Аргентинец поневоле 2

Глава 9

Китобои через неделю высадили нас в устье Рио-Негру. Именно в Кармен-де Патагонес во время Бразильской войны прятался небольшой аргентинский флот. Останки былого величия. Из шести кораблей, два, небольшого размера, остались здесь навечно. Пребывание в необорудованном порту, без наличия доков и возможности серьезного ремонта в течении 5–7 лет, неблагоприятно сказались на маленьком флоте Аргентины.

К тому же: «Здесь сильно штормит.» Иногда. И с одной стороны, до «ревущих южных широт, где свирепая буря, словно божья метла, океанскую пыль метет» далеко. А с другой — не очень.

Как бы то не было, сейчас это самое южное место на американском континенте, где живут цивилизованные люди. От Буэнос-Айреса до сюда где-то 480 км.

Когда появилось возможность вернуться, аргентинские моряки вынуждены были произвести капитальный ремонт, разбирая более пострадавшие корабли на стройматериалы. Остов одного судна виднелся на прибрежном песке, второе, спущенное на воду раздолбанное корыто, еще подлежало ремонту. Если когда-нибудь сюда подвезут доски.

Сама крепость была возведена еще во времена испанских конкистадоров. Строения словно вросли в землю. Необожженные саманные кирпичи от времени стали настолько рыхлыми, что казалось капни на такой блок водой и он растает, словно кусок сахара.

Фасад главного укрепления зачем-то украшали романтичные балкончики — в точности такие же, как где-нибудь в Севилье, и все же в целом здание производило мрачное впечатление — толстые стены, все окна забраны тяжелыми решетками. Сам этот стратегический укрепленный пункт был больше похож на какой-то подозрительный притон или, в лучшем случае, ночлежку для бродяг.

Захолустное, забытое Господом и начальством место. Отрезанное от всего мира. Маленький островок посреди безбрежного индейского моря. Расположенный слишком далеко от основного массива аргентинских земель. Здесь почему-то вспоминается основанный испанцами форт на входе в Магелланов пролив. Форт, быстро прозванный его обитателями Фортом Голода. Тогда все колонисты, королевская рвань, быстро погибли в тех проклятых землях.

Здесь же залив и дельту реки окружали уныло-однообразные плавни, по которым из конца в конец перекатывались волны колеблющегося ветром камыша. Далее, куда не бросишь взгляд, лежала голая, мертвенно-молчаливая степь. Ничего яркого, живого, там не слышно ни единого звука, точно все умерло и застыло в своем мертвенном покое…

Гарнизон в этих забытых богом местах, полных специфическими особенностями пограничной жизни, много лет прожил без всякого снабжения извне и пребывал не в лучшей своей форме. К счастью, в пампе сейчас, при обилии зверья и стад одичавшей скотины, трудно кому-нибудь остаться голодным.

В эту эпоху крупного рогатого скота было видимо-невидимо, одичавшие животные бродили огромными стадами, насчитывающими иногда по несколько тысяч голов. Когда они шли, ничто не могло остановить их: горы, долины, реки, они неукротимой лавиной проходили через все, не признавая никакой другой дороги, кроме прямой.

К тому же, солдаты сетями ловили рыбу в реке. А так как с учетом матросов их здесь во время блокады собралось более трех сотен мужчин, то никаких индейцев они такой толпой не боялись. Никто из туземцев в последние несколько лет не мог поить скот в низовьях Рио-Негро в паре часов пути от крепости. Солдаты и матросы, ради потехи, стреляли не только в мужчин, но даже в женщин и детей. Мало интересуясь «мирные» они или «не мирные».

Так, про одного бойкого сержанта, Панчо, рассказывали, что он, охотясь словно кот за мышами, оборудовал себе лежку, выпросив у офицера подзорную трубу, точно разметил различные расстояния на противоположном берегу «Черной реки», устраивал для своего развлечения стрельбу на появившимся на том берегу патагонцам. Положив английскую винтовку Бейкера на самодельный станок, он, ориентируясь на измеренные предметы, ставил правильный прицел и без промаха «подрезывал» намеченные им жертвы.

