Автово

ЧАСТЬ 19. Метаморфозы

— Всё, больше не могу, сейчас расплавлюсь, — пробубнил Васильев, глядя в потолок купе. — До Питера не доеду.

Он снял с себя всё, и, оставшись в одних шортах, растянулся на верхней полке. Лариса, обрадовавшись столь неожиданному стриптизу, попыталась залезть к нему наверх, но Васильев ловко отпихнул её ногой.

— Куда лезешь? Жара такая, ложись лучше внизу и отдыхай — внизу прохладнее.

Поезд N 259/260 нёсся по астраханским степям, унося нас в последний раз в далёкий северный город. Решив напоследок шикануть, мы взяли билеты в купейный вагон, и сейчас в душном потном купе вместе со мной тряслись Чеченев, Васильев и Лариска. В самом последнем купе, вдыхая запах сортира, ехали Наиль, Марат и Лёха. Ну, а через несколько вагонов в плацкарте мучались Галя, Султан, Игорь, Владик, Рудик и Костик. Рядом в забытье, изнывая от жары, валялись «школьники» почти в полном составе.

Ещё в Астрахани, помня о том, что эта поездка будет последней, я запасся фотоплёнкой, намереваясь запечатлеть себя ненаглядного во всех мыслимых и немыслимых позах в поезде, а заодно и тех, кто ненароком попадёт в кадр.

Договорившись заранее с Султаном насчёт фотоаппарата, я медленно, чтобы не содрать кожу, поднялся с приклеивающегося сиденья и, шатаясь, пошёл через вагоны к нему в плацкарт.

Рядом с Султаном на боковых местах сидела крутая Галя и в плейере слушала новый альбом Джексона. Попросив Султана пока достать фотоаппарат, я поплёлся в конец вагона, где опять же около сортира были места Костика, Игоря и Владика.

Не допуская никого к столу, Игорь аппетитно ел колбасу и запивал её каким-то соком. Владик и Костик грустно развалились на своих местах. Лица обоих выражали полную прострацию, и говорить сейчас о чём-нибудь с ними было бы крайне затруднительным. Оставался один Игорь, но тот был жутко занят колбасой, и мне не оставалось ничего другого, как повернуть обратно. Захватив по пути фотоаппарат, я вернулся в своё купе.

— Ну, и какого ты фотоаппарат взял, если у меня есть? — с обидой в голосе спросил Васильев.

— Скажи, пожалуйста, — вырвалось у меня, — можно подумать, что я об этом знал. У тебя же его, вообще, никогда не было!

— А теперь есть, мне папа подарил!

Решив испытать новинку, я позволил Васильеву вставить плёнку в его фотоаппарат и тут же отобрал его у него.

— Когда будем есть фаршированную курицу? — послышался недовольный голос Чеченева.

— Ой, Андрюха, — развязано произнесла Лариса, — сейчас такая жара, есть совсем не хочется. Давай завтра.

— Сними меня, — резко потребовал я, протягивая фотоаппарат Чеченеву.

Послышались первые щелчки…

На следующее утро в половине седьмого я бегал по вагону с криками: «Саратов! Саратов!».

Из последнего купе, ничего не понимая, высунулась голова Марата.

— Рыжий, ты чего всех будишь? Иди спать.

— Саратов! Саратов! — продолжал я.

— Какой ещё в жопу Саратов?

— Ну, Саратов, город такой! Пошли фотографироваться!

Я вбежал в наше купе, схватил Чеченева, который имел неосторожность шевельнуться, благодаря чему я понял, что он не спит, и потащил его за собой. Тот вроде бы не сопротивлялся.

Прохладным саратовским утром из вагона выползли четыре заспанные зевающие рожи — к нам присоединились Марат, который уже больше не смог заснуть и Лёша.

— Ну, и что теперь? — сурово спросил меня Марат.

— Встанем около вагона! — решил я.

Внезапно откуда-то подкатила электричка, и толпа саратовских аборигенов с баулами и тележками прошлёпали мимо нас, отодвигая в сторону фотографа — Чеченева.

— Я вас в кадр одних поймать не могу, — ревел он нам, — тут только чужие рожи шныряют туда-сюда. Снимать?

— Не-ет! — заорал я. — Пошли в вагон.

Через несколько секунд, толкая друг друга, мы высунулись из окна вагона.

— Ну, как? — спросил я стоящего на перроне Чеченева.

— Очень даже мило, — ответил он, решив поскорей от меня отделаться, и нажал кнопку.

— Вот и всё, пока все свободны, — повернулся я к Лёше и Марату, — можете идти к себе.

— И из-за этого ты поднял нас в такую рань? — разозлился Марат.

— «Саратов! Саратов!» — передразнил он меня. — Тьфу!

Фотографий в поезде у меня отродясь не было, и поэтому я решил потратить на него всю плёнку.

Народ сначала фотографировался с улыбкой, потом с ухмылкой, потом с некоторой настороженностью, потом с отчаянием, а под конец поездки с криками: «Опять Рыжий с фотоаппаратом идёт!» разбегались по своим купе и запирались изнутри…

— Пора есть фаршированную курицу! — заголосил Чеченев где-то после обеда.

Ответа не последовало. Лариса с Васильевым, лёжа не одной полке, тёрлись и обтирались друг о друга, я же, передёргиваясь от этого зрелища, решил вернуть Султану фотоаппарат.

Вернувшись через несколько минут, я залез на свою верхнюю полку, но тут же знакомые до боли слова заставили меня посмотреть вниз.

— Кто хочет фаршированную курицу?

Чеченев, глотая слюни, вытирал полотенцем мокрый лоб и смотрел на нас всех одновременно.

— А разве она ещё не стухла? — в надежде вяло поинтересовался я.

Чеченев мгновенно переменился в лице и уткнулся носом в полуразложившуюся на вид курицу.

— Не-а! — радостно произнёс он через некоторое время. — Но скоро запросто стухнет! Давайте её есть!

— Знаешь, Андрюха, что-то не хочется, — послышался голос Ларисы, которая, переплетая свои ноги с Васильевскими, составляла из них замысловатые узоры.

Васильев, задыхаясь под тяжестью Ларисиного тела, в данный момент ответить не мог.

— Серёжа, ты будешь кушать? — спросила Лариса, пытаясь втиснуть свою ножку между плотно сжатых коленей Васильева. Тот, сильно тужась, только отрицательно покачал головой.

— Да съешь ты её, наконец, сам! — сказал я. — Вообще, не понимаю, чего ты ждёшь? Это же твоя курица!

— Моя. Но я один есть не хочу.

— Тьфу ты, вот проблема! Зайди в самое последнее купе — прямо перед сортиром — там есть один мальчик Лёша. Подойди к нему и поделись своей проблемой. Я думаю, он поймёт и поможет.

Послушав моего совета, Чеченев вышел из купе. Послышался странный звук — это Лариса прорвала Васильевское препятствие и теперь наслаждалась жизнью.

— Курицу? — послышалось в коридоре. — Съедим! Поможем! Где она?

Дверь отодвинулась, и к нам вошёл Лёша. За ним улыбающийся и счастливый показался Чеченев.

Как оголодавшие гиены набросились они на несчастную курицу, от которой вскоре не осталось и следа. К счастью я успел запечатлеть столь волнующий момент на плёнку — благо фотоаппарат всегда был у меня под рукой…

Татары и Лёша в расплавленном состоянии тряслись в своём купе. И если до Мичуринска к ним ещё доходили определённые потоки воздуха, то после него, когда поезд поменял направление, и их купе оказалось по ходу поезда первым в вагоне, о свежем притоке воздуха и говорить было нельзя. Единственное, что теперь до них доносилось — ароматы расположенного впереди сортира. В качестве дополнительного развлечения пассажиров окна в купе не открывались, в результате чего в татаро-лёхском купе создались на редкость комфортабельные условия. Теперь повесить у них в воздухе топор, было раз плюнуть. Ну, а счастливый Марат, лежавший на верхней полке, куда поднимался весь тёплый воздух, был просто в экстазе. Вздохнуть свободно все смогли только утром последнего дня нашего увлекательного путешествия, когда на горизонте показалась Тверь.

Я сменил свой репертуар и теперь бегал по коридору вагона в шесть утра с новым хитом «Тверь! Тверь!».

Из своих купе показались Чеченев, Лёша и Марат и, ничего не говоря, пошли на улицу. Я последовал за ними.

Должно быть очень живописно смотрелись мы в своих шортах на фоне одетых в осенние куртки тверчан, которые чуть не вывернули головы, пялясь на нас ещё издалека.

— Ну, давай фотографируй что ли быстрей, — запричитал Марат, — а то я замёрз весь.

— А у меня фотоаппарата нет, — заметил я, — а бежать за ним некогда. Стоянка поезда — 2 минуты.

— А чего ж ты, бл…, нас тогда позвал? — закричал ошарашенный этим Марат.

— Я звал? Да вы сами как лунатики из своих купе выплыли и пошли, а мне интересно стало — куда это вы такие сонные, вот я и ломанулся за вами.

В глазах Марата откровенно читалось, что убить меня сейчас — для меня было бы слишком просто и легко, а вот картина вздёрнутого на дыбе Рыжего сладостно ласкала бы его взор.

Недалеко от Чудово мы остановились на каком-то разъезде. Из служебной будки выбежали три тётки, а из нашего поезда — проводницы. И те и другие бросились навстречу друг другу и принялись целоваться. Затем эти тётки стали покупать у проводниц арбузы, дыни и рыбу. Мы уже и так опаздывали и поэтому удивлялись такому беспечному отношению к этому проводниц. Казалось, они абсолютно не боялись, что поезд может с минуты на минуту тронуться. Нам было абсолютно нечего делать, поэтому мы все дружно уставились в окно и стали наблюдать обмен любезностями между тётками и проводницами.

— Вот сволочи, — ругался Лёша, — опаздываем, а так долго стоим.

Вскоре тётки стали рассказывать анекдоты, а проводницы, усевшись на арбузы, хохотали до усрачки. Наконец, вдоволь наговорившись, одна из тёток повернулась к другой и крикнула:

— Танька! Давай открывай зелёный!

Мы были поражены. Оказывается, всё зависит от какой-то там Таньки! Мы здесь стоим полчаса, ужасно опаздывая, а эти лясы точат, пока эта Танька, чтоб её всю жизнь мягким членом, как говорил один наш знакомый, не соизволит дать нам зелёный.

— Вот сука! — сорвалось у меня.

Однако, Танька не спешила. Вспомнив ещё один анекдот, она с усердием принялась его рассказывать.

Меня же просто разрывало от бешенства. Не долго думая, я, отойдя на всякий случай от стекла, чтобы меня не было видно, крикнул в окно:

— Танька! Давай зелёный быстрей, дура!

Что было дальше, я не знаю, потому что через секунду уже лежал на своей верхней полке. К счастью поезд скоро тронулся.

Однако, на этом наши несчастья не закончились. После ст. Чудово наша проводница забеспокоилась, что впервые видит ту дорогу, по которой мы сейчас едем. Пролетавшие мимо нас станции лишь подтверждали её догадки.

Никто не знал, куда мы едем и едем ли вообще, поскольку скорость поезда побуждала выйти наружу и посмотреть на того дурака, который его толкал. Мы плелись как улитки — очевидно, машинист сам был в шоке, увидав на какой путь его перевели.

Пассажиры волновались. Лариса, используя медленную качку вагона как дополнительный возбуждаемый стимулятор, побежала к Васильеву. Все остальные же шастали по вагону туда-сюда, не зная, что делать.

За окнами изредка пробегали небольшие населенные пункты. Пассажиры высовывались из окон и орали встречным прохожим?

— Люди! Где мы? Когда будет город?

И только когда передо мной пролетела станция «Мга», я, имея некоторое представление о прилегающей железной дороге, к своему ужасу понял, где мы находимся. Сейчас мы ехали в Питер с совершенно неположенной стороны, а именно со стороны Сибири. Нетрудно себе представить какой крюк мы сделали, чтобы так извращённо доехать до Питера.

Немного придя в себя, мы стали вспоминать — не сегодня ли день железнодорожника? Поскольку только вдрызг пьяные диспетчера могли выкинуть такой фортель. Так ничего и не вспомнив, мы принялись складывать постель. Счастливый Васильев, используя это как предлог, сбросил с себя Ларису и поправил перекосившиеся шорты…

И вот показался знакомый перрон. Сейчас мы сойдём с поезда, чтобы сесть на него через полгода уже в последний раз…

— Наиль! Мартын! — ревел в коридоре на всю общагу Сони, увидев вновь своих друзей.

