Белая обезьяна, чёрный экран

Задание 13. Мясо в холодильнике

с 2005 по 2010 гг.

Если четырёхногому столу подломить две ножки, стол всё равно упадёт, пусть даже оставшиеся ножки целы и невредимы.

Пока наш с Викой «стол» ещё кое-как держался на двух ногах, мы не придумали ничего умнее, чем ввязаться в ипотеку.

Вика не хотела ссориться с сестрой из-за родительской квартиры, которая, судя по всему, теперь предназначалась старшей дочери. О том, что Лёля жила в сплошной череде неудач, говорить у нас было не принято, хотя вот уже несколько лет, после известия про первый, а потом и про второй Лёлин развод, отсутствие наших прав на родительские квадратные метры подразумевалось само собой.

Однокомнатная хрущёвка, доставшаяся мне от мамы, была ужасна, однако первое время наше жильё нас устраивало. Сашка родился, и понадобилось что-то получше. Когда мы взяли ипотеку, мы не слили мамину квартиру в первоначальный взнос, а решили её сдавать — и получать пусть небольшие, но деньги. Мудрость этого решения я оценил во время развода, когда мне пришлось валить туда, откуда пришёл.

Сашка рос сам по себе и никому из нас не мешал заниматься делом. Вика тоже работала, писала какие-то статьи, проводила тренинги. Это не приносило больших доходов, но оба мы считали, что деньги в семье должен зарабатывать мужчина. Вот я и зарабатывал.

С Андрюхой мы общались всё реже. Он вернулся в семью и сразу оказался от меня на значительном расстоянии. Мы уже работали в разных местах, и нам даже разговаривать стало как будто не о чем.

Из больницы я ушёл и устроился в несколько частных медцентров; хороших специалистов в Ленинградской области не хватало. Я колесил из Петербурга в Колпино, оттуда во Всеволожск, а на следующий день передо мной лежало Приморское шоссе и Сестрорецк. Мой безумный график стал моим спасением. Я отрабатывал смену, садился за руль и проезжал расстояние, достаточное для того, чтобы поддерживать состояние усталости и безразличия, чтобы не думать о себе, о Лёле, о маме Наде и о той пустоте, которая свистела у меня внутри.

Я работал с утра до ночи, и жена не препятствовала мне, а, наоборот, громко радовалась тому, как быстро уменьшалась сумма нашего долга.

— Мы закроем кредит года за полтора! — говорила она. И меня успокаивало, что я могу порадовать её хотя бы этим.

Автомобиль, подаренный родителями на свадьбу, стал мне серьёзной подмогой. Я оказался неплохим водителем. Скорости я не боялся, и даже иногда ловил себя на мысли о том, что хорошо было бы разбиться на трассе и не дожить до мамы Надиного состояния. Но мне везло: от серьёзных аварий судьба меня оберегала.

Летом дорога до работы была мне даже в радость, хотя машин на пригородных шоссе становилось гораздо больше, особенно по выходным. Зимой случались снежные заносы и ледяные дожди. Однажды в дороге у меня лопнул ремень ГРМ, машина встала на однополоске среди заснеженного поля, и четверть дневного заработка мне пришлось потратить на эвакуатор, а потом ещё месяц рассчитываться за ремонт двигателя. Тем не менее долг уменьшался.

На сон уходило совсем мало времени. А потом что-то сломалось, словно во мне тоже лопнул какой-то ремень. Я никак не мог заснуть после тяжёлого рабочего дня. Закапывался в одеяло, закрывал глаза, ворочался. Пялился в заплывшую бензиновыми пятнами темноту и слушал, как ворочается Вика. Она зажмуривалась, оборачивала голову подушкой. Её сосредоточенное, напряжённое лицо становилось недобрым. Я вставал и уходил в большую комнату, на гостевой диван, но и там висела всё та же тяжёлая, душная тьма, от которой не было спасения.

Однажды к моему приходу Вика приготовила какое-то особое блюдо. Она ждала меня с ужином, но к тому времени, как дождалась, весь её настрой пропал и мясо остыло. Сашка сидел, запершись в своей комнате. Он уже ходил в школу. Единственная сложность, с которой мы столкнулись в воспитании ребёнка, — затолкать его спать. Он упорно ложился в час ночи, и ничего с этим нельзя было поделать. Никто из нас не видел его микроскопических занятий, но там, за дверью детской комнаты, которую мы назвали Детская Зона, рождалась и формировалась невиданная химера. В те годы она была ещё на стадии морулы. И только в вечерние часы, пытаясь заставить ребёнка умыться и лечь в кровать, мы чувствовали сопротивление и недетскую жёсткость, с которой этот маленький человек выталкивал нас из своей жизни.