Впрочем, справедливость требует сказать, что по-видимому, такая беспричинная жестокость имела свое резонное основание. Разбросанные далеко друг от друга малочисленные аргентинские посты и пикеты жили под постоянной угрозой быть вырезанными дикарями и только беспощадным террором могли сдерживать кровожадность и фанатизм порубежных аборигенов.

Случаи нападения и поголовного вырезания целых постов здесь были не редкость. Таковы обычные будни границы. Одна сторона жестоко мстила другой, и разобрать, на чьей стороне правда и кто, в сущности является зачинщиком, представлялось положительно невозможным.

Но сейчас, после ухода флота, гарнизон составлял из пяти десятков солдат.

Штат очень маленький; индейцы волнуются, угроза со всех сторон; трудно удержаться на своем посту. Несмотря на повсеместный героизм солдат и офицеров младшего звена, война теперь кажется безнадежно проигранной.

Казалось, вот-вот местный комендант попросит срочной эвакуации, бодро рапортуя начальству о сдаче столь важной для нас твердыни: «Счастлив доложить вашему превосходительству, что наши стрелки будут покидать позиции с песнями»…

Высадившись на берег, я предъявил бумаги подошедшему патрулю. Меня уже ждали. Несколько штук разношерстных собак с громким яростным лаем бросились к нам навстречу. Но их тут же отогнали бородатые солдаты.

Наши вещи патрульные помогли нам доставить в форт. Солдаты у входа в крепость отдали нам честь.

— Ваше благородие, в крепости Кармен-де-Патагонес все обстоит благополучно, происшествий никаких не случилось! — доложил мне дежурный офицер, принявший меня за важную птицу из столицы.

Пройдя через узкий, вытянутый внутренний двор, мы с Хулио, в сопровождении местного капитана Глотино, поднялись по лестнице, идущей вдоль внешней стороны стены, вошли в здание.

Здесь капитан подвел нас к открытой двери, за которой была небольшая комната. Подобная комната, на военном жаргоне, «цыганка», есть почти в каждом гарнизоне в Южной Америке, предназначена она для приема важных гостей, поэтому обставлена с претензией на роскошь. Правда, как правило, довольно неуклюжей претензией, но все же на фоне казарменного быта она выглядела даже уютно.

Хотя тут и чувствовался какой-то неприятный угарный запах.

— Отчего же, капитан, здесь такой запах? — полюбопытствовал я.

Тот покрутил носом, но промолчал, не поняв о каком запахе его спрашивают.

— От кизяка! — наконец отозвался Глотино. — У нас здесь не Буэнос-Айрес, в середине зимы здесь холодновато.

— Что делать, «а ля гуэрре ком а ля гуэрре» ( на войне как на войне), — пошутил я.

Задерживаться мне здесь не было никакого смысла, так что я с чувством глубокого удовлетворения узнал, что утром союзные индейцы подгонят парочку каноэ и мы с ними отправимся вверх по реке. А в нужном месте, с лошадями, нас встретят акуасы Куркумиллы. Все идет согласно плану!

Следующим утром мы отправились. В поисках фортуны. В «затерянные земли», в места, куда заглянуть отваживаются немногие белые. Рио-Негро — самая большая река на всей территории от Ла-Платы и до самого Магелланова пролива.

Выгребая против течения, мы довольно быстро продвигались на запад. В глубь континента. Расслабившись, я тихонько напевал себе под нос детскую песенку: «Не знаю, что я встречу, но я ношу с собой — один патрон, с картечью. И с мужеством другой!»

Но тут что-то пошло не так. Сопровождал нашу экспедицию из 18 человек, в основном гребцов-индейцев, лейтенант Хайме Пинто. С денщиком. Они были спереди. И первыми попали под раздачу.

И тут все неожиданно завертелось, словно в романах Фенимора Купера.

На пару наших каноэ, поднимающуюся по реке, неожданно-негаданно напали дикари из прибрежных племен, моментально осыпав градом отравленных стрел. На передовой лодке Хайме Пинто был убит вместе с денщиком и парой индейцев, а другому индейцу, раненному в руку, мы вынуждены были на стоянке сделать ампутацию. Раскаленным ножом.

