Белая обезьяна, чёрный экран

Задание 11. Другой диагноз

2007 г.

И в семье Грачёвых и в нашей семье дети родились почти одновременно: у нас раньше, в июле, у Андрюхи — под Новый год. У обоих пацаны. Жёны к тому времени начали вращаться в отдельном от нас пространстве, заговорили на своём языке, а мы с Андрюхой так и остались вечными товарищами по несчастью. Наш сын появился неожиданно и быстро, а Таня Грачёва несколько лет лечилась от бесплодия, и рождение пацана для неё было настоящим праздником.

Детьми занимались в основном женщины, и потому мы с Андрюхой по полной загрузились работой: Грачёв — дежурствами, а я — платными приёмами. Андрюха сразу же загулял с одной интерншей. Как он объяснял, для снятия напряжения. Потом эта интернша, с пухлыми губами, исчезла, и появилась другая, с кудрями. Девицы западали на Андрюху сразу же, стоило ему придвинуться поближе и заговорить. Грачёв пил, но, кажется, это придавало ему в глазах девчонок особую ценность. Его запойные чудачества на первых порах сходили за экстравагантность и высвечивали всю сложность Андрюхиной натуры, а когда очередная пассия начинала понимать, что имеет дело с алкоголиком, было уже поздно. Андрюху нельзя было исправить или уговорить пройти лечение. Любые женские претензии заканчивались расставанием.

«Тебе меня не понять, у тебя ребёнок беспроблемный!» — говорил мне Грачёв. И это была правда. В раннем детстве наш Сашка казался просто подарком. Он развивался так, как было написано в учебнике, быстро стал толстым и здоровым, несмотря на то что мы с женой при первой возможности сдали его в ясли-сад. Его подхватывали под мышку и несли куда нужно; он только болтал ногами и удивлённо смотрел по сторонам. Ребёнку можно было включить кассету, и полдня он мог сидеть, загипнотизированный экраном. Кроме мультфильмов, ему нравились рисование или строительство: он возводил на полу высоченные замки с хитрыми ходами внутри — ни дать ни взять настоящие тюрьмы Пиранези! Свои проекты Сашка всегда доводил до конца, и прерывать его было бесполезно, да Вика и не пыталась. Такая Сашкина покорность, его умение «не отсвечивать» и занимать себя самостоятельно, сформировало вокруг него зону ложного спокойствия. Однако нам с женой казалось, что всё так и должно быть и трудности не начнутся никогда. Впрочем, сейчас я хочу рассказать не о Сашке, а о Митьке, ребёнке Грачёвых.

Грачёвский Митька не вылезал из болячек. Он цеплял на себя все инфекции, с ним постоянно случались неприятности из раздела медицинской казуистики. За пузырчаткой новорождённых нагрянул сепсис, а за ним гемолитическая желтуха как следствие неудачно перелитой крови. В два года проявилась бронхиальная астма, а потом тяжелейший детский колит, из-за которого Грачёвым приходилось ломать голову, чем же пацана кормить. Сразу, как пошёл в садик, Митька упал с качели и сломал руку. Потом, уже дома, разгуливая по комнатам в гипсе, он поскользнулся на мокром полу и сломал ногу. В общем, не Митька, а тридцать три несчастья.

Таня Грачёва — я знал это от жены — вечно таскала Митьку по врачам, и мало-помалу он сделался центром Таниного существования. Таня делала всё, что положено хорошей матери. Я знал её как человека практичного и рассудительного, но после родов Татьяну словно переформатировали. Бледная, измотанная бессонными ночами, она не скрывала своих бед и забот и рассказывала о них с некоторой гордостью. Татьяна как будто обвиняла нас — меня, Андрюху и даже Вику — в том, что мы ведём обычную, не жертвенную жизнь. Я всегда непроизвольно напрягался, когда Татьяна оказывалась рядом. Было понятно, что Таня страшно устала от Митькиных болезней и Андрюхиного блядства. В семье у Андрюхи становилось неладно, но повлиять я ни на что не мог.