Вика пошла к Сашке, а я остался на кухне один. Холодный ужин упал в мой скукоженный желудок и превратился в донную мину, утыканную шипами. Я вышел на лестничную клетку покурить перед сном, предварительно закинувшись но-шпой и антацидом.

Я смотрел на дверь собственной квартиры. Хорошая, добротная дверь, да и лестничная площадка, на которой я сейчас стоял, была достойная, хоть вальсируй на ней. Я прикинул в уме размер долга, принялся считать и сбился. Я занимался этим каждый день, считал и пересчитывал, с бесконечными «а если», «а как бы», «а вот поднажмём». И каждый раз в остатке у меня получалась слишком большая цифра. И сегодня тоже. Нули разбегались, как муравьи в раскуроченном муравейнике.

Дверь колыхнулась. Из-за неё выглянула Вика.

— Ты чего тут? — сухо спросила она.

Я махнул ей рукой:

— Иди. Я сейчас.

Вика нахмурилась и вышла наружу.

— Еле запихала спать, — сказала она. — Сашка уже, наверное, забыл, как отец выглядит.

Я молчал.

— Что у тебя на этот раз случилось? — спросила она, глядя за окно.

— Бабка умерла, — сказал я.

В клинике в тот день произошла обычная история, одна из многих, когда пациент выходит на улицу и ему становится плохо. Скорая, звонки родственникам, все дела.

— Ясно, — вздохнула Вика.

Она немного помолчала и сказала:

— А мы выставку делали.

Я кивнул.

— Тебе интересно? — спросила жена.

Я снова кивнул.

Нахмурилась.

— Храмцов, ты где? Ты меня как будто не слышишь.

Я отвернулся.

Вика тряхнула головой и вздохнула.

— Ну, так значит так, — сказала она и ушла.

Посмотрел на дверь и достал ещё одну сигарету.

В таком сумбуре прошло несколько лет. Ипотека стала для меня рулеткой, а я всё крутил и крутил воображаемый барабан с чёрными и красными цифрами. Я знал, что в конце концов меня ждёт выигрыш. Мои коллеги-неврологи советовали взять отпуск, но как по мне, так более идиотского совета нельзя было и придумать.

Я знал, что Вика время от времени прикладывается к бутылке коньяка, которая неизменно теперь стояла в нашем кухонном шкафчике. Марки спиртного постоянно менялись, но почти всегда это был недорогой продукт из супермаркета. Я никогда не видел Вику пьяной настолько, чтобы она перестала себя контролировать; но поздно вечером я часто слышал, как стучит шкафчик и звенит посуда.

Я понаблюдал за ней и тоже попробовал пить, уже по-настоящему. Однако ничего, кроме утренней головной боли, возлияния мне не принесли. В состоянии похмелья работать стало гораздо труднее, и я прекратил.

Вполне могу допустить, что за эти годы я сделался абсолютно невыносимым. Мог прервать фразу на середине и замолчать. Не убирал за собой посуду. Оставлял вещи в неожиданных местах, например в ванной или в коридоре. Ставил гель для бритья в холодильник. Забывал вещи в ячейках магазинов. Забытые пакеты мне никто никогда не возвращал, и приходилось покупать новые халаты, брюки, сменную обувь. А денег, как всегда, было в обрез.

Я стал, пожалуй, ужасным мужем и отцом, но тогда я этого не понимал. Ничего не мог объяснить Вике, да она уже и не просила никаких объяснений. Она перестала цепляться — не только с вопросами о моём здоровье, но даже со своими женскими претензиями. Ей уже, похоже, было безразлично, «слышу я её или нет».

Некоторое время она ещё пыталась заботиться: то погладит рубашку, то поменяет бельё там, где я спал, — в зале, на диване. Было в этом что-то механическое, но всё-таки забота есть забота. Потом исчезло и это. Сашка — тот вообще не спрашивал ни о чём. Ему втолковали, что папа целыми днями зарабатывает деньги и поэтому лучше к нему не лезть. Он и не лез.

Зато долг наш таял на глазах.

В мае я пошёл в банк вносить ежемесячный платёж и сумму для частичного досрочного погашения. Каждый раз в банке я брал заверенную печатью выписку по счёту, чтобы точно знать, с какой скоростью мы расплёвываемся с долгами.

Я не верил своим ушам. Мне сообщили, что кредит полностью погашен. Вносить платежи могли только два человека: я и Вика. У Вики имелась нотариально оформленная доверенность. Чудеса да и только, повторял я сам себе, когда получал выписку. У Вики денег не было, факт. Или всё-таки были?

Я тупо смотрел на дату последнего платежа. Он прошёл около двух недель назад.

Молча доехал до дома. Две тысячи баксов оттягивали мне кошелёк.

