Аргентинец поневоле 2

Глава 4

Вот и наступил Новый, 1830 год. Очередной год на пути прогресса и просвещения. Я уже достаточно выздоровел, чтобы выдержать трехдневный путь домой на лошади, но перед тем как покинуть Буэнос-Айрес, все же решил посетить родную «Масорку» и узнать, как продвигается дело о нападении на мою скромную персону. Интересно, знаете ли.

Президент Рохас, наш «товарищ Сталин» успешно контролировал столицу из пригородного Палермо. Его супруга оставалась в семейных поместьях, на хозяйстве. А хозяйство там было обширное, настоящие удельные владения, частная империя, за всем нужен глаз да глаз. И все же сеньора Рохас находила там время и возможность руководить аргентинским НКВД. И решать стратегические вопросы. Надобно заметить, что жена дона Хуана Мануэля Рохаса, не была безусловно злой женщиной, но обладала необычайной склонностью к тонкой интриге. К тому же, с волками жить — по волчьи выть.

В столице же, для контроля над обстановкой, она делегировала полномочия своей сестре. Донне Марии Хосефе Эскурра, свояченице дона Хуана Мануэля Рохаса. Влияние которой стало громадным.

Эта женщина быстро стала играть роль «нашего Берии».

Помните мою классификацию для армии и спецслужб? Так вот в данном случае она не работала. Никакого профессионального выгорания не происходило, так как во главе аргентинского НКВД стояли женщины. А женщинам очень интересны любые сплетни. И когда у них под рукой имеются государственные ресурсы, то они с наслаждением качают любую информацию. Чем больше — тем лучше. И никогда не устают на такой работе.

Природа, очевидно, совсем не предназначала свояченицу Рохаса для тихих наслаждений семейным счастьем. Сильная жажда деятельности и бешеные политические страсти волновали душу этой женщины, а обстоятельства и некоторые условия ее семейной жизни, в том числе и общественное положение мужа ее сестры, смуты и волнения аргентинского общества, открыли ей обширную арену для действий.

Никогда еще существо без определенных целей и способностей, с очень посредственным умом, не оказывало столь крупных услуг тирану, как эта женщина Рохасу, всегда предоставляя ему случай удовлетворить её собственные капризы. А так же злобу и ярость.

В ее действиях не было особого расчета, она совершала поступки под влиянием искренней страсти, глубокого фанатизма и преданности делу федерации и своему любимому свояку. Она питала какую-то слепую, безумную ненависть к унитариям и была, так сказать, живым воплощением этой страшной эпохи переворотов общественных и частных, созданных диктатурой жестокого генерала Рохаса.

Меня согласились принять 2 января и даже прислали за мной транспорт. В назначенный час желтая коляска, запряженная парой вороных коней, забрала меня из дома сеньора Грасии, крупной рысью проскакала по улицам столицы и остановилась позади площади Сан-Хуана, перед сохранившим былое великолепие домом, ворота которого походили на врата ада, из-за множества изображенных на них красных языков пламени.

Такой вот у местных чекистов своеобразный юмор.

И во дворе и в большом доме, этого аналога нашей Лубянки, кишела куча народа. Чувствовалась, что работа НКВД идет непрерывно и неустанно. Мне пришлось поднять шейный платок, закрыв нижнюю половину лица, чтобы не лишиться чувств от ядреных ароматов, когда я пробирался сквозь толпу негритянок, мулаток, уток, кур и всякой живности.

Здесь же были и нескольких рослых мужчин, одетых с ног до головы в красное, цвет генерала Рохаса, и, судя по их очень подозрительному виду, самой судьбой предназначавшихся для виселицы.

Так как на дворе сейчас было горячее времечко, когда за тюремными заключениями, расстрелами, следовали уже официальные убийства, выполняемые с готовностью Масоркой, куда с большим энтузиазмом вступили шайки набранных правительством отчаянных бандитов. Уголовников, которых с негодованием и презрением отвергли бы даже французские якобинцы, друзья Марата.