Мартыном прозвали нашего Марата. Прозвали давно, ещё с первого семестра, но имя это было для узкого круга, и называли его так постоянно только Наиль и Сони. Другие же изредка прикалывались.

В этом году в Питере лето выдалось на удивление жарким — это я узнал от тётки, поэтому на этот раз в первую ночь в 215-ой мы не мёрзли, тем более что спали на нормальных постелях. Короче, обжились очень быстро.

Как я в поезде не старался, но всю плёнку мне отщёлкать не удалось. Нисколько не жалея об этом, я продолжал являться нашим в виде страшного рыжего призрака с фотоаппаратом в руке, но уже в общаге.

Однажды, сидя в 215-ой, я услышал в коридоре потрясающую возню. По серым стенам общаги бегали друг за другом Лёша с Мартыном.

— Вроде бы не весна! — подумал я, затем ошалело влетел в комнату, схватил фотоаппарат, выбежал обратно и, почти не целясь, сфотографировал то, что попало в кадр. Будущие фотографии показали, что в кадр попали ехидно улыбающийся Лёша и полупридушенный им почему-то беременный Мартын. Последний потом факт беременности непреклонно отрицал, чем, наоборот, вызвал наши подозрения. А то обстоятельство, что впоследствии никакой прибавки в весе у него не обнаружилось, доказывало ещё раз то, что медицина может сделать всё, тем более на ранней стадии.

Засняв ещё один кадр, я поспешно вернулся в свою комнату и предусмотрительно щёлкнул задвижкой, как оказалось — не зря.

Через секунду за дверью послышались грязные ругательства, сама дверь заколыхалась от чьих-то пинаний ногой, и кто-то голосом Мартына заорал:

— Рыжий! Убью! В следующий раз я тебя подкараулю и сфотографирую, когда ты будешь сидеть на очке! Понял?!

— Буду только признателен! — ответил я. — Такой фотографии у меня в коллекции ещё нет! Я уже сам хотел было тебя попросить!

— Убью! — Марат ещё раз пнул ногой в дверь и ушёл к себе…

Всех наших, а особенно татар постигла большая радость — Майкл выжил!!! Говорят, что он бросился с радостными мяуканьями под ноги татарам около самой двери общаги. Жаль, что не видел столь трогательную сцену. Теперь у малыша снова появился свой дом и еда. Я лично, действительно, был рад и даже горд за него, за то, что после серьёзной болезни он выжил эти два месяца. Молодец! Мартын теперь ходил по всем комнатам и с гордостью папаши говорил всем:

— Блин! Он так вырос!

Вскоре страсти с Майклом поутихли, и все влились в обычную повседневную рутину. Но только не я. Ещё с августа меня не покидала мысль, что в этот последний семестр я должен сделать что-то, чтобы навсегда остаться в памяти аборигенов общаги. Оставить навек свой след, так сказать. Но это непременно должно быть ЧТО-ТО! Что, я ещё не знал, а пока решил начать с нечто уже привычного.

Однажды, сделав обход по комнатам, в 215-ую зашёл Владик и сообщил мне очередную новость.

— Там все уже ставки делают, гадают — покрасишься ли ты снова или нет!

— Можешь смело ставить, что «да», — ответил я ему. — Я буду не я, если этого не сделаю.

— А каким ты будешь?

— Вообще-то, неплохо бы посветлеть, а то уже надоела эта чернота.

Надо сказать, что кроме всего прочего я начал отращивать волосы. Подстригшись у своей Светочки перед самым отъездом в Астрахань, я больше ни разу не посещал парикмахера. Решил проверить — на сколько меня хватит.

В киосках около метро «Автово» был куплен до омерзения знакомый «Blondex». Похоже, первый урок, когда после него я стал огненно-рыжим, прошёл для меня даром, потому что я вновь позарился на эту гадость. Правда, это была какая-то новинка, что-то там было видоизменено, а инструкция гласила, что «… после применения нашего препарата ваши волосы заиграют ослепительной белизной».

И вот я приступил. С наслаждением намазал я свои волосы слизкой блевотиной и уселся в ожидании чуда.

— Ой, сейчас опять белым станет! — от радости потирал руки Владик.

Прошло нужное время, и я подошёл к зеркалу. Оттуда на меня смотрела опухшая рожа с чернющими как смоль волосами.

— Это что же такое? — справедливо возмутился я. — Опять чёрный? А как же «ослепительная белизна»? Что-то уж сильно ослепляет — глаза невозможно открыть. Да насрать мне теперь на эту инструкцию!!!

И, взяв шампунь, я пошёл в прачечную мыть голову. Вернувшись оттуда, я скинул с башки полотенце и плюхнулся на кровать.

Кушавший кашку Рудик медленно поднялся со стула и, не спеша, подошёл ко мне, смотря всё время мне куда-то на голову. Подойдя вплотную, он нагнулся и стал шарить в моих волосах.

— Ну, это уже слишком! — заорал я. — Перхоти у меня нет, педикулеза, между прочим, тоже не наблюдается. Если не веришь, у меня даже справка есть. Показать?!

— Не надо, — спокойно ответил Рудик и вернулся к своей кашке, не переставая, однако, всё время пялиться мне наверх.

Я уже было хотел что-нибудь в него кинуть, как отворилась дверь, и вошёл Владик. Вошёл и закатился в истерике. В стиле а-ля Гармашёв он сделал несколько гимнастических упражнений руками, показывая на мою шевелюру, и сквозь истерический смех вставлял иногда:

— Что это?.. Что это такое?!

Вспомнив недавние манипуляции Рудика, меня охватило мрачное предчувствие, и я ринулся к зеркалу.

Чернющие свежевымытые волосы блистали «чистотой и здоровьем», а у самых корней длиной около трёх сантиметров явственно проглядывались светло-жёлтые волосы. Надеюсь, все себе представляют ужасающий контраст между чёрным и жёлтым цветами.

— Мама! — тихо сказал я. Это было единственное слово, которое я сейчас мог вспомнить. Зато через секунду в голову полезли десятки слов и выражений, не приводящихся здесь, главным образом, ввиду не особой их цензурности.

— Мне всё ясно, — мрачно изрёк я, — то, что покрасилось — это мои отросшие, натуральные волосы, а всё остальное — это чёртова чёрная краска, которую, скорее всего, уже никакими силами не смыть.

— А ты теперь так ходить будешь? — спокойно поинтересовался Рудик. — Новый прикид, да?

— Что? — вскипел я. — Какой прикид? Завтра купишь мне ещё один «Blondex», я в таком виде из комнаты не выйду!

— Хорошо, — всё также меланхолично ответил Рудик, зная, что в такие минуты со мной лучше не спорить. — Куплю…

Перебирая ногами, с нетерпением дождался я следующего утра. Со злостью смотря на свои волосы в зеркало, я намазал их очередной порцией блевотины. На этот раз результат, несомненно, был. Невероятно ярко-красные волосы с желтизной в корнях, наверняка, со стороны смотрелись возбуждающе, причём возбудиться должно было всё и вся. Представленная картина моего выхода за пределы общаги в таком виде и разбегающихся от меня возбуждённых прохожих заставляла задуматься о деградации моей личности и о жизни вообще.

— А довольно неплохо получилось, — сказал Рудик, внимательно осмотрев меня, — вылитый мальчик-тюльпанчик.

— Идиот! Мне нужна ещё краска. Как я теперь по общаге ходить буду? А? А в профилакторий?

Взбешенный, я попросил позвать Ларису. Той не оказалось, зато заботливый Рудик привел Галю. Одного моего взгляда было достаточно, чтобы Галя согласилась на любую мою просьбу. Через несколько минут она принесла мне ещё один осветлитель.

Выгнав всех посторонних из комнаты, я начал всё заново. Настроение было испорчено, внутри всё клокотало, вдобавок ко всему кожу головы в нескольких местах пронзила невыносимо-жгучая боль. Это могло означать только одно!

— Всё, п….ц, испортил волосы, сжёг, — ругнулся я про себя.

Действительно, такая продолжительная нагрузка на волосы гидроперитом не могла не сказаться.

Но в данный момент я бы предпочёл сгореть весь, чем ходить с разноцветными волосиками…

Смотря в очередной раз в зеркало, я удивлялся, почему ещё я не передушил всех в этой комнате.

— Ой, трёхцветный! — радовался как ребёнок в цирке Рудик, вылупясь на меня и отойдя на всякий случай подальше.

На сей раз волосы выкинули следующий номер: у самых корней — ослепительно белые, в середине — светло-рыжие, а по концам — опять-таки огненно-красные.

Заревев как бык, я бросил всё к чёртовой матери и рухнул на кровать. Через минуту наверху у меня красовался потрясающий тюрбан из полотенца. В таком виде я и делал вылазки в туалет, крадясь по стенкам и пугая Лопатоубийцу. Из профилактория с утра еду попеременно таскали мне Владик и Рудик. К вечеру в 215-ую подкатывал народ и как бы случайно пытался сорвать с меня интригующий тюрбан. Однако, в этот вечер моя реакция была на редкость потрясающей: стоило кому-нибудь пошевелить пальцем в мою сторону, я тут же оказывался в самом дальнем углу своей кровати и огрызался на всех с самым настоящим оскалом.

На следующее утро мне снова удалось уломать Галю на краску.

Держа проклятый «Blondex» в руках уже четвёртый раз, я думал о нескольких вещах сразу:

— во-первых: мерзкая, гадкая, подлая чёрная краска оказалась, действительно, стойкой (даже чересчур), и я со всей ответственностью мог теперь рекомендовать фирму «Реситаль Перфоманс» всем идиотам, желающим окраситься посмертно;

— во-вторых: меня не покидала робкая надежда (в душе я всегда был оптимистом), что на этот раз волосы, действительно, осветляться, и я смогу, наконец-то, стать пепельно-серым — такую краску купил я на этот раз;

— ну, и, в-третьих: если и на этот раз ничего не получиться, то покрашусь как есть — ни о каких отстриганиях красных концов не могло быть и речи, поскольку на этот момент отращивание волос было для меня превыше всего…

И вот опять я перед зеркалом. На этот раз голову щипало ещё хлеще, так, что даже на глазах от боли выступали слезы. Но не это было самым страшным. Самым страшным оказалось то, что красные концы остались, правда, теперь они были поменьше и находились где-то на последнем сантиметре каждой волосинки. Всё остальное было жёлтым.

Вытерев голову полотенцем, я стоял с нерасчесанными патлами — жёлтый в окружении красного ореола, как вошёл Владик.

— Солнышко! — услышал я его восклицание. — Солнышко, солнышко, у нас теперь есть своё собственное солнышко!

Стоящий рядом Рудик полностью с ним согласился, взял Владика за руки и собрался с ним водить вокруг меня хоровод.

— А сейчас они в экстазе упадут на колени и начнут мне молиться, — подумал я, глядя на свой «ореол».

— Хватит! Хватит! — заорал я немного позднее. — Я вам тут не новогодняя ёлка! Что мне теперь делать? Ничего не получилось, башка сгорела, мне больно — и душой и телом! Что делать?

И трагически заламывая руки, я бросился к окну.

— Сейчас он выпрыгнул в окно, а мы пойдём в столовую и поедим на его талон, — договаривался Владик с Рудиком за моей спиной. — Ты что будешь: котлету или вермишель?

— Компот, — неожиданно ответил Рудик и увел озадачившегося Владика за собой. Я с остервенением захлопнул за ними дверь.

Вечером этого же дня, чуть не обожравшись на один талон больше, друзья ушли в театр. Воспользовавшись этим, я достал пепельно-серую краску и перекрестился. Башка горела огнем, и хотелось, чтобы это испытание было последним…

Вернувшись с театра, Владик и Рудик застали меня у окна, одиноко смотрящего в тёмное небо.

— Ну, надо же, пепельный! — восторженно произнёс Рудик.

— Если ты хочешь меня успокоить, — умирающе ответил я, — то большое тебе спасибо. Только вот реальность далеко не так прекрасна. Корни волос, действительно, были очень красивого пепельного цвета, но вот концы… ох, уж эти концы… теперь, правда, были не красными, но рыжими. И казалось, что уже никакая сила на свете не заставит поменять их свой цвет. Логично было бы их состричь, но я уже высказывал своё мнение по этому поводу.

Я пересел на кровать и задумался. Вошёл Наиль.

— Ну-ну, Рыжий, — сказал он после некоторого молчания, — и какой же это цвет?

— Не знаю, — ответил я и тяжело вздохнул.

Никакого тюрбана на мне уже не было, так что теперь все могли любоваться моим новым творчеством. Нервное напряжение этих трёх дней полностью истощило мои силы, и я не мог уже ни на кого наорать.