Вика возилась на кухне. Там она оборудовала себе рабочее место, поставила компьютер и теперь могла, не отходя от плиты, смотреть фильмы или писать посты в Живом журнале. Для кухонных стульев она купила оранжевые чехлы, и казалось, что стулья распространяли по всей кухне апельсиновое сияние.

— Есть будешь?

Я сел.

— Вика, — сказал я.

И положил на стол выписку из банка.

Вика как-то странно на меня посмотрела, чуть наклонив голову к плечу. В руках её было полотенце, тоже оранжевое, но чуть бледнее, чем стулья.

— Что? — спросила она.

То ли она не понимала меня, то ли издевалась.

— Ипотека выплачена, — сказал я. — Там оставалось целых полтора лимона. Я не понимаю, как…

И замолчал.

Вика поджала губы.

— Опомнился, — сказала она. — Я же тебе говорила.

Я смотрел на неё во все глаза.

— Я говорила тебе, что отец продал дачу.

Когда? Я не помнил. Может, и говорила.

Участок у родителей был маленький, на нём умещались домик, яблони да цветник. Заросшие грядки засадили газонной травой, но Викин отец любил выезжать летом на природу. Несмотря на свой возраст, тесть соблюдал имидж азартного рыбака, да и выпить с друзьями никогда не отказывался. Дача летом не пустовала, к тестю всегда кто-нибудь приезжал, а если гостей не было, то Вика сама летом два раза в неделю привозила отцу продукты.

— Так он её всё-таки продал… — сказал я, не вполне осознавая, что за событие произошло.

— Продал. И закрыл наш долг. Я внесла деньги.

— Почему я об этом узнаю только сейчас?

Вика стояла, а я сидел. И было в ней, стоящей на фоне оранжевых пятен, что-то победное.

— Знаешь, Храмцов, — сказала она, — я ведь для тебя пустое место. Вот сейчас до тебя наконец дойдёт, что я чувствовала несколько последних лет.

Я не понимал, при чём тут это. При чём тут обвинения и разборки.

Я даже закрыл глаза и потряс головой.

— Не понял, — сказал я. — Повтори.

Вика дёрнула ртом и села в апельсиновое сияние.

— Ну, хорошо, — сказала она. — Отец заплатил, и я тебе больше ничего не должна. Так понятно?

— А раньше ты что, была должна мне?

— Сперва нет, — сказала Вика. — А потом да.

— И когда… — начал я, но во рту пересохло. Я встал, налил себе в стакан воды из графина и сделал глоток. Вода не шла в горло. — И когда ты мне стала вдруг что-то должна? — спросил я, глядя Вике в глаза.

— Точного дня не помню, — сказала она, словно бы подбирая слова. — Наверное, когда я поняла, что мы с тобой уже никакая не семья.

Сел, пододвинул к себе стакан. Потом отодвинул его.

— А кто мы тогда? — спросил я.

— Не знаю, — сказала Вика. — Кажется, просто соседи по квартире.

Я встал и прошёлся по кухне. Вдруг подумал о том, какая у нас на столе безобразная скатерть. Серо-зелёная, цвета блевотины. Почему я раньше не сообразил, на что она похожа? В жизни бы не сел здесь обедать.

— Долго думала, как тебе сказать, — произнесла Вика. — И вот, сказала. И ничего не случилось. Потолок не рухнул, ничего не взорвалось.

— Это ты верно… — ответил я. — Не рухнул.

Посмотрел на неё. Вика выглядела очень хорошо. Неровность её кожи с возрастом уже не бросалась в глаза, носогубные складки выглядели почти незаметно, зато был заметен небольшой пушок на родинке возле рта, такой знакомый пушок. Хорошо убранные и добротно прокрашенные волосы, теперь они были рыжие, как у Лёли. Ногти горели уверенным алым цветом.

— Ты себе кого-то нашла? — спросил я.

Вика вскинула брови.

— Считаешь меня потаскухой?

— Просто спросил.

— А ты не спрашивай «просто», — сказала она медленно. — Я после твоих поездок в Москву ничего у тебя не спрашивала.

Не отрываясь смотрел на неё, но она выдерживала мой взгляд без единого усилия. Вздохнула.

— Мы очень друг другу надоели, — произнесла она. — Мне так кажется.

— Почему ты об этом не поговорила со мной раньше? — спросил я.

Вика вертела стоящую на столе чашку, и мне почудилось, что от её пальцев во все стороны сыплются красноватые искры.

— Не была уверена.

Я усмехнулся.

— А сейчас уверена.

— Абсолютно.

— Ну ты и… штучка, — сказал я, со злостью глядя на неё. — А ребёнок?

— Вырастет — разберётся, — Вика невозмутимо поднялась со стула, и я понял, что разговор окончен. — Пока ты не съехал, мы можем по очереди спать на диване.