Мне тоже чуть было не прилетело. Я внезапно был оторван от приятных мыслей свистом стрелы, вонзившейся в лодку в десяти сантиметрах от меня… через несколько мгновений за ней последовала вторая и просвистела в нескольких сантиметрах от моего плеча, воткнувшись в противоположный борт. Красноватые наконечники стрел свидетельствовали о том, что они отравлены.

Я быстро принял решение. Прицелился из ружья, которое держал наготове, и моя пуля поразила вражеского лучника чуть выше правой подмышки. Перезарядившись я с неумолимой точностью прикончил и второго индейца. Пуля попала нападавшему в лоб и он рухнул как мешок с костями. Обливаясь кровью.

Вероятно это был вождь этих бандитов, так как только лишь их командир умолк, они стали подобны кораблю, лишившемуся руля и беспомощно начинающему кружится на одном месте. Готовому пойти на дно. Урок был жестокий, так что враги, парализованные страхом, предпочли удалится, оставив нас в покое.

Индейцы иногда нападают без видимых причин. Дело привычное. Чаще всего это месть и расправа над белыми, невиновными в насилии, совершенном другими белыми над индейцами. Вот и эти враждебные индейцы, вышедшие на тропу войны, о чем поведала раскраска их лиц, чинили возмездие, которое пало, как всегда, на невиновных.

Возвращаться мы не стали. Чтобы не рисковать возможностью подвергнуться повторному нападению. Похоронив павших и отпустив лишних союзных индейцев, на одной лодке мы с Хулио продолжили свой путь. Наши туземные гребцы без особой радости приняли такое мое решение и постарались отговорить от него всевозможными зловещими пророчествами, особенно угрозой разгневать бога Кудуани, который, конечно, погубит бледнолицых, засыпав их кусками льда и снега.

Большой походный вождь акуасов, Куркумилла, предупрежденный специальными гонцами о нашем прибытии, встречал нас на берегу реки. Под восторженные охи и ахи, он принял меня в парадном одеянии, восседая на лошади, бока которой были украшены серебром. За неимением официальной медали, вождь повесил на себя аргентинский пиастр.

Все его сопровождающие «гвардейцы» подвесили к своим удилам пучки волос, на которых еще оставались куски кожи с головы или даже целые черепа. На одном из индейцев эскорта — старый и грязный испанский офицерский мундир, но не было штанов. Все эти тряпки и другое добро, очевидно, было награблено в набеге на какой-нибудь аргентинский поселок.

Куркумилла произнес длинную речь и, тряся мою руку четверть часа, заверил через индейца- переводчика, что хочет быть моим другом и принимает, хотя и не любит, христиан.

— Почему белые считают нас людоедами? — патетически восклицал Куркумилла. — Подумаешь, мы съели католического миссионера? Это-то и было уже лет десять назад, во время прошлой засухи!

«Ага!» — подумал я.- «Кто-то, кое-где, у нас порой… Где-то я это уже слышал?»

Переводчик у нас был еще тот кадр. Когда я обратился к индейцам «дети пампы», то этот умник не нашел нужных слов и перевел мои слова приблизительно как: «Многочисленные маленькие люди среди травинок в степи!»

Затем вождь пригласил меня в свою палатку ( мини-вигвам) и угостил обильной порцией жареной конины. Тогда же я рассказал о мотивах моего визита.

Мол, я столько слышал о его знатности, отваге и хотел получше узнать, чтобы стать его другом; будучи также любознательным, я хотел бы взять себе в услужение за богатую плату несколько умелых воинов. И красивую девушку, чтобы стать индейцам «братом».

Женщина у индейцев обязана была полностью подчиняться мужчине; все в ней принадлежит хозяину; и в свободе дикой жизни не было ничего более обыденного, чем видеть краснокожего, меняющего свою жену на товар. Великий Дух создал мужчину и женщину, чтобы они жили вместе: мужчину, чтобы охотиться, и женщину, чтобы работать. Индейцы ничего не хотят менять в этом положении.

Обед наш прошел весело, среди смеха, крика и шуток. Но шутили и смеялись среди всяких дебоширств в основном надо мной.