Увидев мою угрюмость, Наиль решил быстренько испариться.

Вероятно, я дошёл до кондиции, потому что когда вошла Лариса, я заявил ей, что мне теперь на всё насрать, и я буду ходить по городу прямо так.

— Нет, Андрюха, так нельзя! — голосом благочестивой монашки сказала она. — Возьми себя в руки! Так тебя могут неправильно понять! И потом, это просто некрасиво…

Она ещё что-то болтала, но я уже её не слушал. Еле дождавшись её ухода, я разобрал кровать и лёг спать.

Утром на свежую голову я принял решение — вызвал в комнату через посредников Ларису, всучил ей последние деньги и велел купить какую-нибудь хорошую коричневую краску, желательно светлую.

Та прихватила с собой Васильева и через два часа поставила передо мной заказ, объявив при этом, что «зажала» у меня тонну.

— Да плевать, — подумал я. — Подумаешь — тонной больше, тонной меньше. Ведь на всё про всё у меня ушло около 80 тонн. И на что теперь жить дальше?

К величайшему моему облегчению это оказался последний этап. Вымотанный и истерзанный я, наконец-то, увидал на своих волосах более-менее приличный светло-коричневый цвет. Хотя при тщательном изучении на концах волос можно было различить более тёмный оттенок, но меня это уже совершенно не беспокоило.

Настроение стало понемногу возвращаться, и всё было бы ничего, если бы не непоправимая потеря — мои сгоревшие волосы, которые превратились в кипу синтетических нерасчесывающихся волокон…

Итак, произошли мои первые метаморфозы этого семестра, к сожалению, не самые удачные. Но перекрашивание было уже чем-то старым, привычным. А мне хотелось новых ощущений.

В 215-ой за столом ел Владичка, не обращая внимания на то, что почти половина его бутерброда крошится на пол. По этому поводу мы с ним грызлись уже раз сто. И столько же раз по поводу того, что посуду за собой он моет только несколько часов спустя после того, как поест или, вообще, на следующий день. С этим я просто не желал мириться. Настоящий рассадник тараканов на столе приводил меня в неописуемую ярость. Владик же с каким-то упрямством, наоборот, и я бы даже сказал из принципа, оставлял грязную посуду как можно дольше, видя, что меня это просто бесит. Честно говоря, иногда я его просто не понимал. В принципе, нормальный парень, хороший друг, но временами некоторые его поступки вызывали ужас. Откуда в человеке появлялось столько ехидства — было непонятно. Если бы я был Фрейдом, я бы списал всё на его возможно ущербное несчастливое детство. Сейчас, вообще, модно ссылаться на нечто подобное. Меня многие не понимали, что в последнее время я отзывался о Владике всё хуже и хуже. Честно говоря, и моя несколько эгоистичная натура сыграла здесь не последнюю роль. Я, вообще, трудно уживаюсь с людьми. Наверное, всё-таки, надо было меня изолировать в отдельной комнате.

Сейчас между нами опять произошла небольшая стычка, и я, велев ему, чтобы к моему приходу стол был абсолютно чистым, вышел в коридор.

У татар играла музыка, к ним я и решил зайти. Под руку попался Майкл.

— Немедленно положи кота, Рыжий, — дико заорал Мартын. — Ему же больно!

— Ой, подумаешь, кота за хвост взял, — искусственно улыбаясь, ответил я, отбросил в сторону Майкла и прошёл в комнату.

В 211-ой на настенных полках красовались коллекции бутылок и сигаретных пачек. Разглядывая их в надцатый раз, я спросил:

— А какие сигареты самые лёгкие?

— «Camel» — ответил Наиль. — А что?

— Да так, надо же что-то спросить.

Очевидно, Наиль в тот момент не так меня понял или, как обычно, решил приколоться, потому что, как я узнал потом, «Camel» — одни из самых крепких сигарет.

Посчитав, что Владичка хотя бы частично прибрался на столе, я вернулся в 215-ую.

На столе живописно валялись крошки и разлитый чай. Рядом, совершенно игнорируя это обстоятельство, сидел Владик и делал вид, что полностью «ушёл» в книжку, которую он читал.

— Да, в таком возрасте привычки уже не изменить, — подумал я и ушёл в столовую…

На следующий день, гуляя по городу, я вышел из метро «Владимирская» и совершенно случайно мне в глаза бросился табачный киоск. От нечего делать я принялся изучать его витрину. Среди прочих сигарет там красовались две пачки «Camel» — одна за 3 тонны, другая за 4. По мне, так они были абсолютно одинаковыми. Я решил поинтересоваться такой разностью у продавщицы.

— Да вы что, — возмутилась та, смотря на меня как на недоразвитого, — по три — это наши, а по четыре — американские. Это сейчас каждый младенец знает.

— Наверняка, она думает, что человек, только что родившись, сразу же после груди матери хватается за сигарету, — подумал я про себя.

— Давайте по три.

Клянусь, это не я сказал! Хотя слова эти вылетели из моего открытого рта, но говорил во мне кто-то другой. Что произошло со мной в тот момент, кто руководил тогда моими мыслями? Вопрос серьёзный и безответный.

Через секунду я держал в руках настоящую пачку сигарет и смотрел на неё с выражением какой-то странной умолишенности. Продавщица, решившая ещё раз посмотреть на недоумка, задающего столь нелепые вопросы, высунулась из киоска и, поглазев, как я ежесекундно подношу пачку к носу и делаю дыхательные движения, должно быть ещё раз убедилась в моей недоразвитости.

До «Автово» я ехал в невменяемом состоянии, пытаясь унять охватившую меня внутреннюю дрожь. Надо было ещё раз всё обдумать. Сколько раз я слышал, что ЭТО очень опасно, что от ЭТОГО мрут как кони, что в конце концов станешь жёлтым, трухлявым, больным и в один прекрасный день, вообще, рассыплешься на части. Из тёмных закоулок метро стали внезапно появляться призраки воспитателей, учителей, соседей, родственников, знакомых, которые, наставительно, выставив вперёд указательный палец, со злобным видом грозили мне: «Не смей!».

Я знал также, что, начав, бросить ЭТО очень трудно. Но тут же сам себя успокаивал, что буду делать ЭТО очень редко и в любой момент смогу бросить, покончив с этим раз и навсегда.

Уже шагая по улице к общаге, я, вообще, настроил себя положительно.

— Ну, и что, — думал я, — ЭТО делают почти все, ЭТО — часть повседневной жизни, и, в конце концов, все мы, рано или поздно, когда-нибудь помрём.

Зайдя в комнату уже с улыбающимся лицом, я спрятал пачку в тумбочку и теперь был занят тем, как на это отреагируют другие.

На следующий день все ушли на «войну». Этот подходящий случай я упустить не мог. О том, чтобы делать ЭТО в коридоре не могло быть и речи по двум причинам. Во-первых: меня абсолютно никто не должен был увидеть, а во-вторых: помня историю с сигарой на дне рождения Наиля, мне сначала следовало бы научиться это делать.

Благо на улице стояла тёплая погода. Я открыл настежь окно, закрыл на замок и щеколду входную дверь и достал драгоценную пачку. Облокотившись на подоконник, я вынул одну сигарету и подумал в последний раз. Внезапно я вспомнил родную мамочку, которая, собирая меня первый раз в Петербург, умоляющим голосом говорила:

— Сынок! Что бы ни случилось, никогда не кури, а если в хмельной компании тебе предложат сигарету — гордо отвернись и с презрением плюнь на пол.

— Ах, мама, мама — подумал сейчас я, — как многого ты обо мне не знаешь. Никто мне и не предлагает, я сам решил.

И уже с полной решимостью я достал купленную заранее зажигалку и извлёк из неё пламя. Разумеется, прикуривать я не умел. Держа в одной руке зажигалку, а в другой сигарету, я добился того, что последняя чуть не сгорела. И вот сигарета задымилась.

— Да, всё-таки, надо начинать с лёгких, — подумал я и поднёс «Camel» ко рту.

Вдохнув воздух, я тут же с силой, чуть не вывернувшись наизнанку, выдохнул дым обратно и замер. Как я знал, обычно после этого должен последовать раздирающий душу кашель, но сейчас ничего подобного не было. Я вдохнул ещё, потом ещё — никакого кашля, зато в башке вдруг всё куда-то поплыло, и безоблачное состояние нирваны охватило моё тело.

— Класс! — вырвалось у меня. И в этот момент в дверь постучали.

— Андрюха, ты дома? — послышался настойчивый зов Ларисы.

Чудом не упав сразу в окно, я чуть было не крикнул «Нет!», но вовремя понял, что это было бы не самым удачным решением.

— Открывай, я знаю, что ты дома, я тебе пять минут назад видела, — капризничала она. — Серёги нет, ты мне нужен!

— О, Господи, — в ужасе подумал я, вспоминая её камасутру в поезде, — что этой извращенке от меня понадобилось?

Затем, стараясь по возможности бесшумно выгонять дым на улицу — не дай Бог, эта ещё чего-нибудь учует — я с нетерпением ждал, когда же её либидо хоть немного утихнет. Вскоре судьба надо мной сжалилась, потому что с криками «Ой, мать, капуста горит!» Лариса убежала восвояси. Ну, а я вернулся к прерванному занятию. Да, действительно, то, что у меня никакого приступа кашля не наблюдалось, несколько меня удивило. Однако, так было даже лучше. И вот, выкурив первую в моей жизни сигарету, я оставил окно открытым, чтобы выветрился запах, а сам, качаясь из стороны в сторону, как психическая корова, поплёлся в туалет, где тщательно прополоскал рот и засунул туда жвачку.

— Атас! — думал я. — Качает как после водки.

Затем радостный и довольный произведённым эффектом таким же макаром поплёлся обратно к 215-ой. Там уже меня ждала извращенка.

— Ага, надрался уже с утра! — глядя на мою «летящую» походку сказала она. — Это поэтому ты мне дверь не открывал? А? Бухал в одиночку, а меня даже не позвал.

— Да что ты, Лариса, — я уже более-менее совладел с собой, — я в туалете был (здесь я даже не соврал).

— В туалете двадцать минут?

— Ну, и что, у каждого свои проблемы.

И, рыгнув напоследок, я зашёл в 215-ую.

Ошеломлённая таким поведением, Лариса даже забыла, зачем пришла и поспешила убраться прочь.

После обеда, когда наши вернулись с «войны», комната уже окончательно проветрилась, а я со спокойным видом полулежал на кровати и делал вид, что усиленно изучаю лекции Гармы.

— И давно это у тебя? — подозрительно спросил меня Рудик.

— Что?

— Ну, это — посреди дня лекции читать.

— Да нет, просто взгрустнулось.

— Ну, и как, они тебя развеселили, лекции-то?

— Хватит чушь нести, — решил вставить своё слово Владик, — пошли жрать…

На следующий день я решил закрепить так хорошо начатое мною новое деяние. К сожалению, «война» была всего лишь раз в неделю, поэтому и речи быть не могло, чтобы курить в комнате, где сейчас нагло расхаживали Владик с Рудиком.

Пачку я прятал в тумбочке. Подойдя к ней и делая вид, будто что-то ищу, я украдкой достал одну сигарету и незаметно сунул её в карман рубашки. Затем, сказав, что пойду к кому-нибудь в гости, вышел в коридор. Там мне тоже делать было нечего. Нужно было найти подходящее место, где меня никто не смог бы увидеть, по крайней мере, наши и «школьники». Я поднялся по нашей ближайшей чёрной лестнице и остановился на площадке между третьим и четвёртым этажами. На мой взгляд, место было подходящим — отсюда, глядя вниз, я мог наблюдать — не поднимается ли кто-нибудь из знакомых, и в случае чего мог дать деру в верхнем направлении. На этой площадке было открыто окно, что тоже меня устраивало, я достал сигарету и чиркнул зажигалкой. На этот раз сигарету я решил зажечь уже как надо, то есть с помощью дыхательных движений. Где-то после четвёртой попытки у меня это получилось, но самое главное — опять никакого кашля! Минут через 10 я выбросил окурок в окно и, снова шатаясь, поплёлся в туалет третьего этажа. Прополоскав рот почти литром воды, я всё же боялся, что Рудик учует посторонний запах, а этого ни в ком случае нельзя было допустить. За Владика я не беспокоился. У того был сильный насморк, и он ничего бы не почувствовал, даже если ему прямо в нос дыхнуть сразу после продолжительной рвоты. Но вот Рудик…

На всякий случай, положив в рот жвачку, я с опаской вернулся в 215-ую. Слава Богу, никто ничего не заметил, и это вдохновило меня на новые подвиги.