— Грачёвы разводятся, — однажды сказала Вика. — Ты в курсе?

Я не был в курсе. Мы с Грачёвым неделю как вернулись из Москвы, с повышения квалификации. В этой московской командировке со мной кое-что случилось. Кое-что серьёзное; всё время учёбы я думал только о себе, поэтому грачёвские заботы поначалу воспринимал более или менее равнодушно.

— У меня не жизнь, а какой-то Дэвид Линч, — сказал мне Андрюха на следующий день, когда мы курили под козырьком входа на цокольный этаж. — Да, конечно. Разводимся. Давно пора.

Никому не пожелаю дружить с семьёй, которая находится на пороге раскола. Двое близких людей бьются в жестокой, потрясающей лихорадке, и эта зараза рано или поздно захватывает всё их окружение. Захватила и нас. Татьяна, неизвестно откуда узнав о многочисленных грачёвских романах, задалась целью отомстить и лишить мужа родительских прав. Именно такая цена за мелкие грачёвские грешки виделась ей приемлемой и справедливой.

Пришлось пообещать Грачёву прийти на суд, однако в итоге до заседания мне дойти было не суждено. Я редко напиваюсь и не умею этого делать, но здесь — наклюкался в зюзю, так, что на следующий день не смог выйти на работу из-за жуткого похмелья. Я не нашёл в себе силы даже подняться с кровати. Сашка всё то памятное утро моего позора, слава богу, деликатно просидел в детской. Говорю же, Сашка был идеальным ребёнком.

Но вскоре война в семействе Грачёвых отошла на второй план. Вернее, не отошла, а заслонилась ещё одним событием.

Заболел Митька. Андрей притащил его ко мне на УЗИ уже совсем жёлтого.

— Судя по клинике, очень похоже, что желтуха механическая, — сказал Андрей. — Но бывают и гепатиты, сам понимаешь.

Печень была увеличена, правда, не сильно. В правой доле, недалеко от общего желчного протока, я увидел образование с чёткими ровными контурами.

— Судя по всему, гемангиома[6], — сказал я.

— Давить на проток может? — спросил Андрей.

Я пожал плечами.

— Чисто теоретически всё может быть.

— Понятно, — сказал Андрей.

И на несколько дней он пропал из виду. Даже трубку не брал. Потом появился, взъерошенный, злой. От него несло перегаром.

— Как Митька? — спросил я.

У меня ещё не закончился приём, и Грачёв сидел в нашей каморке для переодевания. На нём не было лица.

— Хрен мне, а не Митька, — сказал он. — Увезла.

И заплакал. Я обалдел настолько, что не нашёлся, что сказать. На кушетке меня ждал пациент. Грачёв вытер мокрое лицо, зло поглядел на меня и махнул рукой.

— Вали отсюда, — сказал он. — Больные ждут. Я всё равно сейчас пойду.

И ушёл, не успел я закончить приём.

А случилось вот что. Таня выяснила, что Грачёв ничего никому не сказал и увёз больного ребёнка на обследование. Она мгновенно обратилась в милицию. Когда не нужно, наша милиция реагирует молниеносно. Грачёва задержали, и пока с ним разбирались стражи порядка, Таня своими силами определила Митьку в детскую больницу по месту собственной прописки, у чёрта на рогах.

— И понимаешь, брат, — сказал Грачёв в трубку, — я еле-еле добился разговора с врачами… Короче, никакой гемангиомы или другого образования они не подтвердили. Лечат, но, судя по всему, ребёнку не лучше. Рабочий диагноз — токсический гепатит. Отравление.

Я слушал и хмурился. Нет опухоли? Как так? Я же отчётливо видел, ошибки быть не может! Или… может? Я пока ещё не сошёл с ума. Или…

— А ферменты? А клиника? Она разная при механической и при гепатите! — настаивал я.

