Белая обезьяна, чёрный экран

Задание 10. Конь в небе

1999 г., 2001 г.

Она вытащила меня на первое свидание со всей наглостью существа, никогда не знавшего поражений. Казалось, её вовсе не волновало то, что природа довольно небрежно выбирала для неё внешность. Она пришла с неловко накрашенным лицом и с глазами, горящими от волнения. С новой причёской — стрижкой до плеч.

— Пойдём отсюда! — выпалила она, шлёпнувшись на сиденье напротив. — Есть я не хочу, а там оркестр играет. Я знаю их трубача. Пойдём! Они нам что-нибудь сбацают.

— Не надо, — сказал я. — Расскажи лучше, как дела у вас… с Лёлей.

Я хотел поговорить о том, что произошло на веранде. Я всё ещё надеялся, что девушка пришла исправить свою ошибку и помирить меня с сестрой. Но у Вики были другие цели.

— Да не хочу я про неё говорить! — девушка вскинула брови. — Я уже сказала тебе всё, что надо, по телефону. Лёлин поступок до сих пор меня бесит.

— По-моему, это не твоё дело.

— Моё, — сказала она. — Потому что ты мне нравишься.

Привстала и заглянула мне в чашку.

— Проси счёт, и пойдём скорее.

Я заплатил.

На мостовой Малой Конюшенной, освещённой вечерними фонарями, прямо под памятником русскому классику, играли музыканты: ударник, Викин знакомый трубач и гитарист, все — длинноволосые, одетые в джинсу и кожу. Гитарист, к тому же, ещё и пел, касаясь микрофона губами. Песенка была известная, она звучала тогда из каждого утюга — про комнату с белым потолком. Вокруг собралась толпа двадцати-тридцатилетних ребят с «Балтикой» в жестяных банках, а чуть поодаль, шагов за двадцать, на углу Невского, с ноги на ногу переминались стражи порядка — о да, ещё стояли те счастливые времена, когда можно было хлебать из горла на глазах у копов (я быстро перенимал сленг моих новых приятелей).

Вика, притопывая в такт ударным, расстегнула свою кожанку, сунула руку за пазуху и выудила оттуда крохотную фляжку. Потом отвинтила крышечку. Подмигнув, сделала глоток. Зажмурилась, резко выдохнула. По выдоху я понял, что девочка запаслась коньяком.

— Ух! Согрелась.

И протянула фляжку мне.

Я отхлебнул. Коньяк был на удивление качественным.

— Где взяла?

— У отца.

Она потянула меня за рукав и потащила сквозь толпу, поближе к музыкантам. Когда они доиграли композицию, моя спутница подпрыгнула и захлопала в ладоши — как будто стала ловить растопыренными пальцами невидимых комаров.

Я сразу вспомнил Лёлю, и воспоминание слегка понизило градус моего веселья. Где она, Лёля? В городе, в отъезде? В стеклянной башенке заброшенного дома? Трахается с кем-нибудь другим? Я вспомнил её полузакрытые глаза, её волосы, падавшие мне на лицо. И этот взгляд, когда после очередного вздоха она оборачивалась и как-то по-деловому говорила: «Я — всё. А ты?»

Трубач помахал Вике рукой, и девчонка в одну секунду кинулась к нему на шею. Наступила пауза, ребята здоровались, а потом гитарист кивнул в сторону микрофона, и Вика подошла к аппаратуре. Было видно, что с музыкантами она дружит давно.

Вика пела, а гитарист подбирал тональность — касаниями подушечек пальцев, — словно ловил на гитарном грифе маленького сверчка. Наконец сверчок попался, и музыка заиграла в полную силу. Барабанщик с размаху вдарил по басам, и за последним куплетом вступило соло трубы. Мне запомнился ещё длиннющий, красный в крупный горох платок, выскользнувший из-под косухи моей спутницы. Одним краем он касался земли.

Я помню эту песню Барбары Страйзенд, потому что она, кажется, звучала в каком-то фильме. Я смотрел его в одном из тех тёмных и душных подвалов, которые в начале девяностых назывались видеосалонами. Мелодия была известной, но я никогда не слышал, чтобы эту песню пели так, как Вика — голосом неожиданно низким, с хрипотцой. И от этого тембра мне сделалось не по себе.