Владик ушёл играть в карты к Лариске с Васильевым. Кстати Лариса ещё с утра жаловалась Владику, что, оказывается, его сосед Рыжий, когда все уходят на «войну», с утра бухает у себя в комнате в одну харю. И когда она, бедная девочка, пошла вчера в 215-ую, ей гвоздик нужно было прибить, этот законченный алкаш даже не соизволил ей открыть, а несколькими минутами спустя, когда у неё сгорела вся капуста, она видела его мотающимся из стороны в сторону в коридоре и издавающим неприличные звуки. Короче, что-то надо было делать.

Вот, наверное, сейчас Владик, под предлогом игры в карты, отправился на важное совещание на тему «Что делать с Рыжим, и где он прячет полулитру?». Ничего не подозревая, я и Рудик сели пить чай. Сахар кончился, и тут я вспомнил, что у меня осталось ещё немного с поезда — в баночке от какого-то лекарства. Баночка стояла на видном месте, и в ней, действительно, был белый порошок. Не долго думая, я схватил две полные ложки и сыпанул их себе в стакан. Что было, когда я попробовал свой, извините, чай — трудно описать. Тот факт, что я не выплеснул всё изо рта прямо на стол, объяснялся лишь тем, что мальчик я, как известно, очень воспитанный и скромный. Но перекорёжило меня страшно.

— Ты чего? — испугано спросил меня Рудик, увидев мои судороги.

Не зная, что делать, я каким-то чудом заставил себя проглотить эту гадость и, переведя дыхание, ответил:

— Это… это не чай, это — помои!

Рудик, испугавшись, что выпил уже полбокала и ничего не почувствовал, подозрительно осторожно отхлебнул из своей чашки ещё немного. Потом последовала минута молчания, во время которой он наспех соображал: то ли ему, действительно, признаться, что он ничего не чувствует и тем самым выставить себя на посмешище, поскольку у него, оказывается, полностью атрофированы органы (вкусовые, конечно) или сказать, и тем самым обмануть себя самого, что да, дескать, не чай это вовсе, а какая-то мозговая жидкость, и если бы не сильная жажда, мучавшая его целый день…

В итоге Рудик выбрал осредненный вариант:

— Да-да, — с важным видом произнёс он, — я тоже что-то такое почувствовал, но пить, по-моему, можно. Я ведь, сам знаешь, не привередливый.

Это я, конечно, знал, но знал и другое — кто-то из нас двоих сошёл с ума, это точно. Потому что источник помойного вкуса я уже давно определил, но ведь Рудик не мог его почувствовать, потому, как не клал ЭТОГО!!!

— Ну-ка, дай попробовать, — сказал я и, выхватив из его рук чашку, отхлебнул из неё.

— Нормальный чай, — констатировал я, — чего придираешься? Сегодня ведь только утром заваривали.

— Ба-а-а! — ответил Рудик, наверняка, сам не зная, что он хотел этим сказать.

— Вот тебе и «ба-а-а», — сказал я. — Чай у тебя нормальный, это у меня помои.

— А почему? — наконец-то, послышался резонный вопрос.

— А потому, — с этими словами я выхватил проклятую баночку из-под лекарства и поставил её перед удивлённым Рудиком. — Вот!

— Что это? Сахар?

— Ага, три раза сахар! Это — сода, обычная пищевая сода, которую кладут в миллиграмных количествах в тесто — это моя мамочка думала, что я здесь хлебопекарню открою. А я положил этого дерьма в чай целых две ложки! Это же просто невозможно пить!!!

До Рудика, наконец-то, дошло, что с его органами всё в порядке и, выйдя из оцепенения, он принялся яростно хохотать (замечу, что зрелище яростно хохочущего Рудика — явление очень редкое в наше время и само по себе является уникальным).

Смотря одним глазом на трясущийся уникум, другим я в это время обнаружил ещё одну банку-склянку, ранее мною незамеченную.

— А это ещё что такое? — спросил я, дождавшись конца истерики.

— Владик себе новое лекарство купил. Кажется, от бронхита, чтобы не харкаться.

— Да иди ты, — отмахнулся я от него руками, — быть такого не может. Ещё не изобрели такого лекарства, чтобы Владичка перестал отхаркиваться. А если бы изобрели, мы сами с тобой давно бы уже ему купили — хоть поспали бы спокойно. Ладно, давай сюда это лекарство, не пропадать же моей соде.

— Что ты хочешь сделать? — с ужасом спросил Рудик, смутно догадывающийся о моих последующих пакостях.

— А что, не мне же одному страдать!

С этими словами я насыпал соду в ложку и умудрился затем высыпать её в узкое горлышко Владиковского лекарства. Хорошенько взболтав полученную смесь, я поставил флакон на место.

— А если он заметит, — всё с таким же ужасом произнёс Рудик.

— Так ведь это самое главное, — обиделся я. — На кой тогда мне всё это нужно, если не будет никакого эффекта?!

— Чего ты над ним издеваешься?

— Не знаю, злой он какой-то стал.

Не знаю, как дотерпел Рудик до возвращения Владика, но стоило тому появиться, как Рудик через каждые пять минут стал напоминать, что ему пора принять лекарство.

— Ах, да-да! — спохватился, всё-таки, через полчаса Владик и, отлив из флакона определённую дозу, с наслаждением выпил содержимое. Рудик зачаровано смотрел ему в рот. Я лежал на кровати и тоже одним глазом пытался увидеть реакцию больного.

Владик молчал и занимался своим делом. Наконец, молчание стало просто невыносимым, и Рудик, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более небрежно, спросил:

— Ну, Владик, как лекарство?

— А? Чего? А, лекарство, да ничё, нормальное, вкусное даже. Хочешь попробовать?

По комнате пронёсся протяжный стон — это я, уткнувшись лицом в подушку, трясся мелкой дрожью от раздирающего меня смеха и одновременно ругал себя за тупость.

Действительно, это каким же надо быть идиотом, чтобы забыть тот случай с тушёнкой, когда Владик ещё сомневался — можно ли её есть или нет. Ничего не попишешь — у человека напрочь отсутствуют вкусовые рецепторы…

Каждый день — три раза в сутки — я упражнялся в своём новшестве. И уже через неделю закончилась моя первая пачка «Camel». Выкуривать три сигареты в день было для меня более чем достаточно. Пока никто об этом ещё и не подозревал.

Первым увидел меня с сигаретой Наиль. В один прекрасный день я после полуночи от нечего делать прохаживался по нашему коридору. Обычно в это время общага ещё не спит, но сейчас было на редкость тихо. И я решил закурить прямо здесь. Честно говоря, мне надоело делать это втихомолку, так что пора было выходить из тени.

В коридорной тишине зловеще раздался скрежет двери 211-ой, и передо мной появился Наиль. Я тут же встал в позу и, делая вид, будто совсем не обращаю на него внимания, вульгарно затянулся. Однако, краем глаза заметил, как у Наиля перекосился при виде меня мордоворот, а затем, придя в себя, с криками: «Рыжий!!! Тебя никто ещё не видел?» он силой выволок меня за собой на чёрную лестницу.

— Рыжий! — всё также ошарашено продолжал он. — Сиди здесь и не высовывайся! Тебя, правда, ещё никто не видел?

Мне стало до такой степени смешно, что я не удержался и расхохотался вовсю.

— Никто, — наконец-то, смог сказать я.

Наиль немного успокоился, закурил и сел на карачки.

— Ну, рассказывай, — начал он, — как ты докатился до такой жизни.

И я рассказал ему о своих творческих начинаниях.

— А почему ты затащил меня на лестницу? — спросил я потом.

— Да ты представь, если кто тебя увидит — какой хай поднимется!

— Вообще-то, это и есть моя цель, так что не мешай мне…

В этот последний семестр предки дали мне с собой ничтожно малую сумму. Так уж получилось. А надо сказать, что к деньгам я всегда относился и отношусь крайне небрежно. Копить их, вообще, не умею, трачу сразу, как только они появляются. Вот и сейчас — стоило мне только приехать, как я тут же купил себе две шёлковые рубашки, в результате чего от моей мизерной суммы практически ничего не осталось. И тогда я принял решение устроиться на работу. Вообще-то, это легко сказать, но не так уж легко осуществить. Хотя работу в Питере найти намного легче, чем в Астрахани. И если бы меня не связывала «школа», то проблемы бы не было. Но «школа» с идущим впереди с флагом Гармашёвым связывала по рукам и ногам. Необходимо было искать вечернюю работу. Можно, конечно, было и ночную, но мне что-то не хотелось.

Выход подсказал Рудик, который тоже был не прочь подзаработать и предложил пойти куда-нибудь в театр, музей и т. п. работать хотя бы гардеробщиками. В этот момент на его лице блуждало что-то типа экстаза, что объяснялось его особой любовью к этим местам.

— Театрал ты наш, — вздохнул я, — что ж, можно попробовать. Только не уверен, что там много будут платить.

— Ну, и что, зато бесплатно будем на все симфонии ходить!

— Это надо же, какое счастье! Всю свою сознательную жизнь мечтал, — съязвил я. — Уж лучше в театре спектакли смотреть.

Подождав для приличия несколько дней и оценив, что на какую-либо другую работу вряд ли можно рассчитывать, подготовившись морально, я схватил Рудика, и мы побежали в свой вояж по питерским заведениям искусства. Путешествие было увлекательным и незабываемым.

В одних местах над нами смеялись и говорили, что вот только студенты у них и не работали. В других местах смеялись мы, когда, вообще, не могли найти что-то типа отдела кадров. В одной премиленькой капелле нам предложили мыть полы часиков эдак с шести утра, на что мы, оскорблённые в лучших чувствах, чуть не плюнули на пол в храме искусства. В театре комедии ждали только монтёров и плотников. Хотя на подпиливание досок в нужный момент под какой-нибудь разрывающей глотку актрисой я бы, пожалуй, и согласился, но вряд ли в этом бы заключалась работа плотника.

В конце концов добегались мы до филармонии, где Рудик несколько дней назад видел объявление о наборе гардеробщиков-студентов. Вот эта самая формулировка «гардеробщиков-студентов» мне не особо понравилась. Мне казалось, что это как-то обязательно отразится на зарплате, склоняя её к минимуму. Но попробовать было можно.

Мы обшарили глазами весь фасад здания филармонии, но объявления не нашли.

— Но оно, правда, было тут всего два дня назад! — заламывая трагически руки, произнёс Рудик.

— Значит, уже набрали, — почему-то радостно ответил я.

— Ну, что же делать? — волновался Рудик. Похоже, проблема заработка волновала его куда больше меня.

— Может, зайдём, спросим сами? — чуть ли не плача сказал он.

— Ну, пошли…

С вахты бабка в кофте через множество запутанных коридоров провела нас в какой-то зал и велела ждать некую Прасковью Ивановну.

Через полчаса до нас донеслись чьи-то шарканья, и из-за угла выплыла фиолетовая старушенция в беретке. Ещё издалека бросались в глаза две огромаднейшие лупы, каким-то образом державшимся на её сухом лице.

— ЭТО ВЫ ЧТО ЛИ НАНИМАТЬСЯ ПРИШЛИ? — заорала она таким голосом, что мы буквально приросли к полу от страха.

— Здравствуйте! — начал, набравшись смелости, Рудик. Я же молчал в оцепенении и смотрел только на её лупы, которые правильно было бы назвать очками, но, всё-таки, это были лупы. Увеличенные с их помощью, не знаю уж во сколько там десятков раз, её глаза, казалось, вылезали из орбит и представляли собой два чудовищных белка. Белки таращились то на меня, то на Рудика и пытались услышать то, что мы говорили (я всё же тоже решился). Хотя правильнее сказать слушали-то её уши, но белки были настолько огромадными, что казалось, будто эта старушка-мутант только из них одних и состоит.

Ко всему вдобавок Прасковья (а это была именно та самая Прасковья Ивановна) оказалась глухой. То, что мы ей только что рассказали о себе, для неё ничего не значило. Не выдержав, что после каждого нашего слова следовало её «ЧАВО?», мы подошли к ней вплотную и заорали прямо ей в уши (каждый своё и каждый в отдельное ухо). В тихой филармонии по всем её закоулкам прекрасно разлеталась наша адская какофония, но мы уже перестали обращать на это внимание.

И, о, чудо! Наконец-то, поняв нас, мутантка поведала нам, что, действительно, всех уже набрали, но есть в запасе ещё два (!) места. И так как мы произвели на неё хорошее впечатление, то она нас, так уж и быть, возьмёт. Затем, как это обычно бывает, она поведала нам о себе. Рудик ещё пытался сохранить на своём лице выражение безграничного интереса к её рассказу, у меня же просто мозги кипели. Оказалось, что бабка эта работает тут чуть ли не с младых лет, что пресекает всякое хамство и нам не позволит хамить ни ей, ни посетителям, что любит всё чистенькое, гладенькое… короче попалась нам какая-то аристократка.

Заинтересовался я её баснями, когда уловил животрепещущую для меня тему.

— ЕСЛИ ВАМ БУДУТ ДАВАТЬ ДЕНЬГИ, — орала наша громогласная, — ОБЯЗАТЕЛЬНО БЕРИТЕ. НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ СМЕЙТЕ ОТКАЗЫВАТЬ, А ТО НА ВАС МОГУТ ОБИДЕТЬСЯ И ДАЖЕ ПОЖАЛОВАТЬСЯ АДМИНИСТРАТОРУ, ЧТО ВЫ ВАШИМ ОТКАЗОМ ОСКОРБИЛИ ИХ.

Не в силах что-либо сказать, я только раскрыл рот. Очень, очень интересно!

К моей большой радости аристократка всё же закончила свои нравоучения и велела нам приходить в день открытия сезона в филармонию в середине октября.

— ПРИДЁТЕ НА ЧАС РАНЬШЕ ПОЛОЖЕННОГО ВРЕМЕНИ, — заголосила она мне в ухо, отчего у меня непроизвольно подогнулись колени, зыркнула ещё раз своими белками и, наконец-то, отпустила нас…

В общаге я поцапался с Владиком. И всё из-за полов. Полы мы мыли раз в две недели — так решили Рудик с Владиком. Я же вначале был за еженедельное мытье — сказывалась атмосфера, в которой я был воспитан. Дело в том, что моя родная сестра делала в доме влажную уборку если не каждый день, то уж через день обязательно, а всякое там вытирание пыли и т. п. было чуть ли не два раза в день. Можно сказать, у человека пунктик образовался на почве чистоты. И жить с такой сестрой под одной крышей — дело не из лёгких. И хотя у меня такого пунктика не было, когда я предложил убираться раз в неделю, то непременно думал, что меня тут же все высмеют и станут называть грязнулей. Какого же было моё удивление, когда в ответ на это на меня посыпались упрёки со стороны моих соседей.

— Мы что, в музее что ли? — говорил Владичка. — Убираться раз в неделю! Хватит и через две недели!

На том и порешили.

Сейчас после последней уборки две недели ещё не прошли, но полы были на редкость замызганными. И в ответ на мою просьбу вымыть их досрочно, Владик (а именно его была следующая очередь) разразился громкими протестами. Я, само собой, обиделся на него, хлопнул дверью и ушёл к Гале пить чай. Вот так, вроде бы из незначительных пустяков и строились наши с ним отношения в последнее время.

Рудик этого сейчас не замечал, теперь он ходил по общаге весь какой-то окрыленный от одной мысли, что его приняли на работу в филармонию, и теперь он хоть до изнеможения может каждый день слушать свои любимые этюды и сонаты. Я же не очень этому радовался, главным образом из-за зарплаты, которая была настолько мала, что я даже не буду здесь о ней упоминать. Все мои надежды были на чаевые, которые нельзя не брать. И, вообще, я пошёл на это только ради интереса.

Глядя на нас, Владик тоже решил заработать. И не из-за того, что у него появились финансовые проблемы (в этом семестре он был богаче нас с Рудиком вместе взятых), а из-за ещё одной характерной его черты.

Владик любил попугайничать. Сколько раз он сам говорил нам, что стоит ему пойти, допустим, с Лариской в город, то что бы та ни купила, Владик обязательно покупал то же самое. А потом у нас на окне долгое время лежали и, в конце концов, тухли никому не нужные продукты. Короче, если кто-то на что-то решался, то Владик немедленно начинал думать, что, оказывается, это что-то — жизненно-необходимая вещь, и удивлялся, как он, вообще, раньше мог без этого обходиться!

И вот сейчас побежал наш сосед в свой вояж. И вскоре до нас донеслась весть, что он нашёл работу в театре комедии и теперь громко назывался декоратором или монтажником сцены…

Наступил долгожданный день открытия сезона в филармонии. Среди прочего сброда петербургских студентов сидели мы с Рудиком и слушали последние наставления Прасковьи. Выяснилось, что, среди прочего, старушка оказалась вдобавок склеротичкой и маразматичкой. Забывая, что говорила минуту назад, она снова в сотый раз повторяла нам, как правильно обслуживать клиентов, пока не отвела нас на рабочие места. Нам достался гардероб на первом этаже, где одновременно могли работать два человека. Благодаря этому на нашем рабочем месте кроме меня и Рудика никого не было, чему мы с ним были очень рады. Единственным минусом было то, что наш гардероб был первым, бросающимся в глаза всем посетителям, из чего следовало, что недостатка в них мы испытывать явно не будем. Другие же гардеробы были или за многочисленными поворотами или на втором этаже.

Честно говоря, в первый раз я очень волновался, и было отчего. На открытие сезона давали какой-то потрясающий концерт (не для меня, конечно, потому что я в этом деле ничего не понимаю, зато Рудик был на грани экстаза). Короче, народу должно быть прорва.

И вот открыли дверь, и оттуда ломанулись весёлой толпой первые клиенты. Разумеется, почти все попёрлись к нам. Не забывая постоянно улыбаться и всем говорить «Пожалуйста», протягивая им номерки, я пытался сохранить внутреннее равновесие. А потерять его мне было очень легко, главным образом из-за того, что у меня уже начали болеть лицевые мышцы из-за постоянно растянутых губ.

— Надо будет в следующий раз вставить в рот какую-нибудь распорку, — подумал я.

И вдруг краем глаза я заметил, как Рудику вместе с одеждой протянули сто рублей. Причём это было проделано так мастерски, что со стороны, если бы я не смотрел в этот момент на него, вообще, ничего не было заметно.

Рудик радовался как маленькая девочка своему первому тампону. И хотя это было всего лишь сто рублей, мне стало ужасно завидно.

Я улыбнулся ещё пошире и с ещё большей остервенелостью стал обслуживать очередных клиентов. Быстрота обслуживания всегда вознаграждается, только вознаградили не того — Рудику опять всучили сотню, а немного погодя аж двести рублей.

Мне стало нехорошо.

— Ещё немного, — думал я, — и он сможет на халяву съесть целое мороженное. А я?

Не знаю, зачем мне было мороженное, но получить из принципа хоть что-то требовали мои не в меру возросшие сейчас амбиции.

— Нет, ну, надо же, ему-то за что? — возмущался я про себя, глядя на распирающегося от гордости Рудика. — А чем я хуже?

Поставив этот вопрос перед собой ребром, я со скоростью ракеты летал между клиентами и вешалками и чуть не умер, когда Рудику всучили пятьсот рублей.

От разрыва сердца меня спасло лишь то, что начался концерт, и в вестибюле в мгновенье ока не осталось ни одной живой души.

Злой как чёрт я опустился на стул и с кровожадным взглядом стал наблюдать, как Рудик пересчитывает чаевые. Это было невыносимо. К тому же я устал как собака (всё-таки, первый день) — как я и предполагал, наш гардероб оказался заполнен до отказа, не было ни одной свободной вешалки. Губы болели. Растирая их, я заметил, как входная дверь открылась, и в вестибюль вбежали две запыхавшиеся тётки.

— Я же говорила, что опоздаем. Так и есть! — говорила одна.

Вторая, ничего ей не ответив, побежал по направлению к нам.

— Свободных мест нет, идите наверх, — устало произнёс я.

— Ну, что вы, мальчики, — сказала вторая, подходя прямо ко мне вплотную, — мы здесь всегда раздеваемся.

— Но ведь… — опять начал я.

— Ну, пожалуйста, за благодарность, — перебивая меня и протягивая свой плащ, снова сказал она.

Благодарностью оказалась пятитысячная купюра, лежавшая рядом с плащом и недвусмысленно подвинутая в мою сторону.

Мою усталость как рукой сняло. Ах, какие тётеньки, сейчас, сейчас, пожалуйста, я вам всё повешу, вот только номерков порядочных нет, остались одни бумажки. Что? Вы возьмёте? Ну, мне прямо как-то неловко давать таким элегантным дамам клочок бумажки! Ну, что вы, что вы, вот, пожалуйста, приятного вам просмотра, приходите ещё!

Все вешалки в гардеробе были двойными, то есть состояли из нижней и верхней вешалок. Поэтому плащи этих двух замечательных теточек я повесил на первую попавшую верхнюю вешалку (до этого я вешал только на нижние), автоматически отметив про себя её номер, чтобы потом не запутаться.

Рудик с открытым ртом молча смотрел на мои манипуляции, а я про себя злорадствовал. Скрывать своей радости я даже и не пытался — всё равно бы не получилось.

— Вот видишь, и тебе повезло, — стараясь говорить как можно спокойнее, произнёс Рудик.

— Да уж, — шелестя купюрой, ответил я, — работаем только по-крупному.

На раздаче я уже чувствовал себя намного лучше. Кроме того, получив свою одежду, один мужик сунул мне ещё пятьсот рублей.

Итак, мой первый рабочий день принёс мне пять с половиной тонн. Похоже, работа начинала мне нравиться…

Владик меня достал. Если раньше я хоть самому себе выдумывал причины, из-за которых проходили наши огрызания, то теперь никаких причин уже не было. Меня стал раздражать лишь один его вид. Ну, не знаю, что тогда на меня нашло, я и себе-то объяснить толком ничего не мог, но то, что одно его присутствие выводило меня из себя — это точно. Вызывало раздражение каждое его действие, каждый шаг, каждый поступок. Такое ощущение, как будто между нами резко поменяли полярность. Я был на взводе и больше выносить этого не мог. Все вот эти мелочи, по поводу которых мы ссорились чуть ли не каждый день, накопились уже в изрядном количестве. Не хватало, если выражаться банальным языком, той самой последней капли, которая переполнила бы чашу терпения.

Короче, мне необходима была эта капля, чтобы использовать её в качестве предлога нашей очередной с ним ссоры. А желание поссориться с ним из меня прямо-таки брызгало ядовитой слюной.

Роль последней капли прекрасно сыграл мой персиковый джем.

Придя поздно вечером после работы, я обнаружил сидящих за нашим столом Владика и Рябушко, которые приспокойненько жрали мой джем. Нет, к тому факту, что кто-то ест мои запасы, я относился более-менее спокойно. Мне, вообще, к этому было не привыкать. До сих пор помню прелестную картинку, когда ещё в первом семестре, возвратившись от тётки, я обнаружил в 215-ой полгруппы, которая самым обычным образом пожирала мою единственную двухлитровую банку яблочного варенья. Оказывается, человек с большой буквы и огромным великодушным сердцем Булгакова Е.В. сердобольно решила накормить всех моим вареньем, утверждая при этом, что я нисколько на это не обижусь. Это оказалось правдой, потому что, может быть, сердце у меня и не такое большое, как у Кати, но вся разница в том, КТО именно ест мои запасы. Для одних мне ничего не было жалко, зато для других у меня не нашлось бы и старой подгорелой корки хлеба. Так уж получилось, что Рябушко относился ко второй категории, поэтому стоило ли говорить, какую неистовую ярость вызвало во мне зрелище этих обжирающихся друзей. Но больше всего меня возмутил тот факт, что Владик предложил Рябушко МОЙ джем. Угощал бы своим!

Заставлять выплевывать их мой джем прямо на стол я не стал по некоторым соображениям гигиены и эстетичности. Забирать банку со стола я тоже не стал. Пусть жрут, а я буду стоять рядом как живой укор. Впрочем, это ничего не дало, поскольку ни тот, ни другой в этот момент и не подозревали о том, что делают что-то не то.

Я вытащил украдкой сигарету и пошёл на свою площадку. Дымя в ночное небо, я вынашивал план мести. Во-первых, думал я, окончательно рассорюсь с Владиком — по-крупному и буду обращаться с ним как с полным нулем. Во-вторых: съем несколько его консервов (в отместку за джем). Ну, а в-третьих: уберу-ка я этот джем подальше от его ручонок.

Выбрав момент, когда в комнате был один Рудик, я перепрятал джем из шкафа к себе в тумбочку и строго-настрого велел Рудику молчать. Тому было только интересно.

На следующее утро мы с Димой проснулись от ужасного шума — Владику нужно было идти к первой паре (а нам ко второй), вот он и встал раньше нас. Хотя, честно говоря, просыпались мы каждый раз, когда он вставал ни свет ни заря. Сколько раз Рудик уже заплетающимся языком пытался ему втолковать, что по комнате можно ходить и другим способом, то есть бесшумно, и задевать его — Рудиковскую — кровать при этом совсем не обязательно. Кроме того, дверью тумбочки хлопать тоже нежелательно.