И добавила своим обычным тоном:

— Голодный? Мясо в холодильнике.

Я, конечно, съехал. На следующий день после нашего разговора сообщил жильцам, которым сдавал мамину однокомнатную, что им пора исчезнуть. Те подсуетились и освободили жилплощадь.

Поначалу я всё ещё думал, что Вика хочет меня проучить. Напугать. Воспитать, как воспитывают животных и маленьких детей. Но оказалось, она для себя всё давно решила.

— Такие вещи говорятся или один раз, или не говорятся вовсе, — твёрдо повторяла она. — Я хочу быть счастливой.

Если Вика ясно представляла, чего она хочет, то я разрывался между гордостью и отчаянием, слишком сильным, чтобы его скрывать.

— Храмцов, верни мамину картину, — однажды потребовала Вика. — Такую синюю, серебристую. Она всё равно тебе уже не нужна.

Но я не отдал.

Сашка ни о чём не спрашивал. Я обещал ему приходить по воскресеньям. Вика сказала, что это не обязательно. Я не стал спорить. Мы оба не стали ни с чем спорить.

Я переехал в мамину квартиру. Она уже не пахла нашей прежней жизнью — ни мамой, ни тем более Викой. Теперь все углы и половики благоухали метками кота недавно съехавших жильцов.

Бродил ночами по квартире, пил корвалол и таблетки от бессонницы. Побрызгал корвалолом углы в ванной и за шкафом, протёр камфарой деревянные поручни дивана. Купаж получился знатный, и через неделю я разобрал — а где не смог разобрать, там и разломал — мамину старую мебель и отволок её на помойку.

В тот раз Э. Д. снова не смогла принять меня в клинике. Она не распространялась, но было понятно, что у неё неладно со здоровьем. Я написал ей в письме номер своего телефона, и она перезвонила мне на следующий день. Сказала, что будет рада принять меня у себя дома.

Так я впервые попал в её квартиру, в место, которое в скором времени будет значить для меня очень много. Знаю, что психотерапевты часто ведут приём на дому, но в этом приглашении для меня присутствовал особый смысл.

Чай, разлитый в невесомые чашечки из костяного фарфора, жёлтый абажур с драконами и беседа, обычная, домашняя, — это, быть может, имело не менее целительный эффект, нежели все те недели, что я корпел над записями.

— Позвольте полюбопытствовать, чем закончилась история про Грачёвых? Я так и не поняла из вашего рассказа. Они развелись?

— Да. Но потом сошлись снова. Живут вместе до сих пор.

— Теперь понятно. Спасибо.

Она была одета в чёрную вязаную шаль с кистями, накинутую поверх светлой блузки. На ногах — тёмные джинсы. Аккуратно собранные в высокий пучок седые волосы оттеняли темноватый, оливковый цвет её кожи. Уже много позже я обнаружил в архиве семьи В. фотографии времён её молодости; я не ошибся, Э. Д. тогда обладала своеобразной красотой: острые скулы, крупный нос и выпирающий подбородок с ямочкой придавали её внешности нечто хищное. А сейчас вся она словно высохла, и внимание притягивали глаза: тёмные, глубоко посаженные, — казалось, они светились на её худом морщинистом лице.

Э. Д. сидела в кресле с резными подлокотниками — точно такое же кресло было предоставлено в моё распоряжение. Она принимала меня в гостиной. Абажур освещал ту часть комнаты, где мы находились. Там же возле окна стоял дубовый стол с бурым сукном; на столе стопками лежали бумаги и книги. В левом углу стола, словно пришелец из другой галактики, стоял плоский монитор компьютера, перед ним — беспроводная клавиатура. Э. Д. проследила за моим взглядом.

— Эклектика, — с улыбкой сказала она. — Но что поделаешь. Время диктует обстановку.

Я перевёл взгляд на чёрно-белую фотографию, стоящую на полке большого старинного буфета, рядом с которым располагалось моё кресло. Фотография, судя по всему, была сделана в начале прошлого века. На меня смотрел человек в рясе, с длинной бородой и длинными волосами, зачёсанными назад и разделёнными прямым пробором. Я помнил, что прадед Э. Д. был священником.

— Ваш родственник? — спросил я.

Моя собеседница сначала не поняла меня, а потом поглядела на фотографию и рассмеялась. Поразительно, насколько молодо звучал её смех.

— Родственник? — она покачала головой, всё ещё улыбаясь. — Ну что ж, пусть будет родственник. Была бы счастлива, если б это было так.

Намного позже я понял причину её веселья. Когда узнал, что на полке стояло изображение Иоанна Кронштадтского.

— Как себя чувствуете после проделанной работы?

Ответил честно:

— По-разному. В целом — полегче. