Белая обезьяна, чёрный экран

Задание 4. Хоккеист

2014 или 2015 г.

Он пришёл на приём в сопровождении молодой мамаши, которая внешне была похожа на выпечку с маком. В карте я прочёл обычное имя: Дима. На самом деле звали его Ломаный.

Направление от спортивного врача. Ох уж эти спортивные врачи. Всё-то им не дают покоя потусторонние шумы. Вот и здесь: в направлении, напротив слов «систолический шум сердца», стояло вопросительное «ВПС?». Клиницист заподозрил у лучшего хоккеиста города, у тринадцатилетней звезды команды юниоров, врождённый порок сердца.

Эхокардиографию, особенно детям, делать люблю. Если ты владеешь ультразвуком, но не умеешь смотреть сердце, ты не спец. Я, например, получаю эстетическое удовольствие, когда наблюдаю, как смыкаются и размыкаются створки митрального и трёхстворчатого клапанов. Как будто в груди в ускоренном режиме сводятся и разводятся мосты.

У Димки-Ломаного был небольшой пролапс (плевать на него, такая штука встречается у шестидесяти процентов здорового населения), а ещё три дополнительные трабекулы, или хорды. Тонкие поперечные фиброзные нити, идущие от одной стенки желудочка к другой. Протянутые, как бельевые верёвки во дворе — от стены к стене. Или как струны на гитаре. Когда в сердце увеличивается скорость кровотока, эти волокна колышутся и даже создают звуковые эффекты, но патологию — никогда. Эти шумы мы и называем физиологическими.

Но, кроме всего прочего, у Димки-хоккеиста обнаружилось открытое овальное окно. Остатки эмбрионального кровотока через стенку предсердия, отверстие, доставшееся многим взрослым людям после их девятимесячной жизни в животе женщины. Той самой, которая потом будет их кормить, растить и угнетать.

Обычно дырка зарастает годам к пяти; поток через отверстие природой не предусмотрен, и поэтому такой небольшой сброс является хотя и патологическим, но не смертельным. Всё зависит от размера дыры. Если она большая, то дело плохо: правые отделы сердца неминуемо расширяются — и наступает лёгочная гипертензия. А если отверстие маленькое, то сброс через него не критичен.

У Ломаного отверстие было четыре миллиметра. Ну, хорошо, уточняю — чуть больше. Если честно, такой пробоины вполне хватает, чтобы перегрузить правые отделы. Однако все мои измерения показали, что ничего подобного не происходило. Поток через пятимиллиметровую дырку был минимальным, правое предсердие соответствовало норме, и давление в нём, как и в лёгочных венах, ничего плохого не предвещало.

Ну и как я должен был поступить? Нарисовать в заключении диагноз, с которым первый же спортивный врач, перестраховавшись, отправит парня на скамейку запасных? И спортсмен, подрубленный на самом взлёте, вместо кубка получит в лучшем случае депрессию, а скорее всего — заваленные экзамены в школе и героин в подворотне.

Когда я отрывал глаза от монитора и смотрел на моего пациента, то прекрасно понимал, с кем имею дело. В мои далёкие тринадцать такие парни никогда со мной не дружили. Сбитый, мускулистый, с уже пробивающимся пухом на средней линии живота. Разговаривает лениво, и по речи понятно, что человек в свои невеликие годы уже знает, чего хочет в жизни, а сквозь высокомерную улыбку виднеется криво сколотый передний резец. Крутой перец, без базара. И в спортивной карьере такой пацан будет переть напролом.

Спросил его, не устаёт ли он после тренировок, и парень вполне интеллигентно сказал, что чувствует себя прекрасно.

Итак, в моём заключении значилось: открытое овальное окно диаметром менее двух миллиметров, в стадии облитерирования. То есть иди, Димка, на лёд и маши клюшкой, как и махал. И приходи на повторный осмотр через год. Желательно — снова ко мне.

