Белая обезьяна, чёрный экран

Задание 17. Сны

2020 г.

Когда я снова начал работать без выходных, чтобы добыть деньги для Сашки, со мной начали происходить странные вещи.

Сейчас мне довольно легко об этом говорить — столько времени прошло. А тогда я не на шутку испугался.

Сначала мне приснился мужик, и в правой доле печени у него сидела гемангиома, доброкачественная сосудистая опухоль, напоминающая по форме трилистник.

И ещё пацан с нарушением оттока мочи. Причиной такому состоянию чаще всего бывает камень или опухоль. Во сне я сместил датчик в малый таз, где обнаружил увеличенное, оплетённое венами, воспалённое яичко: видимо, в своё время оно не спустилось в мошонку и теперь сдавливало мочеточник.

Потом приснилась женщина с выпотом в брюшной полости. Выпота было много, и внутренние органы плавали в животе, словно в бочке. Датчик нырнул в плевральную полость — интересно, кто его просил туда нырять? — и высветил неоднородную, рыхлую хрень, разросшуюся там, как цветная капуста, и понятно было, что с ней уже ничего не сделаешь.

Наутро все эти картинки почти забылись, и я поехал на Обводный, в один из филиалов Андрюхиной клиники.

У первого же моего пациента в правой доле печени высветилась гемангиома в форме трилистника.

От волнения я почувствовал жжение в груди, как будто бы в вену только что впрыснули хлористый кальций. Сфотографировал трилистник и положил фотографию под стекло рабочего стола.

У следующего пациента ничего особенного не обнаружилось. Вариант нормы. Меня почти отпустило, но трилистник под стеклом светился слабым белым светом и не давал мне покоя.

Под конец смены мамаша привела мальчика шести лет. Того самого, с яичком в малом тазу.

Обедать после всего этого мне расхотелось. Я заглянул в соседний кабинет и попросил у коллеги выписать мне успокоительное. Он выписал, но сказал, что его нельзя принимать, когда я сажусь за руль.

Я вышел на улицу, расстроенный (за каким чёртом тратить деньги на таблетки, которые мешают водить машину?). Крупными хлопьями с неба валил снег. Я щёлкнул сигнализацией и достал из багажника длинную щётку. Раскопав свою старенькую «Киа», я поехал на Петроградку; с четырёх до десяти я закрывал там вечерний приём. Трилистник я захватил с собой.

Закопался в описания стенозов и шунтов, обложился снимками и бумажками, на которых во время исследования привык записывать карандашом численные значения показателей. Почти уже забыл сегодняшние происшествия, однако рано я успокоился.

На кушетке передо мной лежала пожилая женщина с асцитом. Всё как по нотам: в брюшной полости — свободная жидкость, а в левой плевральной — огромная опухоль. В форме цветной капусты.

Пациенты снились мне с завидной регулярностью, сначала по трое, а к концу месяца их число достигало пяти за ночь. Во сне мне являлись те виды патологии, которые относят к редким случаям, достойным научной статьи. Но иногда сон выдавал мне просто яркий визуальный объект, подобно тому случаю с цветной капустой. Картинка отпечатывалась в памяти и наутро у меня уже имелась целая подборка.

Например, однажды мне приснился шунт для ликворооттока у ребёнка с гидроцефалией. На экране было видно трубку, а на кушетке, вырываясь из рук несчастной матери, вертелся ребёнок с бессмысленными глазами и удлинённой, грушевидной головой. Он кричал тоненько и хрипло, и крик походил на голос какой-то экзотической птицы. Снился ребёнок, а потом я увидел разноцветные крылья, и высокая трава колыхалась перед моими глазами, а там, за травой, я точно это знал, текла мутная, залитая солнцем река. На следующий день такого ребёнка привели ко мне на приём. Он был одет в пёструю футболку и ярко-розовые колготки.

Снились и прежние знакомцы. Например, Фонарёв. Он больше десяти лет не появлялся на моём горизонте — с тех самых пор, как я уволился из государственной медицины. А вот после моего странного сна о нём он взял и явился. Он носил другое имя и немного изменил внешность. Но Фонарёв остался Фонарёвым, и не узнать его было невозможно. Мой бывший пациент умирал от рака простаты, он еле-еле мочился и повсюду таскал за собой пластиковый мочеприёмник. Лечь на кушетку и подняться с неё ему помогала маленькая женщина восточного вида — я, при внимательном рассмотрении, признал в ней бывшую медсестру Гулю, слишком уж похожим движением убирала она волосы за ухо. Однако в силу врачебной этики я не посчитал нужным показать ей, что мы знакомы. Думаю, Гуля была мне за это благодарна.

Пришла мать Ломаного, женщина-булочка. В карте у неё значилась совсем другая фамилия, но я уже ничему не удивлялся. Духи пациентки пахли ванилью, женщина улыбалась мне и послушно выгибала шею, когда я смотрел ей сосуды. В голове у неё, на уровне передней мозговой артерии, трепыхалась пухлая, S-образная аневризма.