Я подарил вождю свое ружье (так как знал, что он все равно его отнимет), свою резиновую одежду, свой теплый плащ и шляпу, а так же бисер, бусы и серьги для его четырех жен. Спирт, налитый в пару керамических горшков, выставил в качестве угощения. Для всех индейцев его племени. Короче, выдоил меня это краснорожий пройдоха досуха. Почти.

Мой визит явно доставил Куркумилле удовольствие. Подняв его авторитет до небес. Да и выражение алчной радости, помимо его воли, на мгновение мелькнуло в лице туземного властелина.

Улыбка вождя выглядела рекламой дорогого стоматолога. Главарь акуасов сообщил, что со мной никогда не будут грубо обращаться на этой земле, но он не может позволить мне ходить без присмотра по владениям индейцев, не зная, какие мысли таятся в глубине моего сердца, поскольку я могу солгать, как всегда делают белые, и разведать тропинки в пампе, чтобы прийти с армией и напасть на краснокожих братьев.

Впрочем, истинные причины его такого поведения оставались неизвестны. Индейцы, с их природной скрытностью, способны обмануть даже профессиональных дипломатов, настолько она непроницаема вплоть до момента осуществления замысла.

Я поставил свою палатку рядом с мини-вигвамом вождя и на следующий день дал ему еще кувшин спирта, а в ответ получил самые горячие заверения в нашей дружбе до гроба, после чего вождь добросовестно напился. В одиночку. Должно быть, при этом его посещали веселые мысли, так как он время от времени выходил на свежий воздух, ударял себя по бедрам и повторял: «Гоп, гоп!»

Существует ошибочное мнение, будто американские краснокожие — хмурые, сумрачные люди. Может быть, это еще справедливо по отношению к старикам, да и то не всегда. Молодость же отличается веселостью. Обычно молодые индейцы резвятся, как европейские уличные мальчишки, и проводят дни напролет в играх. От европейцев они заимствовали игру в конное поло. Скачки на лошадях и стрельба из лука их любимые развлечения.

И все же жить белому у этих дикарей не сладко, особенно в отношении питания. Обычно мне, как почетному гостю, предлагали на деревянном блюде сырые легкие и почки, плавающие в еще теплой крови. Очень почетное блюдо состоит из требухи и рубца овцы или гуанако [вида ламы], всегда сырых. Нужно было иметь желудки туземцев, чтобы безопасно вкушать такие яства.

Индейцы большие демократы. Их главари ничего не могут решить без одобрения всех воинов.

Поэтому вождь акуасов, желая сообщить другим племенам индейцев о моем прибытии и проектах, собрал большой совет ахокнекенке (буквально «люди юга») на уединенной поляне около реки Лимая, вдали от женщин, которые никогда не вмешиваются в дела мужчин.

Рио-Негро образуется слиянием двух рек: текущего с севера Неукена и текущего с юга Лимая. Наша сходка происходило именно на берегах Лимая.

Так что вскоре мы двинулись туда по бескрайней голой степи. Пересекая необозримое пространство. Лошади наши с пеной у рта мчались как бешеные и разрумянившийся Куркумилла, словно пьяненький русский ямщик, все время залихватски посвистывал и покрикивал на своих «залетных». Хорошо и жутко было на душе.

Так через несколько дней, словно увлекаемые роком, мы прибыли на место встречи. Это был край, куда почти не ступала нога белого человека. Во всяком случае, никто из «цивилизованных» географов и путешественников сюда еще не добирался.

Вскоре я обнаружил по разнообразию нелепых нарядов индейцев, чьи тела были густо покрыты росписью татушек, что здесь собрались представители нескольких племен.

Меня привел в центр этого стойбища мой военный эскорт, вооруженный булавами, с трудом отодвигавший толпу народа, с любопытством наблюдающего за событием. Море туземцев расступалось при нашем приближении, освобождая дорогу, словно Красное море перед Моисеем. Я, своей непривычной внешностью и одеждой, здесь всем бросался в глаза, точно «яблочко» мишени.

Пятьсот свирепых индейцев, прибывших от всех окрестных племен, присутствовали на этом Большом совете. Все краснокожие воины все время демонстрировали боевые приемы, чтобы поразить меня, как иностранца, своей ловкостью и смелостью.