— В этой педиатрии чёрт ногу сломит, — вздохнул Андрюха. — У детей всё не как у людей.

— А томография? — закричал я в трубку. — МРТ ему делали?

— Какое там, — сказал Андрей. — Это ж детское отделение. Они детей на томограф не посылают.

— А под наркозом? — не унимался я.

Трубка вздохнула.

— Говорю как есть. Лечащий врач считает, что томография нецелесообразна. Буду оказывать давление на персонал — мне не разрешат видеться с сыном.

И тут я подумал: кто я, в конце концов, такой? За что сражаюсь? Я вполне мог принять за гемангиому какое-то постороннее наслоение. Досадно, но что ж, похоже, я ошибся.

Вике дома можно было ни о чём не рассказывать. Она и так всё знала.

Но я психовал.

Не находил себе места. И, кажется, даже не потому, что оплошал. Ошибся и ошибся, ничего, переживу.

Если с Митькой что-то случится, я знал, что этот ужас камнем будет висеть у меня на шее. Мог увидеть, но не увидел. Мог настоять, но не настоял. Мог поддержать…

Назавтра я позвонил Андрею. Всё утро он был занят, но к вечеру ответил.

Непонятно, какие именно Грачёв задействовал связи, однако уже на следующий день после нашего разговора он беседовал с главным врачом той самой тьмутараканской больнички. После беседы ребёнку сделали повторное УЗИ, и мой неведомый коллега наконец-то, с пятого или с какого там раза, подтвердил «наличие дополнительного образования в печени», а кроме того, и расширенный общий желчный проток, и механическую желтуху. Опухоль нужно было удалять, и Митьку перевели в крупную детскую больницу почти в самом центре города. Таня была в бешенстве, но потом всё поняла и, кажется, успокоилась.

Отпустило и меня.

Вика ходила по дому, поджав губы. Однажды тема Грачёвых всплыла в нашем разговоре после ужина.

— А ты-то и доволен, поди, что прав оказался твой Грачёв, — выдавила жена сквозь зубы.

Я уже мог общаться с Викой по-человечески, не на повышенных тонах.

— Я первым нашёл образование, — воскликнул я. — И оттого доволен, что не промахнулся.

— Лучше б ты ошибся и у Митьки был всего лишь гепатит, — отрезала Вика. — А Грачёв твой всё равно дерьмо мужик.

Я промолчал. Дерьмо он или не дерьмо, но так уж вышло, что мы вместе, и всё. Что тут было ещё говорить.

После операции, когда Митька очнулся от наркоза, нам обоим на телефоны пришли эсэмэски. Мне Андрюха написал: «Всё успешно. Крови немного. Жить будет». Что Татьяна написала Вике, я не знаю, она не рассказала. Она уже давно почти ничем со мной не делилась.

Вика вошла в комнату и оперлась плечом о дверной косяк.

— Куда ты собрался?

— На работу.

— У тебя же сегодня выходной, — Вика знала моё расписание лучше меня самого.

— Ребёнок Грачёвых — мой пациент, — неловко сказал я. — Я должен притащить в палату аппарат. Посмотреть ему свободную жидкость в животе.

Жена не двигалась.

— Ты же говорил, что Грачёв теперь может обходиться без тебя. Что он в Москве на курсах всему научился. Хотя Татьяна считает, он мог бы тому же самому научиться и в Петербурге.

— Научился — не научился… — меня стало раздражать её присутствие. — Ты имеешь что-то против?

Вика отпустила дверной косяк и подошла ко мне ближе.

— Имею.

Я чуть было не взял её за плечи и не отодвинул с дороги, но глаза её вдруг стали злыми. Она буравила меня ими, как свёрлами.

— По какому праву ты всё время лезешь в их дела?