Когда ко мне явилась пациентка с фамилией Вольф, я тоже не удивился.

Выдал ей прямо с порога: прекрасная стрижка! Она поглядела на меня и засмеялась.

Когда я, по возможности коротко, рассказал Грачёву про то, что со мной происходит, он устало поглядел на меня и предложил выпить.

Выпить я никогда не отказывался, но знал, что сегодняшнее предложение Грачёва было формальным. Андрюха завязал: то ли зашился, то ли принимал тетурам, — в общем, отношения его с алкоголем перешли на официальный уровень, и пить мне предлагалось в одиночку.

— Храмцов, — раздражённо сказал мне Грачёв, когда я отказался принять спасительную стопку, — ты задолбал.

Я встал с кресла и собрался уходить. У Андрюхи за несколько лет руководства клиникой выработались привычки, с которыми приходилось считаться. Если начальник сказал, что ты не вовремя, то будь добр, выметись из кабинета.

— Ну правда, — крикнул Грачёв мне вслед, не вставая с места. — Сколько можно, а?

Он был прав. Моя ипохондрия могла достать кого угодно. Меня самого раздражали мои жалобы.

Как мог, я замял тему и больше к ней не возвращался. Мы говорили с Грачёвым о чём угодно, только не о моих снах. Грачёв был нужен мне, пусть он даже сильно изменился с тех пор, как мы перестали работать вместе. Я к нему привык и не хотел его потерять.

Я решил оставить всё как есть и прописал сам себе нейролептики.

— Любопытный эксперимент! — Э. Д. улыбалась, улыбнулся и я. — Вы говорите, в храме происходило нечто. Интересно, что вы увидите, когда не будет толпы.

— Не уверен, что в ближайшее время сделаю это.

— Мне было бы очень интересно обсудить результат.

За окном раздался крик: «По-шё-ёл!», и за ним сразу последовал грохот. Это рабочие сбрасывали снег с крыши. Э. Д. встала с кресла, подошла к окну и закрыла фрамугу. Потом вернулась к нашему столику.

— После той попытки вы больше не звонили Андрею Николаевичу, так?

— Да. Мне кажется, он уже не считает меня своим другом.

— Хм. Вы больше не Орест и Пилад.

— Пожалуй.

— А как ваши записи?

— Всё так же. Иногда заглядываю в Сеть, чтобы подобрать нужное слово. Мама тоже в какой-то момент растеряла все слова.

— Но вы такой не один. Когда люди рассказывают о сокровенном, всегда трудно найти слово. Прочитайте Феофана Затворника, Антония Сурожского.

Я не хотел с ней спорить. Но и соглашаться тоже не хотел. Для первого у меня не было аргументов: в некоторых вопросах я оказался невеждой. Для второго у меня не было причин. Клиническое мышление, элементы диалектики, научное сомнение — всё, чем была забита моя голова, не позволяло мне безоговорочно верить вещам, которые нельзя ни объяснить, ни потрогать. Э. Д. словно прочитала мои мысли.

— В отделение лучевой диагностики вы пришли по одной только причине: вам нужно быть уверенным в материальном источнике болезни. Моя специальность не менее серьёзна. Разница вот в чём: когда я лечу пациента, чаще всего я не вижу причину. Я не могу рассмотреть её на фотографии. Получается, я работаю с вещами нематериальными. Так?

Я сделал неопределённый жест. Э. Д. покачала головой.

— Вы сейчас почти согласились с тем, что я шарлатанка, — она заметила на моём лице тревогу и снова улыбнулась. — Ну, полно, полно.

Я молчал. Она кивнула на листы бумаги с чёрными строчками текста и карандашными пометками, сделанными её рукой. Это были мои собственные записи, распечатанные на принтере.

— Ваша история — не про страх и уж тем более не про сумасшествие. Это история о любви. А вам казалось иначе?

Я не сводил глаз с бумаг и ничего не говорил.

— Люди, когда говорят слова, всегда путают смыслы. И здесь тоже всё перепутано. А ведь любовь — это не самая сложная категория. Но она из разряда невидимого. Вот у людей в головах и возникает неразбериха.

— А мои сны?

Э. Д. махнула рукой.

— И ваши сны. И ваши страхи. Они — не то, чем казались вам. Представьте, что в вашем мозгу живёт переводчик. Неизвестная переводчику идея никогда не будет передана нужным словом. Понимаете?

Тут она, конечно, была неправа. Я понимал, что Э. Д. просто хочет меня утешить, развлечь беседой. Но я был ей благодарен и за это тоже.

Я смотрел на неё. Края чёрной накидки были сколоты под воротничком потемневшей от времени серебряной булавкой с маленькой розой посередине. Заметил выглядывающий из-под накидки аккуратный хлопчатобумажный манжет, украшенный шитьём.

Я повторил попытку запомнить состояние покоя. Закрыл глаза, открыл их. Почувствовал, что улыбаюсь.

— Когда эскимосам переводили Евангелие, богословы столкнулись с проблемой. На Севере не было овец, и выражение «Агнец Божий» им было непонятно. Знаете, как его перевели?

— Оленёнок? — предположил я.

— Нет. У оленей гордый характер, они бывают строптивы. Нужен кто-то нежный. Доверчивый. Правильный ответ — тюлень. Смеётесь? Смейтесь, смейтесь. Юный тюлень Божий — как вам?

Посмеялись. Э. Д. всплеснула руками.

— Обещала напоить вас чаем, а сама сижу.

Встала, прошла на кухню. Крикнула оттуда:

— Вам какой?

— Любой.

Вернулась с заварочным чайником.

— Пока заваривается, пойдёмте, покажу вам комнаты. Обратите внимание: литография середины восемнадцатого века. Дедушка нашёл её у какого-то лавочника, когда был ещё студентом. Заплатил, кажется, сорок копеек. Помните у Гоголя рассказ про художника, который купил портрет? Когда читала, представляла себе нашего дедушку. Вот здесь кабинет моего мужа. Он умер уже давно. У нас с мужем большая разница в возрасте. В тридцатые годы гэбэшники разменяли его родителей ни за грош. Мальчика спас дядя, да и то случайно. В общем, он много ездил по стране, от одних родственников к другим. Когда вернулся в Ленинград, ему было двадцать пять. Стал искать вещи родителей. Кое-что нашёл. Копия Брюллова. Узнаёте? «Итальянский полдень», верно. Кресло. Резные драконы на спинке. Муж выкупил эти вещи у бывшей соседки. Есть ещё канцелярский прибор. Поможете достать с полки? Благодарю. Морёный дуб. Мне очень нравится вот этот вырезанный из дерева человечек. Присел и рассматривает что-то на дороге. Как будто нашёл монету. А вам кто приглянулся?

— Глаза разбегаются. Не могу выбрать. Может быть, эта… обезьянка? У неё ваше выражение лица.

— Обезьянка? Выглядит как настоящая старая ведьма. Хорошего же вы мнения обо мне. Давайте поставим прибор на место. Спасибо. Пойдёмте. Есть ещё одна комната, моя спальня. Но там ничего интересного, только зеркальный шкаф с короной. Дамские штучки. О! Чай почти остыл. Не поможете включить чайник?

— Когда выходите на работу?

— К сожалению, не выхожу. Готовлюсь к следующей операции. Но мы ещё успеем увидеться. Ровно через неделю, если ничего не случится, я в вашем распоряжении.

— Ваши родные знают, что вы снова ложитесь в больницу?

— Знают. Дочь в Америке, у неё там клиника. Но есть скайп. По скайпу можно болтать за ужином, праздновать Новый год… Пьянствовать по скайпу, говорят, очень забавно.

— Можно я… навещу вас?

— Не дай бог. Буду выглядеть страшней атомной войны. Вы уже и забыли, что я, ко всем прочему, ещё и женщина.

— Не забыл.

— Как выйду из больницы, жду вас у себя. Хочу быть уверена, что вы в стойкой ремиссии.

— Обязательно позвоню.

— Позвоните. Ещё не знаю, вернусь ли я в клинику и на кафедру. Может быть, мне тоже, как и вам, придётся уйти на отдых.

— Чем займётесь?

— Трудно начинать что-то новое… Я не рассказывала вам, как принялась коллекционировать старые вещи? Представьте себе, хожу по антикварным лавкам! Там всё такое же старое, как я сама. Покупаю только то, что напоминает мне обстановку отцовского кабинета. Знаете, после войны от наших вещей почти ничего не осталось. Иногда мне кажется, что я вижу ту самую мебель, которая стояла у нас дома, когда я была совсем маленькая. Начала собирать коллекцию. Хочу обставить квартиру так, как это было при отце. Подумываю устроить здесь его музей. Недавно видела один красивый стеллаж и витрину с бархатом под стеклом. Туда можно поместить его записи. Разбираю архивы. Если наступит день, когда я пойму, что никогда больше не выйду на работу, — моим единственным делом будут бумаги отца и его музей.

— Звучит впечатляюще.

— Вы тоже найдите себе какое-нибудь простое занятие. Если на первых порах уделите ему чуть больше времени, то не заметите, как оно разрастётся в вашей жизни до невероятных размеров. Словно укроп на грядке. Знаете, как он растёт? Будто сорняк, хотя на самом деле благородное растение. Лесбийские девушки в Греции украшали друг другу головы венками из укропа.

Я кивнул. Представил себе эту картину и улыбнулся.

— Нет, не то. Забудьте про Грецию, — сказала она. — Бросьте всё и езжайте в Рим. Уверена, вы не пожалеете.