Во время этих прыжков, криков, исступленных гримас каждый воин, точно одержимый пляской святого Витта, неистово дергаясь, словно на раскаленной сковороде, конвульсивно растягивал мускулы лица, перекатывал с одной стороны на другую сверкающие, безмерно выпученные глаза и скрежетал зубами, как если бы он находился в пылу битвы. Такие танцы граничили с эпилептическим припадком.

Я запоминал отличившихся, делая пометки у себя в уме. Рассчитывая уговорить некоторых кандидатов, на непыльную работенку за умопомрачительные по местным меркам деньги…

Это был воинственный шабаш, длившийся около десяти часов. Совет старейшин, услышав о моей просьбе дать людей, отклонил ее, сказав, что не доверяет белому.

Один местный мерзавец, сто десятилетний вождь Чакуайяль, перебирая ленты из змеиных шкурок, высказал свое мнение, что христианин вполне может иметь вместо человеческого — сердце броненосца… Старый интриган.

Тьфу, слушать противно, мелет пургу, словно старая баба! У которой язык длиннее коровьего хвоста. Такому бы придурку только пить, есть, да лапти плесть!

Глядя на это древнее лицо, на эти полуприкрытые облезшими ресницами глаза, нельзя было решить, что думает этот человек, но в то же время он весь был как бы пропитан жестокостью, неумолимой и необузданной. Той знаменитой восточной, бесстрастной и холодной жестокостью, какой ознаменовали себя в истории азиатские владыки, устраивающие пирамиды из сотен тысяч голов своих пленников и наполнявшие мешки человеческими глазами.

Другой вождь, огромный громила с крупным крючковатым носом, похожим на клюв хищной птицы, по имени Кинчаола, который вел церемонию, пошел еще дальше. Заявив, что у меня целых четыре сердца, к тому же он подозревал какие-то плохие мысли под моей черепушкой. Поэтому предлагал меня пытать у столба пыток, чтобы проникнуть в мои черные замыслы. Типа, стоит лишь почтенным вождям краснокожих захотеть и тогда любой язык можно развязать!

Одежда из невыделанной шкуры пумы добавляла дикости его физиономии. Этот великан, бугрящийся чугунными ядрами мускулов, даже не был вооружен, казалось, что он не сомневался в том, что расправиться с любым врагом, не прибегая к помощи оружия.

— Чужак! — разорялся он, кипя от злобы. — Чужак в нашем доме! Все мы, краснокожие братья, теперь осквернены перед богами! Убить его и тем заслужить милость великого Кудуани! Убить как собаку! Он не гость, потому, что обманом переступил границу нашей земли, никем не приглашенный, и тем самым дал мне право не считать его гостем. Я могу зарезать его и не осквернить законов гостеприимства. Но лучше все же начать с пытки!

Надобно признать, что краснокожие по части пыток большие мастера, импровизаторы…

Вот дерьмо!

Эти скоты ничего не понимают, для них все аргентинцы одна статья — бледнолицая собака, да и баста!

Вы думаете, простая штука вести переговоры с коренными американцами? Как бы не так! На свете нет народа такого осторожного, подозрительного и лукавого как здешние патагонцы. Заберут себе в немытые башки, что их обманут хотят — волами их не сдвинешь.

Молчать в таких ситуация не следует. Молчит только скотина, а человеку язык дан, чтобы огрызнуться, когда нужно. Впрочем, слов тут будет недостаточно. Надо поговорить с краснокожим на языке, который он обязательно поймет.

Видя, что дело плохо, я прикинул, что чем больше шкаф, тем он громче падает. Молча встал, подошел к этому верзиле и стремительным ударом локтя правой руки, нанесенным на едином дыхании, отправил головореза-индейца в глубокий нокаут. Без колебаний, без пощады. Вырубив его на половине фразы.

Это весьма позабавило других краснокожих, среди которых у Кинчаолы оказалось много завистников. И претендентов на его должность верховного вождя всех ахокнекенке. Впрочем, я щедро влил в рот поверженному индейцу добрую кружку неразбавленного спирта, отчего тот, очнувшись пришел в весьма веселое настроение. И даже расквашенный нос не мешал его бурному веселью.