Эти мрачные люди, точно вышедшие из ада, вот уже несколько месяцев бродили по столичным улицам, сидели в наших кофейнях, толкались по площадям и даже на священных порогах католических храмов не прятали своих огромных кинжалов. Так называемых Кинжалов Конфедерации.

Не забывайте, что сейчас мы находимся на революционном вулкане, который волнуется, грохочет и момент извержения всегда близок. Уже двадцать лет как жизни нет. Со времени славной борьбы за независимость. И даже раньше, если вспомнить времена британской интервенции.

Преступления, совершенные до настоящего времени, отнюдь не конец, а только самое начало страшной эпохи террора. Кинжалы точатся во мгле, жертвы намечены, и это не мщение, а прочно организованная система: соперники одержимы горячкой кровопролития.

Иностранные интервенты активно поддерживают и вооружают отряды «контрас». Сепаратизм раскалывает страну на куски. Каждый сам хозяин в своей округе, плюющий на все законы, божеские и человеческие.

Вскоре должен наступить час резни и поголовного избиения, и если тогда мы будем действовать разрозненно, то мы погибнем и не будет нам спасения! Спасение можно обрести только в коллективе.

Единство и организация, это сейчас наш главный оплот и надежда общества Аргентины в борьбе против внешних и внутренних врагов. Так что приходится объединяться черт знает с кем. Даже со странными «попутчиками революции».

Пробиваясь сквозь густую толпу, словно на базаре, по коридорам, увешанным старинными портретами знаменитых испанских маршалов и генералов, я с трудом добрался до дверей прихожей, где надеялся поймать кого-нибудь и заставить доложить о себе хозяйке дома.

Странное смешение всяких народностей в коридорах и в приемных залах, не может себе представить никакое воображение: здесь были и негры, и мулаты, и негритянки, и мулатки, индейцы и европейцы, — отбросы и сливки общества, мерзавцы и честные люди, которых привели сюда различные страсти, тревоги, заботы и надежды.

В приемной хозяйки я обнаружил лишь слонообразных двух мулаток и трех им подобных негритянок, сидевших на полу и настолько грязных, что их ноги и платья марали белые половики, покрывавшие паркет. Явные и типичные «ходоки к Ленину». «Товарищи». Они громко и дружески болтали с долговязым солдатом в красном плаще. Напоминавшего этим мультяшного «сеньора Помидора».

Тут надобно вспомнить, что после революционного переворота Рохаса, обращение «компадре», то есть «товарищ» при общении друг с другом в нынешней Аргентине стало обязательным. «Господа сейчас в Париже». Или в Монтевидео.

Эти шестеро «товарищей» нагло и с любопытством оглядели меня. А надобно сказать, что гардероб я с собой в столицу не привозил, поэтому был в все том же дорожном костюме. Серьезно пострадавшем от схватки и лишь заштопанным служанками в доме сеньора Грасии. Но и это было еще пол беды.

На мне не было никаких отличительных знаков федерации, которыми жители Буэнос-Айреса теперь были увешаны с ног до головы. Ни красных революционных шароваров, ни кумачового плаща или пунцового жилета. Не имелось так же красных бантов, кокард или полос с лентами. А так же звезд и прочих атрибутов революции.

Отсутствие всех этих мелочей считалось нынче серьезным преступлением, и та же самая народная мораль, которая видела их такими, должна была так же изобрести народных судей и народных палачей. Так как преступление по мнению разнузданных народных «витиев» требовало незамедлительного наказания. Трибунала!

Женщины, создавшие голем Масорки, к сожалению, очень плохо контролировали толпу своих созданий. Позволяя им слишком многое. При этом не занимаясь делом, а размениваясь на мелочи. Лекарство, зачастую, оказывалось хуже болезни.

Банды веселых головорезов всех сословий сторожили у церковных дверей, имея с собой горшки с жидкой смолою и шиньоны из бумажной материи пунцового цвета.

Эти шиньоны погружали в жидкую смолу, и, если у молодой девушки, выходящей из церкви, не имелось на голове красного знака федерации, негодяи грубо отталкивали ее в сторонку, прикрепляли к голове шиньон, вымазанный в смоле и затем толкали ее из стороны в сторону с хохотом и насмешками.

Однажды подобная сцена разыгралась в одиннадцать часов утра у небольшой церкви.

Одна девушка вышла оттуда вместе со своей матерью и была схвачена революционными бандитами, толпившимися вблизи церкви.

Девушка, поняв, что с нею хотят сделать, сбросила со своей головы шаль и гордо предоставила палачам исполнить то, чего они хотели. По принципу «если изнасилование неизбежно, то надо расслабиться и получать удовольствие».

Мать ее, которую задержали другие, вскричала:

— В Буэнос-Айресе нет более мужчины, который мог бы защитить женщину!

— Нет, матушка, — отвечала девушка, бледная как смерть, но с улыбкой величайшего презрения на губах, — мужчины находятся в райском саду, куда отправился мой брат, а здесь остались только «женщины» и шакалы.

Общество Масорка, торговцы и в особенности негритянки и мулатки рыскали по городу беспорядочными шайками, и щепетильные люди чувствовали себя осажденными в своих жилищах, за порог которых красногвардейцы пока боялись переступать.

Все это были еще пока невинные шалости. Шутка- юмор.

Богатые кварталы города от расшалившихся революционеров были в самом плохом положении: здесь головорезы, как бы по молчаливому уговору, объединялись в конфитерии [общества]. Там они могли пить, не платя ничего: тосты, провозглашаемые ими за Рохаса и федерацию, должны были служить достаточной платой за поглощаемое «красными» конфитерами вино.

Такие кафе были битком набиты уже с четырех часов вечера.

Несчастье грозило и тому несчастному, у кого имелась борода, или же волосы на голове были разделены пробором: нож Масорки без промедления действовал тогда в качестве бритвы и ножниц цирюльника. Шутки «защитников страны» становились все безобразнее, пока не переросли в самый настоящий революционный произвол.

Со временем, с заходом солнца, обычно жизнерадостные улицы столицы стали пустеть: жители, запершись в своих жилищах, коротали беспокойные ночи, спать было страшно.

Только каждые полчаса серенос испускали свои вопли, теперь похожие дикие крики смерти. Уличных фонарей сейчас просто нет. Почти совершенно не освещаются городские парки, набережные.

Редко какая страна, кроме России и Аргентины, имеет в своих летописях столь жестокие страницы.

В Буэнос-Айресе все официально пользовались покровительством закона, но на самом деле каждый зависел от прихотей бандитов, устанавливающих свои законы: невозможно стало быть уверенным в своей безопасности. Единственный способ не стать жертвой — сделаться убийцей самому.

Итак, ради собственной безопасности надо было присоединиться к тому, что было наиболее в стране позорного, к Масорке, взять в руку кинжал, убивать и быть наготове к тому же всегда и всюду. Или ты в команде волков, или баранов. Третьего не дано. В сторонке здесь не отстоишься.

Или ты «вступаешь в коммунистическую партию» или готовишься «от тюрьмы да от сумы не зарекаться»

Или ты с Рохасом или мертвец.

К счастью, я вовремя вскочил на подножку этого поезда. Не в последний момент, а, благодаря путеводителю со статьей по истории Аргентины, заранее.

Но имелся один казус.

Я совсем был бы похож на контрреволюционера, если бы не позаимствовал в доме Грасии тонкий красный шнурок, который повязал на тулью своей соломенный шляпы. Так что только кончики этого шнурка, едва заметно выглядывавшие слева из-под полей шляпы, могли быть названы федералистским знаком.

К тому же, тут очередь, как в районной поликлинике. Ждать я не хочу, а эта кодла меня явно не пропустит. И даже приемы Остапа Бендера, что, мол, мне «только спросить», здесь не прокатят.

На минуту воцарилось тягостное молчание.

— Сеньора донья Мария-Хосефа у себя? — спросил я в пустоту, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Да, товарищ Эскурра у себя, но она занята! — нагло и небрежно отозвалась одна из монументальных мулаток.