С таким же успехом Рудик мог пойти и рассказать всё это помойному ведру.

Сегодняшнее утро пополнилось новыми звуками — Владичка хлопал теперь уже дверцей шкафа и чем-то там невыносимо шуршал.

— Джем ищет, подлюга, — ехидно подумал про себя я, притворяясь, что сплю. — Ищи, ищи!

Естественно, что он ничего не нашёл, зато наспех настрочил что-то на бумажке, хлебнул чаю и убежал, что-то там напевая (как он думал — про себя), не забыв при этом, конечно же, случайно, налететь на Рудиковскую кровать.

Когда, наконец-то, его шаги утихли в коридоре, по комнате пронёсся отчаянный стон.

— Нет, ведь обязательно нужно стукнуться о кровать! — возмущался Рудик.

Нам уже скоро пора было вставать, поэтому снова засыпать не было никакого смысла, и я решил поддержать столь животрепещущую тему, тем более что возмущённый тон Рудика меня явно заинтересовал — такое с ним бывало далеко не часто.

— Ой, Дима, ты проснулся? — съехидничал я.

— Да как тут не проснуться, — голос Рудика становился всё более угрожающим, — он же ведь кровать мою с места сдвинул! Нет, ну, вот ты пройди, пройди мимо неё. Разве можно на неё наткнуться? Если только, конечно, не специально!

— А ты подозреваешь, что он всё это делает специально?

— Да ты что!!! Да он специально и йогурт не купит! Просто ему очки новые надо с определителем пути в координатах! Я, например, удивляюсь, почему у нас до сих пор шкаф не упал! А?!

— Ой, не знаю, не знаю, — в притворном испуге ответил я, — а что, надо?

— Чего надо?!!! — Рудик разошёлся не на шутку. — Надо чтобы он своей тумбочкой не скрипел — у меня челюсть сводит от этого звука! Надо чтобы он не харкался посреди ночи, когда я только-только усну! А ещё вот это, помнишь, когда он почти каждый раз что-то забывает, уже одевшись, снимает один ботинок и на одной ноге кенгуриными прыжками скачет до своей тумбочки! У меня всегда при этом такое впечатление создаётся, что на моей башке сваи заколачивают! А уж кровать при этом обязательно чуть ли не перевернет! Ну, чего ржёшь? А знаешь, на кого в эти моменты он похож бывает? Помнишь в Астрахани мы за компьютером в «Зомби» играли? Там на третьем уровне такое коричневое чудовище прыгает и бегает с вытянутыми ручонками! Так вот, просыпаюсь я, однажды, от его кенгуриных прыжков и вижу, как Владик точь в точь также вытянув ручонки, на цыпочках и, как ему кажется, абсолютно бесшумно подкрадывается к своей тумбочке! Ну, вылитое чудовище с третьего уровня!

— А ещё знаешь, — Рудик вдруг стих до еле слышного шёпота, — он ведь поёт!

— Да ты что?! — я вытянул удивлённо лицо и, не выдержав обстановки, расхохотался. Да, давненько Рудик так никому не изливал душу, наболело, наверное, у бедняжки.

— Ну, чего ты, чего, правда, поёт! Разве ты не заметил?

— А то как же, — сквозь смех ответил я, — он уже давно этим занимается, только почему-то именно тогда, когда мы спим.

— Наверное, не хочет, чтобы мы слышали, — предположил Рудик.

Я уже было успокоился, как после этих слов со мной случилась настоящая истерика. У Димы просто потрясающий дар говорить смешные вещи абсолютно спокойным голосом.

— Ой, Дима, давно я так не смеялся! «Чтобы мы не слышали», ха-ха, ой, не могу! Это надо же так сказать!

Тут к счастью пора уже было вставать, а то я бы так и провалялся на кровати до скончания века, пока не умер бы от собственного смеха.

— А ведь он твой джем искал, — сказал Рудик, ставя на место свою сдвинутую кровать.

— А как же, — ответил я, — жрать, зараза, захотел. Кстати, я видел, он что-то нам на бумажке настрочил.

Бросив всё, мы подбежали к столу и набросились на небольшой клочок бумаги. На нём было нацарапано: «После института иду на работу, поэтому вернусь поздно. Возьмите мне ужин в столовой (талончик прилагается). P.S. Большое спасибо Андрюшечке за джем! Владюленька.»

— Ха-ха! — торжествовал я. — Этот самый Владюленька даже не представляет себе, как облегчил мне задачу. Теперь с помощью этой записки я имею полное право на него обидеться! И даже притворяться не нужно! Пусть думает, что я обиделся за джем.

— А за что на самом деле? — резонно спросил Рудик.

— Эх, Дима, одним словом этого не объяснить!

— Ну-ну! — только и ответил тот.

Так началась Великая Ссора…

В филармонии мне дали доллар. Дали такую свёрнутую в десять раз бумажку, разворачивая которую, я непременно думал, что это будет 10 долларов. Почему-то мне казалось, что меньше мне дать просто не могут. Но я обрадовался и этому.

Вскоре дали ещё доллар, а за ним и ещё сразу два. Бумажки были старыми, нехрустящими и, если уж на то пошло, абсолютно мне ненужными. Как бы там ни было, но мне было бы стыдно идти с этими тряпочками в обменный пункт. Поэтому я предпочитал получать на чай нашими родными рублями.

Мы уже работали целую неделю, а официально нас ещё не оформили. Нужны были некоторые документы и фотография. Ну, с документами-то понятно, а вот что делать с фотографией? Все мои 3х4 уже давно закончились, идти в мастерскую не было времени, и я решился на отчаянный шаг — сфотографироваться с помощью фотоавтомата. Эти представители «последнего чуда техники» были понатыканы в Питере чуть ли не на каждом углу.

Я уже был немного наслышан об этом апогее человеческой мудрости, в частности, от Рудика и Чеченева, которые решили себя, однажды, увековечить этим агрегатом. Фотографии получились довольно занятными. Так, например, на фотографиях Андрюхи была толстая, серая, надутая мышь, и только благодаря очертаниям фаса можно было узнать нашего Чеченева. С фото Рудика, вообще, выглядывал мужик лет под сорок, причём тоже толстый. И всё это было на фоне очаровательного грязно-серого тона. Народ вырывал друг у друга эти фотографии и числом наибольших голосов определял, кто на них изображён. Я в голосовании не участвовал, потому как с первых же секунд, увидев фотографии, меня охватила такая истерика, что я больше получаса пролежал на кровати, корчась от смеха. Чеченев на мои хихиканья жутко обиделся, выхватил свои снимки и гордо удалился. Рудику же деваться было некуда, поэтому он выдумал довольно своеобразную месть: где бы я ни находился — обедая за столом, гуляя по городу, в метро, в «школе» — он «ненароком» (если, конечно же, был рядом) подсовывал мне свою фотографию, и меня тут же пробивало на хи-хи, не взирая на обстановку — я просто ничего не мог с собой поделать. Хорошо хоть, что мы не ходили на чьи-нибудь похороны, а то бы осрамился, как пить дать.

Стоит ли после этого говорить, что меня как-то не очень тянуло сфотографироваться подобным образом. К тому же, как я уже упомянул, и Рудик и Чеченев получились утолщёнными в 1,5 раза. Что тогда было говорить о моих «флюсах»?

Но время поджимало, деваться было некуда, и я пошёл в дом быта, располагающийся около метро «Нарвская».

— А вот и автомат-убийца, — подумал я, глядя на какую-то будку с занавесками.

Тут же подбежала бабка и стала совать мне в руки мерзкие холодные жетончики, требуя взамен деньги. Таким образом, на раздумья времени у меня уже не было, я купил жетончик и зашёл в кабину, плотно задёрнув за собой занавески.

— ВНИМАТЕЛЬНО ПРОЧИТАЙТЕ ИНСТРУКЦИЮ! — резко отдёрнув занавеску, гаркнула мне в лицо бабка, отчего я чуть не отбросил копыта, учитывая мою внутреннюю напряжённость.

Инструкция гласила, что надо ровно сесть, не двигаться, смотреть на чёрную полоску и бросить жетончик в щель. Откровенно говоря, больше всего меня удивило — как можно бросить жетончик в щель, абсолютно не двигаясь. Усилием воли что ли? К тому же где эта чёртова полоска? Ладно, Бог с ней, как-нибудь разберусь.

Сев на табуретку, я обнаружил, что она слишком для меня высока. Пришлось её немного опустить. Габариты будки оставляли желать лучшего. Задев задницей всё, что можно, я установил табуретку на нужном мне уровне и сел на неё злой как чёрт. Где эта чёрная полоска??? Да пошла она в жопу, лишь бы поскорее отсюда выйти, желательно живым.

Постаравшись успокоиться, не зная, куда деть снятую с себя одежду, я совершил нечеловеческое усилие. Сидя смирно, наподдавая при этом ногой одежду, чтобы та не упала, одной рукой я пытался дотянуться до щели, чтобы опустить туда чёртов жетончик. Рука не дотягивалась. Пришлось немного нагнуться, затем в бешеном темпе занять прежнее положение, в ужасе ожидая, что так и останусь сфотографированным в полусогнутом состоянии. Однако, ничего в ближайшие секунды не произошло. Не произошло ничего, как мне показалось, и через ближайшую пару лет. Я сидел в полной неизвестности, в темноте, ожидая чего-то, и уже было собрался встать и поблагодарить бабку за чудесно проведённое время, как меня неожиданно ослепила вспышка, какая там вспышка, ВЗРЫВ СВЕТА, да так неожиданно, что я, ничего не успев сообразить, застыл в неопределённой позе. Не дав мне опомниться, вспышка ошарашила меня ещё раза три подряд, после чего наступила подозрительная тишина. Сохранив остатки здравого смысла, я понял, что это должно быть всё. Выйдя на свет Божий из этой мерзкой кабины, я подошёл к оконцу, откуда, судя по инструкции, должны были вылезти мои фотографии. В свободную кабину тут же забежали три школьницы, отчего она стала яростно шататься.

— Вот здорово будет забиться сюда всей нашей группой, — почему-то подумал я, ожидая снимки, которых всё ещё не было.

Школьницы с раскрасневшимися рожами уже выбежали наружу и тоже подбежали к оконцу. Мне стало плохо, что они сейчас увидят мои вылезающие фотографии, поэтому стоило только аппарату затарахтеть, и из него показаться снимкам, как я молниеносно схватил их, чуть не порвав, и мелкой рысью в следующую секунду уже бежал по Нарвскому проспекту.

Добежав до метро, я смог, наконец-то, перевести дух, и тут я впервые посмотрел на свои фотографии.

В голове мелькнула мысль, что я мог схватить чужие фотки, а те — мои — сейчас смотрят эти школьницы и помирают, наверное, со смеху. Но нет, слава Богу, это были мои фотографии, вернее, скорее всего, мои, потому что то, что я увидел на них повергло меня в настоящий транс. На четырёх микроскопических фотографиях было чужое, но немного похожее на меня лицо с гигантскими глазами, которым бы позавидовал сам Рудик. Объяснялось это внезапной вспышкой света в кабине — от такой неожиданности и страха у меня не только могли раскрыться до размеров блюдец глазки, но и запросто разорваться все внутренности.

Но этого было мало — глаза были накрашенными!!! Вот этого я совсем не понимал, но с фотографии явно и недвусмысленно смотрела рожа эдакого трансвестита с аккуратно подведёнными глазами.

— Господи! А это ещё почему? — спросил себя я и заглянул в ближайшее зеркало витрины одного из ларьков.

— Глаза на месте, ничего не накрашено, — думал я, разглядывая себя. — Надо же какое уродство получилось, хорошо хоть не под сорок лет как у Рудика.

Но были и свои плюсы — щёки мои получились нормальными и не увеличенными, но, честно говоря, это был маленький плюс.

К сожалению, делать было уже нечего, и я поплёлся прямиком в отдел кадров филармонии. Положив на стол кадровичке трансвеститские фотографии, я стал наблюдать за её реакцией. Та не заставила себя ждать. Схватив снимки хищной хваткой, кадровичка переводила свой взгляд с них на меня и обратно. Затем подумала, нацепила на рожу очки и повторила операцию.

— Это — я, правда, даю вам честное слово, — печально вздохнув, произнёс я. — Можете даже не сомневаться.

Однако, похоже было, что мои слова для неё ничего не значили.

— Да вы посмотрите на уши, — не выдержал я, цепляясь за последнюю возможность, — разве их можно спутать с чьими-то другими?