Фляжка так и осталась у меня в руках, и я вспомнил об этом, когда Вика спела последний куплет, потому что мне захотелось выпить.

Народ хлопал, топал и прыгал. Когда я открыл глаза, зажмуренные после большого глотка огненной воды, Вика стояла передо мной. Она обняла меня за шею, а я был уже пьяным.

Мы целовались в самом центре огромной толпы, посередине Малой Конюшенной: с одной стороны — Гоголь, с другой — Казанский собор.

После коньяка переходить на пиво было неразумно.

Мы болтались по городу и пили водку. Она пила меньше, я больше. Ели чипсы, а когда мне показалось, что девчонка поплыла, я влил в неё литр минералки и заставил съесть хот-дог.

— Если ты до сих пор всё ещё любишь Лёльку, — вдруг сказала пьяная Вика где-то на Васильевском, — то я тебя к ней отведу. Вон её дом. Пятнадцатая квартира.

Мы засмеялись, и я поцеловал её уже почти по-настоящему, если не считать, что оба мы здорово накачались алкоголем.

— Где училась петь? — спросил я её, когда мы подходили к остановке. Троллейбусы уже не ходили, но мы могли хотя бы поймать машину.

— В музыкалке.

— Ты можешь голосом деньги зарабатывать.

Она засмеялась, без единой нотки горечи.

— Мне не светит.

— Ну… — протянул я. — Никто не знает.

— Чепуха, — уверенно сказала она. — Певицами мечтают стать только пятиклассницы.

— Ты ж недавно экзамены сдавала? — я вдруг сообразил, что толком так про неё ничего и не узнал. — Поступила?

— Угу. В архитектурный, — сказала Вика. — И я, и Лёлька. Теперь мы все там учимся. По папиным стопам. Получу диплом и пойду переучиваться.

— На кого?

Вика пожала плечами.

— Наверное, на психолога. Ты читал Эрика Бёрна?

Я не ответил. К поребрику причалила машина. Что мы делали в такси и о чём говорили, почему-то выпало из моей головы. Но я помню, что от дома Викиных родителей до улицы Верности я добирался долго и с трудом.

Лёлин адрес на удивление чётко впечатался в мою память. В итоге я однажды всё-таки пришёл туда и сломал замок на двери её парадной. Такой примитивный дешёвый замок: домофоны тогда стояли далеко не везде, а подъезды запирались по старинке, с помощью длинного бородчатого ключа.

Сломал замок я сразу после того, как увидел, что Лёля входит в подъезд не одна. Шёл дождь, я стоял под козырьком возле соседней парадной, и они меня не заметили, поскольку были заняты дождём, бородчатым ключом и друг другом.

Лица парня я не разглядел. Он был выше её на голову и одет в серое летнее пальто до колена; раньше такую одежду называли «плащ», а сейчас почему-то называют пальто.

Шёл дождь, у меня болела голова. Внезапно нахлынувшее бешенство, из-за которого пострадал замок на двери парадной, сменилось апатией. Сами по себе возникали мысли, не имеющие никакого отношения ни к Лёле, ни к её сестре.

Я дорабатывал в реанимации последние деньки. Вчера в приёмный покой притащили цыганёнка с судорогами, которого я на свой страх и риск взял в отделение и поставил ему правильный диагноз. Его мать, пожилая усатая цыганка, была мне благодарна настолько, что притащила свёрток, в котором, по её словам, было золото. Свёрток я не взял, а цыганку выпроводил. И вот сейчас, глядя на дождь в Лёлином дворе, я вспоминал пёстрый разворот газеты «Спид-инфо», в который был упакован подарок, и больше ни о чём не думал.

Я долго стоял под навесом из гнилого рубероида, капли падали мне на куртку, но мне было всё равно. Не холодно, не больно. Никак.

Я ушёл и больше никогда сюда не приходил.