И что делать? Не драться же мне с ними на потеху публики? К тому же, всегда следует помнить, что в этом здании есть помещения, куда заходили многие, а выходили единицы.

С минуту я колебался, но затем, подойдя к одному из окон, выходивших на улицу, его открыл и позвал своего слугу. Хулио, который сопровождал меня теперь всегда и всюду.

Как только тот появился на пороге прихожей, я твердо сказал, подчеркивая нотки тона скрытой меланхолии:

— Видишь эту дверь? Украшенную позолоченными коронами? Иди и постучись в нее и потом вежливо спроси у сеньоры доньи Марии-Хосефы, может ли она принять сеньора Яго Хуареса.

Повелительный тон этого приказания и нравственное превосходство, которое люди высокого духа и происхождения всегда имеют над грязной чернью, в каких бы условиях они не находились, тотчас же благотворно подействовали и на присутствующих здесь разнокалиберных субъектов. Отчего-то после недавней революции вообразивших, что они вправе считать себя равными людям высокого происхождения, грабить и убивать которых им слишком часто разрешали.

Никто ничего не вякнул.

Минуту спустя появилась опрятно одетая служанка и вежливо попросила меня обождать одну минуту в зале, затем, обращаясь к пяти федеративным дамам, сидевшим на полу, объявила, что сеньора не может их выслушать ранее, чем после обеда, и приказала им прийти позже. Вот и славно!

«Ходоки» повиновались, но одна из них, уходя, бросила жгучий злобный взгляд на меня, невольного виновника их неудачи. Но я сделал вид что ничего не заметил, ни разу даже не взглянув на странных посетительниц свояченицы президента Аргентинской Конфедерации.

Прислуга удалилась, а революционный солдат, не получивший никакого приказания, счел себя вправе усесться на полу приемной.

Между тем, в соседней комнате донья Мария-Хосефа спешила отпустить двух служанок, с которыми она беседовала. При этом она складывала в кучу более двадцати поданных ей сегодня поутру прошений.

Прошения сопровождались разными подарками, в числе которых утки и куры, толпившиеся в передней, занимали не последнее место; все эти прошения она должна была передать лично его превосходительству президенту, хотя отлично знала, что Рохас даже не взглянет на них.

Тут надобно заметить, что в народе уважительно прозвали Рохаса Ресторадор. То есть Реставратор законов. Это произошло потому, что народ Аргентины до смерти устал жить в условиях революционной анархии, изнывая от беззакония. А Рохас под бурные аплодисменты заявил, что восстанавливает законы, действующие при испанской монархии. К полному удовлетворению всех граждан страны. Так что прозвище Ресторадор стало упоминаться даже в официальных документах.

И вот дверь зала отворилась, и я по-демократичному сумел пожать сальные, грязные пальцы давно не мытых рук товарища Марии-Хосефы.

Это была маленькая, худенькая женщина с хитрым лицом и крошечными глазками, горевшими каким-то мрачным огнем и никогда не останавливавшимися ни на чем, а постоянно бегавшими из стороны в сторону. Почти нечесаные волосы, обильно тронутые сединой прикрывала огромная наколка из ярко — красных лент. На шее висел крест, прикрепленный к великолепному ожерелью, каменья которого распространяли волшебное сияние.

Ей было не более тридцати девяти лет, но под влиянием пожиравших ее страстей, что обильно поят землю кровью, она состарилась настолько, что казалась почти старой женщиной.

— Ба! Какие люди! — так, по-простому, начала свое приветствие глава ЧеКа столицы. — Как приятно видеть, что к нам так просто граждане приходят в гости! На огонек. На чашку мате! А то последнее время наш Буэнос-Айрес изрядно обезлюдел. Такое впечатление, что все стали скрытыми унитаристами, потому что теперь их сразу узнают по замкнутому образу жизни. А знаете ли вы, почему эти дураки и дуры заперлись у себя?

— Нет, сеньора, откуда же я могу это знать?

Отвечая, я не смог скрыть легкий оттенок иронии.