— Грачёв — мой друг, — сказал я. — А ребёнок на самом деле тяжёлый.

Вика усмехнулась.

— Так, значит, ты полтора года покрывал грачёвские блядки и врал его жене только на том основании, что ты… что ты его друг?

— Кто тебе сказал… — начал я и тут же замолчал.

Не полтора года, подумал я, а четыре. Даже пять.

— Когда ты перестанешь держать всех вокруг за идиотов? — сказала Вика.

— Знаешь что? Давай разборки устроим в другой раз, а сейчас…

— «А сейчас»! — передразнила она. — А сейчас ты лучше попробуй не соваться в их отношения, Храмцов. Я тебя прошу. Поведи себя наконец как умный человек.

Это было чересчур.

Я наклонился за ложечкой для обуви, а Вика встала надо мной и заговорила сверху:

— Ты поступал очень подло, Юра. Ты и твой Грачёв обманули Татьяну много, много раз. И ты ещё хотел, чтобы она поверила твоему диагнозу? Ты не слишком самоуверен, нет?

— Если она не идиотка, она обязана была прислушаться ко мне! — я бросил ложечку, поднялся и закричал Вике прямо в лицо: — Твоя Татьяна не видит ничего дальше собственного носа! Поставить правильный диагноз — мой долг, а послушаться меня — её долг, долг матери!

— Ты вообще не имел права делать исследование их ребёнку, — голос моей жены даже не дрогнул, а в глазах промелькнуло что-то похожее на жалость. — И сейчас, если ты хоть немного дорожишь их семьёй, ты останешься дома или покатишься на все четыре стороны, пойдёшь куда угодно, только не в больницу.

Я топтался у двери. Потом плюнул и поплёлся за ней в комнату.

— Я никого не покрывал, я никому не врал.

Она уже сидела в кресле. В руках у неё была маникюрная пилка. Она делала вид, что полирует ноготь.

— Никаких блядок не было, — повторил я.

Вика оторвала взгляд от ногтя.

— Знаешь, если у Грачёва, как ты говоришь, никаких блядок не было и его поведение для тебя норма, — сказала она, — то могу представить себе, какие скелеты валяются в нашем с тобой шкафу.

Я смотрел на неё во все глаза.

— И будь уверен, — продолжала она, — когда мне понадобятся доказательства, я обязательно их откопаю.

И она неожиданно улыбнулась, словно знала обо мне всё.

На улице моросило. Телефонная трубка молчала. Грачёв не звонил.

И я понимал, что после такого разговора я уже не позвоню ему сегодня. Пусть сами решают. Пусть сами всё решают. По большому счёту Вика права — она всегда права, если рассудить здраво. Может быть, несчастная Татьяна упрятала ребёнка в районный могильник только от страха, от осознания того, что ей все на свете лгут, что больше никому нет веры. И значит, в этой истории с Митькой, в его мотаниях из больницы в больницу опять, некоторым образом, был виноват я. Андрей тоже, но ещё и я. Потому что я встал на сторону Андрея. А ещё — не настоял на собственноручно подтверждённом диагнозе.

«Везде накосячил», — думал я, ютясь под козырьком парадной и глядя на мокрую гадость, растёкшуюся по всему городу. Мне со страшной силой вдруг захотелось позвонить… Позвонить совсем другой женщине. Замкнутой, нервной, бесконечно близкой, позвонить за тридевять земель, в тёмную, огромную и безумную Москву, мне так хотелось, чтобы она взяла трубку и выслушала мою непутёвую исповедь. Чтобы успокоила, сказала: «Юра, всё в порядке. Всё хорошо». Чтобы мне хоть немного, но полегчало. Я почти набрал её номер, но потом нажал на сброс. При чём тут она, подумал я.

Так я стоял и курил, и не мог вернуться домой. Выяснилось, что идти мне некуда. Потому что тянулся проклятый выходной, и потому что я второпях оставил дома зонтик.