Лёля прожила здесь до следующего лета, бросила институт и свалила в Москву. Там она дважды поступала во ВГИК: один раз на актёрское, второй — на факультет экономики. Вторая попытка оказалась более удачной, но училась Лёля на платном отделении. Платить за неё уже было кому: к этому времени у моей бывшей девушки образовался вполне платёжеспособный первый муж.

С тем фактом, что мне досталась не старшая сестра, а младшая, сначала я кое-как смирился, а после и вовсе успокоился. Одно то, что я у неё был первый (однажды ночью это стало для меня полной неожиданностью), не то чтобы накладывало на меня какие-то особые обязательства, но заставляло относиться к ней с особой нежностью и опекой. Может быть, я поначалу не слишком нравился её родителям, но Вика была девушкой резкой и прямолинейной, её сложно было переупрямить, и предки худо-бедно привыкли: к их семье надолго прилепился докторишко без роду, без племени.

С Викой мы встречались целых два года. И всякий раз, когда я подумывал о том, что пора бы прекратить эту тягомотину, она улавливала, что чувства наши ослабевают, и выкидывала мне очередной свой фортель. Как тогда, с вокалом на Малой Конюшенной. И жизнь делалась веселее.

Однажды зимой она накачала меня кислотой и отвезла на дачу, в тот самый академический посёлок. Не знаю, зачем ей это было надо, и не имею понятия, пробовала ли кислоту сама Вика, но эффект превзошёл все ожидания. Сейчас, по прошествии времени, я думаю, что это была даже не кислота, а какое-то другое вещество с весьма сомнительным составом, горькое, как анальгин или ампициллин.

Так или иначе, на меня накатил настоящий приступ страха, близкий к тем паническим атакам, что стали приходить гораздо позже. Сердце заколотилось, выступил пот, и отовсюду на меня полезли жирные термиты.

Вика, по-моему, испугалась не меньше, чем я сам, и всячески пыталась мне помочь. Выводила наружу, подышать. Впрочем, это я знаю только с её рассказов. Возможно, на самом деле всё было по-другому.

Во время своего вынужденного трипа я не ощущал рядом с собой присутствие Вики. Я вообще её не помню. Когда я очнулся и вспомнил пережитое, с ужасом подумал: вот именно таким и будет моё безумие, которое не за горами. Я вспомнил маму Надю (она умерла всего два года назад), и представил себе, каким кошмаром была для неё жизнь.

Из тех двух дней, проведённых зимой на даче Петровских, крепко врезались в мою память сосны, утонувшие в снегу. Я старался не смотреть вниз — внизу были термиты — и поэтому смотрел наверх, на небо и на заснеженные кроны. Снег падал с веток и оседал, и я наблюдал, как он медленно-медленно становился рябоватой поверхностью, адсорбируя мелкие древесные частицы, кору и иголки. Иногда с веток скатывались целые белые пласты и упав оставляли вмятины на плотном насте. Слой снега походил на нежный слоёный пирог. Около некоторых сосен образовывались снеговые стаканчики, около других снег лежал ровным слоем.

Я облокотился о стену дома и запрокинул голову. Было много звёзд, у меня прямо дух захватило, сколько их. Звёзды некоторое время оставались неподвижными, а потом тоже начали ёрзать и вертеться.

— Чего ради ты меня накачала? — спросил я Вику, когда пришёл в себя. Я уже сидел на полу, прислонившись спиной к плюшевому креслу, и меня потряхивало, несмотря на то что в комнате было тепло: девчонке пришлось самостоятельно затапливать камин, не прибегая к моей помощи.

— Не знаю. Чтобы весело было, — ответила Вика.

— Повеселилась?

— Ещё как. Твои термиты… Они ушли?

Я молчал. Она слезла с дивана и подсела ко мне.

— Ну кто же знал, что на тебя так подействует. Я и сама уже была не рада. Прости.

— И ты меня прости, — сказал я непонятно почему.

— Знаешь, — прошептала она, — мне кажется, что после сегодняшней ночи я смогу прожить с тобой до самой старости.

— С чего вдруг? — спросил я.

Она поёрзала у меня на плече.