Хоккеистов в целом я, честно признаться, не очень жалую. Большая часть моей жизни прошла в доме, где жил пацан, который мечтал стать звездой отечественного хоккея. В выходные по утрам он повадился вставать ни свет ни заря и гонять шайбу по нашей лестничной клетке. Большинству соседей этот грохот казался милой забавой, тогда как на крики мамы Нади сбегалось полдома, чтобы поучить меня уму-разуму. Живя с хоккеистом в одном подъезде, я был готов подкараулить его где-нибудь в укромном уголке и выкрутить ему уши из его башки. Но вместо этого я зачем-то набрал себе на выходные дежурств и перестал замечать своего шумного соседа, а вскоре, переехав, вообще забыл о его существовании. Вернувшись через десять лет в старую мамину квартиру, никакого хоккеиста в нашем подъезде я больше не встречал, зато на перекрёстке Верности и Бутлерова к тому времени отстроили огромный спорткомплекс «Спартак», с настоящим профессиональным катком.

Так вот, год назад мой пациент ушёл от меня довольный, как Карлсон, с обещанием обязательно вернуться. Как-то на досуге залез в Гугл и набрал его фамилию. И открыл рот. Можно было считать себя причисленным к избранным. Сеть поведала мне: Ломаный (вот когда мне открылось его прозвище) — самый молодой среди подающих надежды петербургских бомбардиров, настоящий вепрь, будущий Харламов. Я уже прикинул про себя, что нашей клинике можно было бы через связи хоккеиста поглубже внедриться в спортивную медицину. Неплохо бы подкинуть такую идею Грачёву, директору и хозяину нашей конторы.

Через год парень вошёл в кабинет уже без мамаши. Я видел её в коридоре, но приглашать не стал. Пациенту стукнуло четырнадцать, у него теперь есть паспорт и право на конфиденциальность, которую он, судя по всему, ценил выше, чем мамину опеку.

Отверстие в сердечной перегородке меньше не стало, но выглядел Димка неплохо, вытянулся, повзрослел. Зуб во рту оставался таким же.

— А Ломаный ты из-за зуба?

— Из-за него, — он вытирал остатки геля и натягивал футболку. — С моим сердцем всё в порядке?

У меня не было никаких сомнений.

— Сердце справляется с нагрузками. Размеры камер в норме.

Парень облегчённо вздохнул и направился к двери.

— Слушай, — спросил я его вдогонку, — а чего ты не вылечишь свой зуб?

Он поправил волосы движением, подходящим скорее киноактёру.

— Да ремонтировал я, — сказал Ломаный. — Сделали, и в первый же день после стоматолога мне снова в морду шайба прилетела.

— Не повезло, — сказал я. — Но в запасе есть третья попытка.

— Да ну, чего морочиться? — махнул рукой Ломаный. — Не болит — и ладно.

Он сказал спасибо и вышел. До следующего пациента у меня оставалось свободное время, но тут в кабинет из коридора вкатилась мать. Вид у неё был встревоженный.

— Доктор, у нас всё в порядке с сердцем? — спросила она.

Я пожал плечами.

— Доктор, мой сын задыхается. Нас направили к аллергологу, поставили астму, выписали ингаляторы. Но одышка не прошла.

Мать была абсолютно серьёзна.

— Он никогда вам не скажет. Ещё бы. У него соревнования.

Я кивнул ей на стул, но она замотала головой.

— Нет-нет. Я на минуточку.

Я вышел в коридор, выпустив вперёд себя обеспокоенную мамашу.

— Лена, — обратился я к администраторше, протягивая ей историю, — запишите-ка вот этого пациента к терапевту.

— Я Ира, — обиделась девочка у стойки и обернулась к мамаше:

— У доктора Погодина свободное окно через полчаса. Подождёте?

Погодин поймал меня за пуговицу в ординаторской. Мы не то чтобы не ладили, просто Погодин привык смотреть свысока на всех, кто числится за диагностической службой.

— Хоккеист этот. От вас был?

Я кивнул.

— Странный мальчик.

— Звёздная болезнь, — махнул я рукой.

— Сердце шумит, как Ниагарский водопад.

— Там хорды, балалайка — три струны.

— И открытое овальное окно.

— Это ничего не значит. Перегрузки нет. Вы же видите.

— Ну да, ну да… — протянул Погодин. — Всё-таки странный мальчик.

— Послушайте, — сказал я, — там дело не в сердце.

— Поглядим, поглядим, — Погодин потёр лысину. — Теперь это мой пациент.