Теперь кадровичка вроде бы начинала мне верить, потому что, поколебавшись для приличия пару секунд, стала меня оформлять.

— Ну, слава Богу, с этим унижением покончено, — подумал я, очутившись на свежем воздухе.

До начала работы оставалось полчаса, поэтому не было никакого смысла возвращаться домой. Я достал сигарету, закурил и пошёл в парк около Русского музея.

— Кстати, — подумал я, выпуская изо рта сизый дым, — пора бы уже Рудику узнать, что я курю.

Тут ко мне подошёл какой-то пацан и спросил сколько времени. Пока я смотрел на часы, я совсем забыл про сигарету и, собравшись ответить, набрал в грудь побольше воздуха и тут же мгновенно захлебнулся в собственном кашле. Пацан, видя такое дело, счёл за лучшее отвалить, а я же, совладав с кашлем, вдруг почувствовал такой балдеж в голове, что не удержался и сел на первую попавшуюся скамейку.

В считанные секунды я понял, в чём дело. Я заглотнул дым! Заглотнул впервые! Не зная, как курить на самом деле, тогда, сидя на подоконнике в 215-ой и раскуривая свой первый «Camel», я втягивал в себя дым, но оставлял его в полости рта и сразу же выдувал обратно. О том, что его надо заглатывать в лёгкие я и не подозревал. А я ещё удивлялся тогда — почему это я не кашляю? Конечно, и сейчас мне об этом никто не говорил, но какая-то интуиция и приятный кайф в голове подсказывали, что именно так и надо курить. И вот он — долгожданный кашель.

Прислушиваясь к новым ощущениям, я засунул в рот жвачку — нельзя же Рудика шокировать вот так сразу — и пошёл к филармонии.

Вскоре пришёл Рудик. Быстро заполнив гардероб и уже привычным жестом положив к себе в карман несколько долларов и пару тонн, я решил подготовить почву для предстоящего разговора.

— Дима, — начал я, — я хочу тебе кое-что рассказать.

— Да, да, — Рудик настроился позитивно.

— Я хочу тебя удивить, — продолжал я.

— Да, ну, — ехидно поинтересовался мой собеседник, — и что же на этот раз?

— Нет, ты расслабься, ты должен сильно удивиться.

— А если не удивлюсь.

— Удивишься, просто обязан удивиться.

— Ну-ну, и что же это такое?

Я замолк, потому что не знал, как к этому подступиться. Как-то сказать обо всём прямо не хватало духа.

— Ну, ты попробуй сам угадать, — предложил я, — вот чему бы ты удивился?

— Если бы Владик перестал задевать мою кровать и петь по утрам, — не раздумывая, ответил Рудик.

— Да при чём тут Владик — про меня речь!

— Ну, не знаю… может быть, ты в «Гербалайф» подался?

— «Посмотрите на меня и спросите, как похудеть!» — съязвил я. — Я ещё не совсем того!

— Тебя нашла ещё одна парикмахерша. Нет, две, и теперь они дерутся между собой — кому ты достанешься.

— Тоже нет, мне и моей Светочки хватает.

— Ты стал ходить в церковь или записался в какую-нибудь секту.

— Тьфу!

— Ты помирился с Владиком, и теперь вы вместе ходите к Рябушко!

— Идиот! Это касается только меня! Я что-то сделал! Что-то начал!

— Курить? — предположил неимоверно умный мальчик.

— Да!!!

— Да???

— Да!!!

Наступило молчание. Рудик переваривал информацию.

— Что, ты, и правда, куришь? — ещё раз переспросил он.

Я вытащил из кармана пачку «Camel» и продемонстрировал её перед ошалевшим Рудиком. Я его понимал. Ещё не знаю, как бы отреагировал я, если бы узнал, что курит сам Рудик. Неизвестно, кто бы тогда удивился больше.

Ничего не говоря, Рудик выхватил у меня пачку и стал её обнюхивать.

— Пахнет, — послышалось через некоторое время. — И давно ты начал?

— Скоро уже два месяца будет! А вы с Владиком о чём-нибудь догадывались?

— Нет, я даже и подумать о таком не мог!

Я был чрезвычайно горд за себя, за то, что целых два месяца никто ни о чём и не подозревал.

— Ну, и как, ты удивлён? — спросил я.

Глядя на лицо Рудика, в ответе можно было не сомневаться.

— Ну, что ж, — резюмировал я, — раз ты уже всё знаешь, я пойду покурю.

Я достал сигарету и вышел на улицу. Докурив, я бросил окурок и собрался уже было вернуться обратно, как на улицу выбежал взволнованный Рудик.

— Ты что, уже всё? — разочаровано произнёс он. — А я хотел посмотреть, как ты куришь.

— Ничего, ещё успеешь, — успокоил его я. — А хочешь, я и тебя научу.

— Нет!!! — в ужасе закричал Дима и убежал обратно.

Я пошёл за ним…

Владик молчал, я тоже. Между нами как будто было взаимно-нелепое молчаливое соглашение.

Меня это абсолютно не волновало и даже, наоборот, радовало. Правда, теперь я уже не мог погрызться с ним насчёт грязного стола, зато перед всеми демонстративно смахивал крошки со стола со словами «И вот с такими чушками приходится жить!».

Рудик о моей новой привычке пока никому не рассказывал, потому что я попросил его об этом. Да и не до того ему было — сейчас он почти каждый день ходил, благодаря работе, на свои любимые симфонии и был на грани блаженства. Сколько раз он пытался и меня взять с собой, но мне что-то не хотелось. Однако, Рудик настойчиво склонял меня к прослушиванию симфонической музыки и в один прекрасный день добился-таки своего.

Я решил (главным образом из-за того, чтобы он от меня, наконец-то, отстал) пойти на первый попавшийся концерт. В программке значилось, что назавтра намечается выступление хора девушек из местной консерватории. Что ж, посмотрю хоть на девушек!

На следующий день, раздев последнего посетителя, Рудик великодушным жестом отпустил меня в концертный зал (вдвоём гардероб покидать не разрешалось). Преисполненный какими-то мрачными предчувствиями, я тихонько отворил дверь и проскочил на балкон. Взглянул на сцену и обмер. Увиденное мною абсолютно не вязалось даже с моими самыми извращёнными представлениями.

Хор «юных дев» представлял собой сборище самых настоящих пятидесятилетних тёток. Самой молодой было сорок с небольшим. Все как одна были одеты во что-то белое, очень напоминающее саван, и казались взбунтовавшимися покойницами, восставшими из склепа. Кладбищенскую картинку довольно успешно дополнял потусторонний вой, который издавали «юные девы», изредка перебиваемый странными повизгиваниями. Особенно визжала одна девственница в первом ряду.

Уйти сразу мне помешало внутреннее оцепенение, которое я испытал, увидев «хор девушек», но когда оно прошло, я решил, что делать мне здесь больше нечего. Неизвестно ещё, какие сюрпризы преподнесёт мне эта филармония.

— Ну, как? — спросил меня Рудик, когда я вернулся. — Понравилось? Что-то ты больно быстро.

— Что?… А… ничё, ничё… Теперь я тебя понимаю. Да, искусство — это вещь!

С тех пор в зале филармонии я больше не появлялся.

— Как летит время, — думал я, стоя на своей площадке и куря очередную сигарету. — Осталось меньше четырёх месяцев, и мы навсегда покинем этот славный город Санкт-Петербург. А как бы хотелось остаться здесь навсегда.

Эта мысль начала преследовать меня уже довольно давно. Трудно было осознавать, что мы здесь проездом. Наступит когда-нибудь февраль, мы уедем, и о нас уже вряд ли кто вспомнит. Поэтому необходимо было что-то срочно сделать такое, чтобы память об астраханцах навеки осталась в этом общежитии. Ну, может быть, не о всех, конечно, за всех я отвечать не могу. Но после себя хотелось оставить какой-нибудь след. Хотя я и проделывал разные фокусы на глазах у всех, и моя незанятая скромность позволяла думать, что меня все непальцы будут видеть ещё много лет в своих ночных кошмарах, что-то меня подмывало на последний, решительный, грандиозный шаг…

В один прекрасный день, а если точнее, ночь я сидел над каким-то заданием. Владик с Рудиком уже спали. Задание не получалось.

— Чёрт бы побрал этого Гармашёва! — ругался я про себя. — Вечно подсунет какую-нибудь гадость!

В коридоре послышались чьи-то голоса, и я решил выйти развеяться. Прислонившись к стенкам, стоя друг напротив друга и поджав под себя одну ногу, как будто снимаются, болтали Сони и Рябушко.

— О, Рижий, привет! Как дельишки? — на чисто русском спросил Сони.

— Да ничё пока, о чём болтаете?

Разговор шёл о небезызвестной всем Бабе Жене. Сони рассказал одну историю о том, как в новогоднюю ночь напоил водкой бедную старушку, случайно заглянувшую на праздник жизни непальцев, а на следующее утро в туалете эта самая старушка шваброй била всех стремящихся туда попасть. Замахнувшись на Сони, Баба Женя подняла свою швабру, причём к самому верху, центр тяжести её резко переместился вверх, и та рухнула прямехонько на спину. С тех пор Сони зарёкся напаивать бедных старушек.

— А всё-таки, наша Баба Женя крепкая, — выслушав его рассказ, сказал я, — ведь живая осталась, даже очень.

В свою очередь я вспомнил случай, свидетелем которого был сам лично совсем недавно.

Однажды, в гордом одиночестве я сидел в столовой и ковырял вилкой так называемую котлету. Вскоре в столовую зашёл какой-то пацан и направился к стойке. Там обслуживала Шарла. Получив от неё тарелку с котлетами и чай, пацан поставил их на стол, который был как раз напротив меня, и пошёл обратно за вилкой. В это время в дверях показалась до боли знакомая рожа. Баба Женя как заправская партизанка осторожно высунула голову и оглядывала окрестности, пока не остановила свой взгляд на столе того самого пацана. Одним кенгуриным прыжком она оказалась около его стола, схватила рукой с тарелки несколько макаронин, подобрала котлетные крошки и даже умудрилась отхлебнуть из стакана чай. Проделав эти манипуляции, она также быстро покинула место преступления и уже через несколько секунд скрылась в дверях.

Вернувшись, пацан приспокойненько начал есть свой ужин, абсолютно не понимая, почему рыжий парень напротив него от смеха чуть не утыкается носом в тарелку.

Я, разумеется, знал, что со мной может произойти, если мне вовремя отсюда не уйти — меня могла охватить очередная хохочущая истерика.

— Сюда бы ещё сорокалетнюю фотографию Рудика, — подумал я и, ощутив новые колики в животе только от одной этой мысли, поспешил покинуть столовую.

Вот так весело сейчас проводил я время вместе с Сони и Рябушко. Последний тоже что-то начал вспоминать, как я резко перебил его следующей фразой:

— Сони, проколи мне бровь!

После этого наступила мертвая тишина. Вопрос прозвучал совершенно неожиданно, и даже я сам ещё не вполне осознал его суть. Может быть, мне хотелось, чтобы Рябушко заткнулся, и я сказал первое, что пришло мне в голову, может сказалась усталость от заданий Гармы — не знаю. Если бы я хотел ошарашить Сони, то лучше это сделать мне бы не удалось. Не говоря уже о Рябушко — тот буквально прилип к стене. Прошло пять минут молчания.

— А зачъем это тебе, Рижий? — очнулся, наконец, двухметровый.

— Ну, захотелось мне так!

— А почему бровь? Давай, я тебе ухо проколю.

Я посмотрел на левое ухо Сони, на котором весело болтались пять колечек, и подумал, что уже неделю назад сам купил себе пару таких же в надежде вставить их себе как раз в ухо, но что-то эта затея не пришлась мне по душе.

— Нет, Сони, — ответил я, — понимаешь, кольца в ушах — это примитивно. Да сейчас так почти все носят, взять хотя бы нашего Мартына, этим уже никого не удивишь.

— Но почему бровь?

— И нос! — вдруг безапелляционно произнёс я.

— И нос???

— И нос! Бровь и нос! — я вдруг стал полон решимости.

Сони колебался. У него уже была неплохая практика по пирсингу, и он успел окольцевать добрую треть общаги, но о таком его, видно, ещё не просили.

Тут вдруг от спячки очнулся Рябушко.

— Да ладно тебе, Сони, — сказал он, — видишь, пацанёнок приколоться хочет. Что тебе, жалко что ли?

Вот уж не думал, что найду в Рябушко такого заступника.

Сони всё ещё не мог решиться.

— Давай, давай, — подталкивал его Рябушко, — пошли к тебе, ты будешь колоть, а я смотреть или Андрона держать.