— Если уж я вытерпела тебя такого, какой ты был сегодня…

Вещество подействовало парадоксально. Паническую атаку мы могли ожидать только после окончания действия препарата. А в моём случае страх пришёл сразу, и вместе с ним — холодный пот, тошнота и оцепенение. То есть мой мозг отвечал на воздействие непредсказуемым образом, не так, как у здоровых людей. Вывод напрашивался сам собой: я далеко не в порядке. Процессы, проявления которых я так боялся, запущены на полную катушку.

Обсудить случившееся я мог только с Грачёвым. Он был хотя бы в курсе моего анамнеза.

— И что, тебя так перекосило после одной дозы кислоты? — Грачёв округлил глаза. — Ты серьёзно?

«Ещё бы несерьёзно», — подумал я.

— Давай мы покажем тебя психиатру, — сказал Андрюха. — Чего боишься?

В детстве у меня уже был опыт общения с психиатрами, и ничего хорошего он мне не принёс.

— Никаких психиатров, — отрезал я.

Грачёв пожал плечами.

— Ну тогда забей и отвлекись.

Я сжал зубы и ничего не сказал.

И несколько дней ходил как в воду опущенный.

Перепады моего настроения и окутавшая меня ипохондрия не лучшим образом отразились на отношениях с Викой. Не то чтобы я отталкивал её — просто во мне не было прежнего заряда. Как будто батарейка единовременно выплеснула в окружающее пространство весь свой хилый потенциал и больше не оставила мне ничего кроме тревоги. Вика тоже, не чувствуя от меня ответа, стала светиться тусклее. Насторожилась, от неё исходило напряжение, и мне казалось, что она общается со мной через силу. Однажды жена Грачёва Таня позвала нас с Викой в гости, но в последний момент я передумал и не пришёл.

На следующий день Андрюха отвёл меня в сторонку.

— Вика у Таньки вчера целый вечер сидела.

— И что?

— Да ничего… — Грачёв потёр шею под воротничком. — Ты хоть понял, что девчонка твоя тогда, на даче, тебе предложение сделала?

Глядя на моё растерянное лицо, Грачёв разочарованно протянул:

— Ну-у, начина-ается. Тебе же ясно было сказано: проживу, говорит, с тобой до самой смерти. Так?

— Ну, так. Я думал, просто болтает.

— А ты что?

— В сортир пошёл.

— Ну и мудила, — Андрюха вскочил с дивана и зашагал по ординаторской. — Тебе судьба, может быть, золотую рыбку подбрасывает.

Мне было не до разговоров, но от Грачёва всегда нелегко отвязаться.

— Ты подумай только, — внушал он мне. — Девчонка из хорошей семьи — это раз. Ты у неё первый — это два. Плюс квартира, дача, и родитель небедный, в случае чего деньжонок подкинет. А что не фотомодель, так и что теперь? Свои плюсы есть: никуда от тебя не денется.

— Чего-о? — я обалдел. — Так она маленькая совсем. Младше меня чёрт знает на сколько.

— На сколько? — Андрюха захохотал. — Двадцать лет ей.

— Двадцать один.

— Ты подумай: дача в таком месте! Там только земля стоит… Эх! Семья с достатком. Лучших психиатров потом можешь себе выписывать.

— Погоди, — сказал я. — Ты имеешь в виду, что со мной всё будет только хуже и хуже?

— Ты чего, Храмцов? — сказал Андрюха — Не понимаю тебя.

— А что тут понимать? — крикнул я. — Именно это ты и хотел сказать! Теперь меня будут лечить психиатры!

— Заклинило тебя на этих психиатрах, — равнодушно ответил Грачёв. — Делай как знаешь и отвали от меня.

Он махнул рукой и направился к двери.

И оставил меня в ординаторской одного.

На следующий день я сам подошёл к нему.

— Андрюха, — говорю. — Ты мне всё очень здорово изложил. Но вот я скажу ей… Ну, всё что надо. А она возьмёт и откажет. Что тогда?

— Откажет и откажет, — Грачёв пожал плечами. — Тоже мне, беда. Если бы ты по ней с ума сходил, была бы трагедия. А у тебя же к ней спокойно всё? А?

Я кивнул, хотя до конца не понимал, как оно на самом деле. Наверное, спокойно.

— Ну и забей. Ничего ты не теряешь, — произнёс Андрюха и собрался идти.