Мы сидели у Грачёва, и он бубнил вещи настолько очевидные, словно я был интерном, а он — бывалым врачом. За полчаса я пережил настоящее дежавю.

— Вот не хотел я, Грачёв, идти к тебе в подчинённые. Начальники и друзья — вещи несовместные.

Грачёв крякнул. Он хорошо набрал вес за последние десять лет. Из парня с видом уголовного братка превратился во вполне солидного господина, лысого, с брюшком и при галстуке.

— Ты, Храмцов, накосячил. Надо это признать и взяться за хоккеиста как следует.

— Кто накосячил? Я?

— Ну а кто написал, что сброс на перегородке минимальный?

— А он какой? — я вытаращил глаза. — Минимальный и есть.

— Вот заключение из Первого меда, — Грачёв выложил из папки какую-то бумажку. — Диаметр дефекта пять с половиной миллиметров. И лёгочная гипертензия.

— Ну, во-первых, не пять, а четыре с половиной, — парировал я. — А во-вторых… Если ему ставят лёгочную гипертензию, то какое они дают давление? Есть цифра?

— Цифры нет, — сказал Грачёв. — Но ты сам виноват. Ты занизил диаметр дефекта.

— Цифры нет, потому что правые отделы не расширены, — я закипал. — И его одышка идёт не от сердца. Коллега из Первого меда прилепил лёгочную гипертензию потому, что перестраховался. А я занизил данные потому…

— Ну?

— Ты бы на него, Грачёв, хотя бы посмотрел, — сказал я. — Он гений-бомбардир. Он пропадёт без спорта.

— Ясно! — сказал Андрюха и прошёлся по кабинету. — И ты решил его спасти. Типа, спасатель Малибу.

— Типа того, — я тоже встал. — Сделайте спирограмму, рентген лёгких, анализ мокроты…

— Мать против рентгена, — перебил Грачёв. — Не хочет подвергать ребёнка облучению. Большая вероятность, что они уйдут из нашей клиники.

— Ну и скатертью дорога, — ответил я. — А Погодин твой дерьмо мужик, направил пациента к другому диагносту у меня за спиной.

— Имеет право, — вздохнул Грачёв.

Я заметил мамашу Ломаного, сидевшую на скамейке возле двери моего кабинета. Она немного осунулась и от этого даже слегка похорошела.

— Здравствуйте, доктор.

— Чем обязан?

Она скользнула следом за мной в кабинет.

— Пришла передать вам от Димы спасибо, — начала она. — Дима сказал, что если и пойдёт к какому-то врачу, то только к вам.

— Безмерно тронут, — я пытался стушевать злость, колотившую меня после беседы с Грачёвым. — Но я всего лишь диагност. Лечение звёздных мальчиков — не моя обязанность.

Мамаша улыбнулась.

— Я знаю, — сказала она.

Женщина подняла глаза и какое-то время рассматривала линию потолка.

— Видите ли, — сказала она, — он стал очень быстро расти. Мужать. И ещё у него сильно изменилось поведение. Он стал совсем… Совсем бешеный.

— Расстройство личности?

— Не знаю… — сказала она. — Он хамит, кричит на меня. Ночами заснуть не могу. Переживаю.

— Может, вы его разбаловали?

— Нет, поверьте мне, у нас в семье особо не разбалуешься, — в её голосе послышалась обида.

— Вот такой случай был, — продолжала она. — Мы живём с Диминым отчимом. И ещё у Димы есть маленький брат. И я, понятное дело, много занимаюсь с малышом. А Дима не любит, чтобы его обделяли вниманием.

У пацана, оказывается, не такая простая жизнь, как мне представлялось.

— И вот однажды, когда я кормила младшего… Понимаете, нам с Димой нужно было ехать на соревнования в Москву. И тут мой младший сын… Он заболел. Скорая приехала и поставила ротавирусную инфекцию. В общем, ничего страшного… Но я всё равно сдала билеты. Димка не поехал на соревнования.

А тётка-то на самом деле не балует парня, подумал я.

— И вот, я сидела с ребёнком на кухне… А Дима подошёл ко мне сзади, взял нож и ударил меня рукояткой между лопаток.

— Рукояткой?