Тут Сони словно очнулся от транса и ехидно произнёс мне:

— А хочешь, Рижий, я тьебе член проколю?

— Нет уж, спасибо, — ответил я, — только бровь и нос!

— Ладно, тащи спирт, иголку и свои кольца.

В полном безумии я ворвался в 215-ую и, чтобы не разбудить Рудика и Владика, в темноте стал искать нужное.

— О, Господи, что я делаю? — говорил я сам с собой. — Ведь ещё не поздно отказаться… Как-то всё спонтанно… Надо бы хоть к этому морально подготовиться. Всё так неожиданно… И кто меня за язык тянул?

Но отказываться от своей бредовой идеи я был не намерен. Рыжий я, всё-таки, или не Рыжий? Да и вряд ли у меня хватит ещё раз смелости попросить Сони об этом. Эх, чему быть, того не миновать!

Через несколько минут со всеми необходимыми причиндалами я был уже в 204-ой. Впервые я ознакомился с Сониным жильём. Честно говоря, я ожидал лучшего. Тараканы здесь чувствовали себя как дома, как, впрочем, и Рябушко. Тот без спроса брал с полок какие-то журналы и, развалившись на кровати, развязано их перелистывал.

— Садись, — Сони выдвинул в центр комнаты стул и усадил меня на него.

Я сел и, покорившись судьбе, протянул ему спирт и иголку.

— Что сначала? — спросил Сони.

— Давай нос, — выбрал я.

— О'кей! — похоже, Сони полностью отошёл от транса и сейчас был прямо-таки преисполнен оптимизма. Теперь ситуация его явно забавляла, что отнюдь нельзя было сказать обо мне. Только сейчас до меня вдруг дошло, что предстоящая процедура должна быть не слишком приятной, а точнее даже совсем НЕприятной.

— Что ж, в душе каждого из нас сидит мазохист, — почему-то подумал я и наклонил голову так, чтобы свет от лампы падал прямо на нос.

Сони тщательно протёр одну его половину спиртом, затем тоже самое сделал с иголкой и преподнёс её к моему лицу.

— Только не ори! — предупредил он меня, напоминая, что уже глубокая ночь.

Я представил себе, как от дикого первобытного крика просыпается всё наше крыло вплоть до пятого этажа, и решил, что, пожалуй, действительно, орать не стоит. Тем более тогда все сразу узнают о моей затее, и никакого сюрприза не будет.

В ответ я только моргнул глазами, что одновременно давало знак к началу представления. Единственный зритель Рябушко откинул журналы в ожидании кровавого зрелища.

И началось…

Во-первых: ко мне в ноздрю залез индусский палец, что вызвало во мне нечто наподобие шока. Я как-то и не подумал, что без этого не обойтись. И теперь мне не оставалось ничего другого, как утешать себя мыслью, что до этого Сони в туалет не ходил.

Во-вторых: когда игла коснулась моего носа, я приготовился к дикой боли, однако, ничего ужасного я не почувствовал. Конечно, было страсть как неприятно, но всё же терпимо.

Буквально через десять секунд Сони заявил, что всё уже готово. В смысле, дырка была проколота. Сказать, что я удивился столь лёгкому исходу, значит, ничего не сказать.

— Так быстро? — вырвалось у меня.

— Ага, давай кольца.

Я отдал Сони одно кольцо и подумал, что все трудности уже позади. Не тут-то было! Самое ужасное как раз только начиналось. Сони предупредил, что при прокалывании в первый раз лучше использовать так называемые «гвоздики», а не колечки. Колечки, как известно, не прямые, что затрудняло их просовывание в только что проколотую дырку. Следует также учесть и большую толщину нетрадиционного места прокалывания.

Всё, что я испытал за последующие моменты, не поддаётся ни одному описанию.

Говорят, что роженицы испытывают при родах страшные мучения, а после утверждают, что ни один мужик этого не вынесет — до того жутко.

Не знаю, не знаю, мне, конечно, в жизни этого испытать не суждено, поэтому сравнить не могу, но те ощущения, когда уже в десятый раз какой-то железячкой ковыряются по твоему живому мясу в свежей окровавленной ране, мне не забыть никогда.

Орать мне было настрого запрещено, хотя даже если бы я захотел, ничего бы у меня не вышло — в горле как будто всё пересохло. Свои ощущения я мог передавать только глазами, которые в этот момент готовы были вылезти из орбит.

Сони заметно нервничал, потому что проклятое кольцо ни в какую не хотело вставляться. То и дело капала кровь, которую Сони лихорадочно вытирал через каждые тридцать секунд. На мою несчастную ноздрю можно было уже положить. Уже несколько минут у меня создавалось ощущение, что индусский палец её вот-вот разорвет. А Сони упорно продолжал всякими извращёнными методами всунуть кольцо в мой уже опухший нос — то с этой стороны, то с этой. Однако, ни черта у него не получалось.

Кошмарная боль требовала в себе выхода. Лицо покрылось испариной, а из глаз, помимо всякой моей воли, начали выступать слезы. Не зная, когда кончиться это мучение, мне оставалось только крепко стиснуть зубы и обеими руками насмерть впиться в ни в чём не повинный стул.

Перед Рябушко разыгрывалась кровавая сцена из настоящего фильма ужасов. Живьем! Похоже, такого он никогда ещё не видел, потому что смотрел на нас с нескрываемым восторгом.

И тут, уже отчаявшийся, Сони совершил нечеловеческий рывок, послышался странный звук, в башке моментально поплыли звёздочки, и мне показалось, что то, что у меня когда-то росло на лице и называлось носом, мне начисто оторвали.

Сблизив глаза в одну точку, как у рабыни Изауры, я убедился, что нос, слава Богу, на месте, а на нём болтается что-то круглое.

Сони сиял как рождественская ёлка.

— Всё, Рижий, получьилось! Получьилось! Получьилось! Теперь осталось только закрепить концы.

— Что? Это ещё не всё? — ужаснулся я.

— Да это плевое дело!

Сони радостно приступил к завершению своей операции. Действительно, через несколько секунд всё уже было готово.

— Ну, как? — спросил Сони.

— А я откуда знаю как, — ответил я, вытирая глаза и пытаясь одновременно прислушаться к своим новым ощущениям.

На месте носа, а точнее в правой его половине что-то горело, и, вообще, я не мог избавиться от ощущения чего-то чужого.

В зеркало я пока смотреться не стал, пытаясь хоть немного прийти в себя. Рябушко бормотал что-то невразумительное, одобряюще улыбался, одновременно при этом саркастически ухмыляясь.

— И что теперь? — продолжал Сони. — Сейчас будем бровь прокалывать или ты больше не выдержишь?

Я посмотрел на часы и удивился — уже прошло без малого минут сорок, как я здесь сижу.

— Это надо же, сколько меня мучили, — подумал я, а вслух сказал:

— Нет, нет, обязательно сейчас, потому что уже никакая сила на свете не заставит меня прийти к тебе с этим ещё раз.

И сев снова поудобней на стул, я ещё подумал тогда:

— Если выдержу ещё и бровь, меня тогда не испугают и самые изощрённые пытки, а вырывание ногтей покажется просто невинной забавой.

Теперь индусские пальцы изучали мою левую бровь, оттягивая её на полметра, пока не нашли наиболее тонкий участок кожи.

Началось второе отделение кровавой сцены, поставленной по воспоминаниям маркиза де Сада. Рябушко и тараканы поспешно уселись вновь на свои места.

Что ж, второе отделение ничуть не уступало первому, даже наоборот. Если уж и проколоть бровь оказалось делом не из лёгких, то вставить в неё кольцо, вообще, не представлялось возможным. Но в Сони взыграли его личные амбиции, и теперь он уже хотя бы из принципа намеревался закончить своё дело.

Ковыряния в брови меня тоже как-то особо не привели в восторг, на глазах и всём лице снова выступила влага, и у меня было только одно желание — убежать отсюда с дикими криками и как можно подальше.

Изнасилование моего лица закончилось через тридцать минут. Выжатый как лимон Сони плюхнулся на кровать, не обращая внимания на протесты Рябушко, и ещё не было известно, кто из нас вымотался сегодня больше: я или Сони.

Мне хватило ума сразу не выбежать в коридор. Я медленно встал, подошёл к зеркалу и тут впервые увидел своё новое отражение.

Из зеркала на меня смотрела большая, опухшая, мокрая с синяками под глазами и прической «Конец света» рожа с двумя неимоверно большими кольцами в местах, где им совершенно не положено быть!

Я ужаснулся. Да, не таким, ох, не таким я представлял себе своё новое перевоплощение. Да увидав меня таким, моя родная мамочка выставила бы меня за дверь, наподдавая при этом ногой.

Около колец зияли огромные чудовищного вида кровавые раны. Вот почему первым делом я решил пробраться в туалет и тщательно всё промыть и сполоснуть лицо.

На моё счастье в очке никого не оказалось. Всё-таки, хорошо, что я выбрал для ЭТОГО позднее время суток, когда многие уже спали.

От очка до 204-ой я добрался, шатаясь, как пьяная сомнамбула — ну, точь в точь как тогда, когда я впервые закурил. Сейчас это, очевидно, объяснялось сильной потерей жизненного потенциала.

По пути я зашёл в 215-ую и, ища сигареты, подумал, что было бы, если Рудик или Владик сейчас неожиданно включили бы свет и увидали меня. Возможно, что кто-нибудь из них уже бы никогда не проснулся вновь.

Выйдя в коридор, я уселся около 204-ой и закурил. Нос горел, бровь горела, уши светились чёрно-малиновым оттенком и издалека должно быть представляли собой невиданное явление. Вся рожа, вообще, выглядела сплошным красным месивом и годилось, наверное, только для того, чтобы об неё вытирать ноги.

Вот с таким оригинальным и абстрактным лицом меня и застал Петька. Выйдя из своей 209-ой (в этом семестре среди «школьников» произошли некоторые изменения: к Изотьеву приехала жена, и их поселили отдельно в другом крыле, Петька переехал в 209-ую, которую, переехав к Гале, освободила Лена, и жил там один (!), а в 219-ой остались Ткачев с Глушковым), Петька сел напротив меня и, ничего плохого не думая, раскурил сигарету. И только потом взглянул на меня.

— Еб… — только и смог казать он. — Что это у тебя?

Я находился в таком состоянии, что уже не мог ни на что ответить.

— Да ты ещё и куришь? — удивился Петька.

Но то, что было у меня на лице, вытеснило его удивление насчёт моей сигареты.

— Вот это да! — продолжал он. — Ну, ладно, я ещё понимаю в носу, но в брови-то зачем?

Пришлось всё же объяснить ему, что мне захотелось новеньких ощущений.

Тут вышли Сони с Рябушко.

— Ничего себе, — высказал Рябушко, увидав сигарету у меня во рту. — Вышак! Сони, смотри!

Сони ужасно обрадовался, сел рядом, закурил и с профессиональной гордостью начал рассказывать Петьке о своих творческих деяниях. Моё молчание с успехом компенсировалось болтовней Сони. Петька явно ничего не понимал и разглядывал меня как музейный экспонат.

Тут к Сони пришёл в гости какой-то пацан. Увидев новую жертву, которую можно было загрузить, индус с новым приливом сил стал показывать ему меня со всех сторон и рассказывать, что вот, мол, что он теперь умеет делать.

Пацан, не зная особенностей моего характера, естественно был ошарашен.

— А ты… чего, и уши можешь проколоть? — заплетающимся языком спросил он у Сони.

— Уши? Ха-ха! — тот пренебрежительно посмотрел на него. — Если уж я нос и бровь проколол, то уши-то тьем более! Хочешь, я и тьебе так сделаю? Я тьеперь всё могу проколоть. А хочешь, я тьебе член проколю?

— Не-ет, — пацан всё ещё не пришёл в себя, — спасибо, я как-нибудь так пока похожу. А хотя, подумаю, может быть, ты мне ухо проколешь.

— Какое ухо, — возмутился Сони, — ухо — это примитьивно, — повторил он кем-то ранее сказанную фразу.

Сигарету я выкурил и понял, что здесь мне больше делать нечего. Хватит с меня! На сегодня впечатлений и без того достаточно. Пусть болтают между собой, а я, наконец-то, пойду спать.

Открыв 215-ую, я услышал спящие дыхания Рудика и Владика и подумал:

— Счастливые! Они ещё не знают, что их ожидает завтра.

И, стараясь не думать о боли в области ран, я лёг на свою кровать и попытался уснуть.

— Мне бы только выдержать завтрашний день, — были мои последние мысли на сегодня, и я повернул свою красную опухшую рожу на бок.