— Ты хочешь, чтобы я женился на даче?

— А хоть бы и на даче, — воскликнул Грачёв. — Такими дачами не разбрасываются. Ещё чутка протянешь — ни бабы у тебя не будет, ни фазенды.

Я топтался на месте и не знал, что делать.

— Короче, так. Если зассышь, с тебя тыща.

Когда Вика оставалась у меня в мамы-Надиной квартире на выходных, мы и без того вели себя так, будто были давно женаты. Почти все соседские бабульки поумирали: на нашей лестничной площадке поселились две семейные пары, и Вика водила с ними знакомства.

По выходным она бегала в магазин и приносила продукты, которые покупала непонятно на какие деньги (возможно, на родительские, но вполне вероятно, она тратила на меня свою стипендию). Варила кофе в турке, по собственному рецепту: четыре ложечки молотого, две сахара, несколько крупинок соли и масло на кончике ножа. Мне она доливала чашку молоком, а себе в кофе бросала дольку лимона. Мы забирались на диван, к дивану подкатывали маленький столик на колёсиках (тоже Викин подарок) и включали какой-нибудь фильм. Кассетный видеомагнитофон появился у меня после первой более-менее крупной зарплаты в лучевом отделении.

Послушать Андрюху, я действительно ничего не терял: никто не отменял разводы, и никакой брак нельзя было назвать делом окончательным. С другой стороны, если я получу от ворот поворот, переживать по такому поводу будет глупо, потому что расставание, о котором я время от времени вяло подумывал весь последний год, случится само собой, без дополнительных потуг.

Но мои тревоги не исчезли, а, наоборот, усилились. Как врач я понимал, что заводить семью при всех моих входящих данных было довольно нечестным делом: генетика есть генетика. Семейный Альцгеймер не должен распространяться; готов признать, что в этом вопросе я, наверное, был шовинистом.

В телефонных разговорах и в субботних встречах, в каждом моём и её движении нарастало дребезжащее, раздражающее недоверие. Вика не могла его не чувствовать. И она не желала с ним мириться. В своё время она проворонила мои хождения налево, в общагу к двум Андрюхиным студенткам с лечфака. Но мои сегодняшние колебания и страх уловила почти моментально, и напряжение между нами росло.

Она сделалась неразговорчивой, и теперь все выходные, проведённые у меня, она валялась на диване с книжкой. В одиночку ходила гулять, редко заговаривала первая. Так тянулось довольно долго: прошли весна и лето. Кое-как мы пережили Викину сессию, после которой она укатила с родителями на целых два месяца, в длительную прогулку по Европе. В августе, когда Вика вернулась, покой ненадолго восстановился, но только для того, чтобы разрушиться снова. И вот однажды Вика сказала, что не приедет. Через несколько дней перезвонила. Предложила погулять и поговорить. Стоял ноябрь, наш разлад длился уже полгода.

Мы встретились на выходе со станции «Гостиный Двор». Было уже поздно — у Вики что-то не срослось по времени, и она перенесла встречу на десять вечера. Народу на Невском поубавилось, улёгся уличный гул. Снег таял на лету и каплями оседал на лицах. Казалось, что прохожие идут и плачут. Вика вынырнула из метро, привычно чмокнула меня в щёку и уцепилась за мой локоть. Прошла так шагов десять, но потом передумала и убрала руку. «Всё понятно», — подумал я и сжал кулаки. Молча мы повернули направо, в сторону Садовой, и стали кружить по улицам, без цели и смысла. Никто из нас не хотел начинать разговор первым.

Какие слова говорят друг другу, чтобы по-человечески расстаться? Мне было жалко девчонку, ведь я пошлю её на все четыре стороны и скажу ей всё как оно есть по правде. Пока ехал в метро, казалось, нужные фразы у меня под рукой, но мы шли под снежным ветром вот уже пять, десять, двадцать пять минут, а я молчал. Да и то: если я такое долгое время считал её своей собственностью и ни о чём не думал, должна же когда-нибудь наступить расплата?