— Да, — её пальцы принялись быстро-быстро теребить бахрому шерстяного красного шарфа. — И он заорал во весь голос, что ненавидит меня, и брата ненавидит, и отчима, и что была бы его воля, он бы всех в нашем доме перерезал.

— Он задыхался, когда кричал?

— Вроде бы нет, — сказала женщина. — Дышал тяжело, но спазма не было.

— Хорошо. И вы тогда…

— Вскочила и выбежала на улицу.

— Испугались?

— Очень.

Женщина волновалась, и её даже, кажется, слегка трясло.

— И ещё я позвонила подруге.

— Зачем?

— Она психиатр. Я с ней много раз обсуждала Димкино поведение. Она предложила вызвать бригаду.

Я оторопел.

— И вы вызвали?

— А что мне оставалось? — она вдруг повысила голос. — Идти домой, где сидит человек с ножом?

— Ребёнок с ножом, — поправил я. — Всего лишь тринадцатилетний ребёнок.

— Знаете… — сказала она, подумав. — Ребёнок — это тот, кто был тогда у меня на руках. А в доме засел невменяемый подросток, почти мужчина, с холодным оружием.

Я кивнул, чтобы она продолжала.

— Так вот. Бригада приехала, и я сказала, что её вызвали соседи, услышав крики.

— А Дима?

— Ничего. Оделся и спокойно пошёл с ними, — мать вздохнула. — К вечеру я и сама испугалась того, что сделала. Позвонила подруге. Она сказала: дескать, если я заберу Диму в тот же день, то эффект от всего спектакля пропадёт. И посоветовала мне подержать Диму в клинике до следующей пятницы.

— Так вы упекли своего сына в психушку? На сколько дней? — выспрашивал я, хотя это уже не имело никакого диагностического значения.

— На пять дней, — ответила она.

— А были ли у ваших родственников или у родственников вашего мужа какие-нибудь психические заболевания?

— Не было.

— Очень жаль, что не было, — сказал я. — Тогда срочно сделайте вашему ребёнку… Вашему старшему ребёнку — рентген лёгких. И томограмму. Иначе я буду считать, что в вашей семье проблемы с головой не только у вашего сына.

— Обязательно нужно было хамить пациентке? — спросил Грачёв. — Она накатала на тебя жалобу.

— А хоть бы и в суд подала, — сказал я. — Зато у нас на руках есть исследования, которые она никогда бы не сделала своему сыну, если бы я на неё не надавил.

Мне было чем гордиться. На рентгенограмме и томограмме кое-что нашлось. И это кое-что полностью переворачивало картину диагноза.

— В правом лёгком обнаружена округлая тень…

— Скорее всего, опухоль, — сказал я. — Если бы абсцесс, в крови были бы лейкоциты.

— То есть никакая у него не астма, — сказал Грачёв.

— Бронхоспазмы связаны с опухолью, — предположил я.

Грачёв выложил передо мной ещё какие-то бумаги.

— Я тут посмотрел, чем его лечили… — он ткнул в какую-то бумажку. — Ему дали препарат с высоким содержанием гормонов. Странно, что аллерголог, который делал назначения, не поменял лечение при отсутствии эффекта.

— Грачёв, — сказал я. — Ты, наверное, забыл. Я давно уже не помню ни одной дозировки. Я ничего не назначаю.

— Да понимаю я… — Грачёв в задумчивости щёлкал авторучкой.

— Слушай… — осенило меня, — а гормональные препараты могли повлиять на надпочечники?

Грачёв развёл руками.

— Ингаляторы? Вряд ли.

— А если парень принимал анаболики?

— В тринадцать лет? — засомневался Андрюха.

— Пошёл и купил в любом магазине спортивного питания какую-нибудь добавку… — рассуждал я. — У него тренировки каждый день, а он ещё и учиться успевает. Откуда силы берёт?

— Логично, — сказал Грачёв. — И если он пил такие препараты, то не факт, что в лёгких у него опухоль.

— Ну да, — сказал я. — Иммуносупрессорный эффект стероидов. Значит, в лёгких может быть и абсцесс. Вот тебе и расстройство личности.

— У кого?

— Да у ребёнка же.

— А я думал, у мамаши, — усмехнулся Грачёв.

— У мамаши синдром ватрушки, — сказал я. — Вместо мозга творог.

Грачёв покачал головой.

— А могли его приступы возникнуть на фоне посттравматического синдрома? — спросил я.

— Психиатры так и записали… — Грачёв снова полез в бумаги. — И мать вроде бы соглашается с написанным. Но парень настаивает на своём. Говорит, ударов по голове у него не было за всю карьеру бомбардира. Ну, разве что шайба дважды выбила зубы.

— Ну-ну, — хмыкнул я. — Отрицая сотрясение, он подтверждает приём стероидов.

Потом я узнал, что с Ломаным всё было именно так. Конечно, пацан баловался белковыми препаратами, содержащими гормоны. Принимал их не системно, но ему хватало, чтобы справляться с нагрузкой и нарастить мышечную массу. А также создать иммуносупрессорный эффект, позволяющий организму не распознать очаг воспаления в бронхе. А ещё вызывать спонтанные психические реакции, подобные той, которая и привела парня вместо московских соревнований в банальную психушку.

Но это только часть истории. Всё остальное мне рассказал сам Ломаный.

Абсцесс удалили, и через полгода после операции Димка снова стал появляться на льду. Понятия не имею, как он справлялся без стероидов, но он, несомненно, был талантлив. А талант вызывает у меня уважение. Не то чтобы я внезапно полюбил хоккей, однако время от времени стал следить за графиком соревнований юниоров. Наверное, так и становятся болельщиками. И к тому же стадион «Спартак» построили чуть ли не под моими окнами.

Выходя с одной их игры, я остановился покурить снаружи спорткомплекса. Игра выдалась слабоватой, противники команды Ломаного передвигались по полю, что шкафы на колёсах.

Дима заметил меня и подошёл вразвалку, протянув мокрую ещё пятерню.

— Здорово, звезда, — сказал я. — Пришёл погреться в лучах твоей славы.

— Неинтересный матч, — нахмурился Ломаный. — Лучше в следующие выходные приходите. Будут ребята из Сибири.

— В следующие выходные работаю. А про сегодняшнее… Ну что ж, победа есть победа. Как ни верти.

— Победы расслабляют, — заметил Димка. — А я вам рад.

Он улыбнулся, и я обратил внимание на его передние зубы — ровные, без сколов.

— С новым зубом тебя!

— Спасибо, Юриваныч, — ответил он. — А вы в курсе? Это зуб тогда у меня в бронхе застрял!

— Погоди… Как зуб?

— Ну, после бронхоскопии уже стало понятно. Внутри гнойника был кусок того самого, переднего, который я сломал три года назад.

— Сломал и вдохнул, что ли? И не заметил?

— Ну, игра была… — он пожал плечами. — Не помню, как всё произошло.

— И зуб закупорил очень маленький бронх.

— Наверное, — Дима развёл руками.

Я хотел было спросить, как у него дома, что с мамой, с братом, но ни о чём не спросил.

— Приходи на эхо, — сказал я. — Твоё сердце надо смотреть раз в год.

— Ладно! — сказал он и, отойдя на несколько шагов, крикнул:

— Пока, Юриваныч!

Вот, значит, как. Открытое овальное окно здесь вообще ни при чём. Инородное тело бронха. Надпочечниковые кризы. Рефлекторный бронхоспазм. И пять дней в психиатрической клинике.

Как всё-таки хорошо, что я в своё время развёлся с женой, что мой сын Сашка рос в спокойной семье, а его здоровье всегда находилось под моим контролем, да и детство прошло без криков и истерик, без беготни с ножами и психиатрической бригады. Впрочем, насчёт последнего я не зарекаюсь. С другой стороны, я постараюсь сделать всё, чтобы Сашке никогда не пришлось вызывать по мою душу санитаров. Если мне суждено повторить опыт мамы Нади, пусть рядом будет кто-нибудь другой, а не Сашка.

Кстати, Погодину я отомстил. Нельзя же было оставить его поступок безнаказанным.

Я долго думал, что бы такое преподнести человеку, пренебрегающему коллегиальной этикой и не доверяющему диагнозам специалиста. Мазать суперклеем пол в его кабинете было как-то мелко. Я мог, конечно, навести справки и собрать компромат, который бы весьма невыгодно высвечивал погодинское поведение в свободное от работы время; информацию несложно было передать его жене, но при одной мысли о такой банальщине мне становилось стыдно. Я придумал нечто получше.

