглушил в них дух народный.

Насколько француз верен правительству как солдат, настолько же он опасен ему как вооруженный гражданин, пока он не обратился всецело в солдата ему нельзя дать ружья в руки. За каждого убитого бунтовщика король пообещал отвалить солдатам сотню франков. Слова эти произвели желаемые результаты. Пуль и пороха не жалели.

На одной из баррикад Парижа был убит знаменитый Гаврош, прототип маленького героя для романа В. Гюго. «Отверженные». Имя Гаврош в переводе с французского — «беспризорник». То есть это прозвище.

Но Гаврош был пацан правильный, духовитый, и жизнь у него была романтичной и смерть…

Это восстание было так же жестоко подавлено. Но после таких глобальных потрясений государства заморскую экспедицию в Южную Америку пришлось надолго отложить. По причине страшных смут.

А потом последовали мятежи 1834 и 1839 года. Нация деградировала и начинала скатываться по обратному склону. Превращаясь в безразличный студень, периодически потрясаемый народными взрывами.

Руки дошли до Аргентины только в 1839 году, да и то, осетра пришлось значительно урезать. Экспедиция через океан включала в свое число участников жалких четыре-пять тысяч человек. Включая экипажи судов и десантников. Слезы. Которые решили напугать ежа голой ж…

Но в мае 1831 года подобные прозрения могли прийти кому-нибудь в голову только лишь в приступе белой горячки…