В эти минуты, наверное, мы были сами собой: каждый думал только о себе. И город тоже был безразличен к нам: и прохожие, и нависающие сверху дома, с их продолговатыми окнами, и хмурые лепные маски с усталыми и бессмысленными глазами. Мы вырулили на Фонтанку, вдоль которой стояли припаркованные на ночь машины. Скорее бы всё уже кончилось и начался новый безрадостный завтрашний день. Мне было невмоготу.

На подступах к Аничкову мосту Вика замедлила шаг. Расстегнула сумку и вынула оттуда фляжку — не ту, из которой мы пили летом, напротив Казанского, её она посеяла на пляже под Зеленогорском. Новая фляжка была побольше и вмещала как раз двести пятьдесят, столько, сколько раньше хватало нам двоим на вечер. Вика отхлебнула, выпил и я. Потом снова она, глотнула, ещё и ещё, не морщась, будто поставила себе целью наклюкаться до бесчувствия. Я отобрал у неё фляжку.

— Чего ты всё молчишь и молчишь? — выкрикнула Вика. Голос её был хриплым.

— Не знаю, — сказал я.

Она посмотрела на меня и шмыгнула носом. Снег падал, капюшон слез с её головы, и было заметно, как мутные тающие капли оседают на её волосах.

— Что происходит? — спросила она, сделав несколько глубоких вдохов.

Я шагнул к ней и поправил её капюшон. Он зацепился за шарф, и несколько секунд я доставал шерстяную нитку из металлических жвал застёжки. Викино дыхание было совсем близко, касалось моей руки.

— Зачем я тебе сдался, не пойму никак, — я смотрел на неё и пытался собраться с мыслями.

И вдруг до злости, до боли в подреберье, мне стало жалко отпускать свою, уже почти бывшую, девушку. Будто бы у меня было так много близких людей, чтобы бросаться ими направо и налево.

Вика пожала плечами.

— Зачем-то нужен, — сказала она. — Поэтому давай, что ли, поженимся наконец. Спокойно во всём разберёмся.

Я оторопел, сперва от услышанного, а после от того, что и здесь меня опередили, обыграли.

— Ты… Уверена, что хочешь именно этого?

— Ну, не получится вместе жить, значит, разведёмся. Делов-то.

Мне показалось, у меня плывёт крыша. Что-то в окружающем меня пространстве шло не так, как нужно.

Дело было в конях. Вернее, в коне.

Прямо перед моими глазами, за плечом у Вики, которая стояла спиной к мосту, на фоне белой взвеси снегопада, качнулся и поплыл по ночному небу собственной персоной бронзовый конь Клодта, вместе с чуваком, крепко держащим его под уздцы.

Я подумал, что у меня снова галлюцинации. Но мои вытаращенные глаза и застывший взгляд заставили Вику обернуться. Она тоже увидела коня и замерла.

— Ух ты!

— Что мы такое пили?

— Виски. У отца стоял, никому не нужный.

— Да? А чего тогда кони летят?

— Да-а-а, — Вика обхватила мою руку и расслабленно повисла на ней. — Значит, к коням в платье фотографироваться не поедем.

Мы двинулись к мосту и, подойдя ближе, разглядели кран и погрузчик. Мост был перекрыт, коня увозили на реконструкцию.

Всё уже решила, почему-то успокоенно подумал я. Ну и ладно. В случае чего — разведёмся, повторял я как попугай. Даже воздух полегчал, и его стало проще вдыхать.

Конь медленно приземлился на платформу. Мы подошли настолько близко, что на бронзовых телах стали видны капли тающего снега, похожие на пот. Подъёмный кран опустил на скульптуру огромный деревянный ящик. Мы не остались наблюдать процессию вывоза конского тела, а просто ушли с набережной.

Мы поженились весной две тысячи второго года, в апреле. Свадьба была обычная. Петровские подарили нам на свадьбу машину, и Вика, заранее зная о королевском подарке, первая записалась в автошколу. С моей стороны было только два гостя — Андрюха и Татьяна. Я хотел позвать ещё и тётю Лену, мою единственную оставшуюся в живых родственницу, но в последний момент решил, что без неё будет лучше. И был прав. Мне хватило Андрюхи — он нарезался, в разгар веселья рухнул в канал и сломал лучевую кость в типичном месте. Во время медового месяца мне пришлось выручать друга и брать дежурства в ОРИТе, несмотря на то что числился я уже за другим отделением.