Понадобились только лазерный принтер, новый картридж и «Снегурочка» А4. Три банки клея, кисточка и несколько свободных часов в тёмное время суток.

И вот, когда все мы приехали утром на работу, двери нашей клиники и арка на въезде во двор, а также дома прилежащего к нему квартала, до самой станции метро, автобусная остановка, стеклянная будка «Цветы» напротив входа в подземку, стены в подземном переходе — все вертикальные поверхности были обклеены листами с качественной фотографией доктора Погодина. На листовках было написано:

Грачёв, обнаружив чудовищное содержимое листовки и оценив масштаб поражения, схватился за голову и от греха подальше отправил Погодина в административный отпуск. Пациенты клиники обращались к администраторам и требовали, чтобы врач, упоминавшийся в листовке, не смел подходить к ним на пушечный выстрел. Погодину пришлось залечь на дно, а вскоре и совсем уволиться. Про эту историю даже передавали в местных «Новостях».

Поначалу Грачёв подозревал меня и несколько раз вызывал на разговор, но у него не было никаких доказательств, и вскоре инцидент сошёл на нет.

— У вас поменялся подход. На свою первую пациентку вы извели всю аптеку отделения, а у хоккеиста — занизили параметры.

— И о чём это говорит? Хотите сказать, об ослаблении моих мозговых функций?

— Нет. Вы придерживаетесь практики врачебного невмешательства.

— Это плохо?

— Почему же. Я тоже так работаю. Да, кстати, сегодня вас выпишут из отделения.

— Что?

— Можете идти домой.

— Но здесь меня даже толком не лечили.

— Вас не нужно лечить. Меньше вколол — больше помог.

— А если я выйду и… Ну, вы поняли.

— Андрей Николаевич отправил вас в административный отпуск. В ближайшее время вам не следует появляться в его клинике. Ваше резюме — в чёрном списке. Считайте, что вы отстранены от врачебной деятельности. Не беспокойтесь, никакого уголовного дела на вас не заведено. Но вы свободны.

— Бред какой-то.

— Не хотите отсюда уходить?

— Да хоть сейчас бы сбежал.

— Так идите.

— И это называется добиваться результата?

молчание.

— Вы садистка. Вы меня измучили. Отказываетесь меня лечить.

— Не отказываюсь. Просто сказала, что отпускаю вас.

молчание.

— Я не хочу возвращаться домой.

— Съездите куда-нибудь. Путешествуйте. Отдыхайте.

— Самолётами не летаю. А всю Ленобласть давно уже объездил.

— Во времена Гоголя не было самолётов. И всё-таки он умудрился доехать до Рима. На перекладных. Не думали о таком варианте?

— Не хочу никуда ехать.

— Очень зря. Когда-нибудь расскажу вам про Италию. Я была в Риме несколько раз и надеюсь поехать туда следующей весной. Солнце, спагеттерии под зонтиками, Форум, Капитолий. Представьте себе: вы просыпаетесь утром, под звон колоколов, в маленькой студии. Подходите к окну — а там сплошные крыши и купола, залитые солнцем. В Риме можно сесть на поезд и поехать на север, в Венецию. Или на юг, в Неаполь.

— Мне станет плохо в пути. И никто не поможет.

— Выучите итальянский.

— Издеваетесь.

— Нет. Предлагаю подумать. Помечтать.

— А сейчас мне что делать?

— Что хотите. С сегодняшнего дня ваши упражнения в письме — дело абсолютно добровольное.

— Кто же будет читать добровольное моё письмо?

— Вы будете приносить мне написанное, если пожелаете.

— Да.

— Как вы сказали?

— Согласен. Сколько стоит ваша консультация?

— Все расценки — официальные. Не дороже, чем в других клиниках по городу.

— Можно присылать вам тексты по электронной почте?

— Хорошо. Тогда через неделю жду следующую историю.

— Про что?

— Про что захотите. По случаю выхода из больницы хочу дать вам побольше свободы.

— Попробую.

— Надо сказать сестре-хозяйке, она приготовит ваши вещи.

— Вы мне дадите выписку?

— Конечно.