Мне удалось наглядно объяснить этому вождю, что мы братья и, хотя у меня белый цвет кожи, я родился на той же земле. Не надо, чтобы появился между нами обман, злоба, месть…

Впрочем, большинству присутствующих не понравилась мое дерзкое поведение. Краснокожие на меня поглядывали с выражением, какое бывает только у посетителей кунсткамеры, насмотревшихся вдоволь на экспонаты.

Индейцы разом стали требовать, чтобы я принял участие в ритуальном поединке. Который и решит, кто прав, а кто виноват. Так как исход состязания решат духи.

— Мы можем простить такое неуважение, — заявил хитрый Чакуайяль, — только если дерзкий бледнолицый победит нашего чемпиона в «саксавуа». Если он одолеет — вы свободны от всякого наказания, а иначе оба белых пришельца станут нашими рабами.

Когда мне перевели предложение этого старикана, я не удержался от вопроса:

— А что такое саксавуа?

Туземный проводник, что привел нас сюда от Кармен-де-Патагонес как мог просветил меня:

— Смертельная борьба без оружия.

Выглядит неплохо. Едва ли в такой глуши найдется чемпион по боям без правил. Скорее это будет герой деревенской дискотеки. Но я поспешил уточнить:

— Это как? Какие там правила.

— Позволено все: бить ниже пояса, кусаться, царапаться, даже выдавливать глаза. Ты только взгляни, бледнолицый, что за когти у этого воина!

Я посмотрел на своего потенциального противника и ахнул.

Патагонцы и так высоченные верзилы, выглядевшие в нынешние времена, когда еще акселерация не пустила корни, настоящими великанами.

Но это была какая-то двухметровая водонапорная башня. Специфической бандитской внешности. А если учесть, что этот чемпион еще и поднял свои черные волосы в пучок, добавив себе визуально высоты, да украсил эту прическу длинными перьями из хвоста страуса нанду, то он казался мне ростом почти в два с половиной метра. Бугрящиеся мускулы к росту прилагались, и драться с этим аборигеном было так же бессмысленно, как бить кулаком кирпичную колокольню. Или бронированный танк.

И в этом гигантском воине, вдобавок ко всему, чувствовалась огромная сила и ловкость. С оттенком несокрушимой энергии и необузданности. Хотя свое зверское лицо он сделал бесстрастным и величаво-спокойным. Остался только легкий оттенок холодной жестокости и злобного презрения, с которым коренные краснокожие глядят на неверных бледнолицых собак.

Проводник же, словно издеваясь надо мной, продолжал горделиво нахваливать местного соперника.

— Видишь, бледнолицый, эти длинные и острые когти, как у ягуара? На самом деле это затвердевшая смола, которая режет кожу не хуже ножа. А взгляни на шрамы нашего чемпиона! Можешь не сомневаться, он настоящий мастер этой борьбы. Голову даю на отсечение, он убил уже не одного несчастного, вроде тебя.

— Тебе приходилось видеть такие бои?

— Пару раз, — уверенно заявил туземец и пустился в описания.

Насколько я понял, патагонцы только выглядят громилами. Дерутся же они как бабы. Или израильские командос. Никаких тебе молодецких кулачных боев. Только бьют в пах — самый коронный номер, кусаются, царапаются и все такое прочее.

Мои шансы немного повысились.

— Скажи всем, что я принимаю вызов их чемпиона. Только я не хочу закончить все одним ударом. Я еще слишком свеж, так что силы слишком неравны. Мне нужно немного времени, чтобы устать и я пока немного поработаю. Я скажу, когда устану.

И начал усиленно разминаться, чтобы разогреть мускулы. Все-таки этого великана я немного побаивался. И хотел увеличить свои шансы, произведя полный разминочный комплекс. Но на взгляд индейцев я просто валял дурака. Издевался над ними. Впрочем, так оно и было.

Краснокожие обступили меня толпой, словно рассерженные медведи, лица их были мрачны, глаза злобно сверкали, в них горела застарелая ненасытная ненависть и жажда мщенья…