Лёля на свадьбу приехать не смогла. Или не захотела. Наверное, это было правильное решение. По крайней мере, в то время мне казалось именно так.

зима, 2021 г.

Когда я по заданию Э. Д. вспоминал и записывал нашу с Викой историю, жизнь моя приобретала определённый ритм: я вставал, завтракал, писал, гулял, обедал, писал.

Отключался от окружающего мира и оставался один на один со своим прошлым, которое, превратившись в буквы на экране, выглядело не таким уж и трагичным. Письмо захватило меня, механика набора текста на компьютере работала во благо. У меня в жизни уже был период, когда я возвращался в пустую мамы-Надину квартиру, брошенный, усталый и больной. Но тогда рядом со мной был мой единственный друг, Грачёв. А в период, когда я писал задания Э. Д., со мной рядом не было никого. И я боялся впускать кого-нибудь в эту тишину.

Сначала я хотел выбросить Викин маленький столик на колёсиках, но он неожиданно пригодился, когда мне некуда было складывать книги, хранившиеся на балконе со старых времён. Забытые коробки с подписными изданиями и журналами достались маме Наде от одной из соседок по коммуналке. Бабка померла, а дети вытащили вещи на помойку, и среди них целый книжный шкаф — по тем временам огромное богатство. Соседи, знавшие цену книгам, сбегались — кто в бабкину каморку, кто к мусорным бакам. Мама сгружала в угол нашей комнаты целые кучи нужных и ненужных бабкиных вещей. После переезда многое потерялось, но книги так и остались храниться в ящиках и коробках на остеклённой лоджии. Их не разбирали почти сорок лет, если не дольше. Некоторые коробки отсырели, их пришлось выбросить. Но были и такие, которые сохранились. Я отыскал старые, по краям покрытые плесенью, художественные альбомы. Решил не выкидывать, а дождаться лета и высушить их под прямыми лучами солнца. Нашёл там и Пиранези, и Хуго Симберга, и Галлен-Каллела. Может быть, в эти дни, разбирая захламлённый мамы-Надин балкон, я впервые почувствовал азарт искателя древностей.

Я жил в тишине неделю или больше, но потом зачем-то включил мобильник.

И спокойствие кончилось.

Звонила бывшая. Вернее, сперва на экране высветилось несколько пропущенных звонков, и я хотел их проигнорировать, но не тут-то было. МТС действовал как информатор. Он засёк меня в сети и сразу доложил об этом всем, кто в течение последних дней пытался до меня добраться.

— Ты где? — стандартный вопрос без приветствия, словно есть какая-то разница, заперся я дома или восхожу на Джомолунгму. Впрочем, относительно второго Вика могла быть уверена: так далеко без самолётов я не заберусь. А значит — я всегда нахожусь где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки. Удобно контролировать такого мужа. Пусть даже и бывшего.

— В больнице, — соврал я.

— В какой? Я приеду, — сказала она тоном, не терпящим возражений.

— Мне ничего не нужно, — я собирался побыстрее свернуть разговор.

— А мне нужно. Хочу поговорить с твоим врачом.

— Врач против того, чтобы ты ко мне приезжала.

— Вот когда он мне скажет это в глаза, — произнесла она, — тогда я оставлю тебя в покое.

И добавила:

— Ребёнку я всё про тебя рассказала. Он должен знать, что у его отца голова не в порядке.

— Рассказала — и молодец, — я давно уже нажал бы кнопку отбоя, если бы жена не завела разговор про Сашку.

— И ещё. Имей в виду. Любые твои попытки ему потворствовать — бесполезны. Никаких денег он не получит.

— Ваше дело, — сказал я. — Надеюсь, ты за ним уследишь.

— Ты больной на голову! — крикнула она в трубку. — Я буду говорить с твоим врачом! Только посмей что-нибудь сделать, только попробуй! Если я узнаю, что Сашка по твоей милости… Я тебя засужу! Понял меня?

Я дал отбой.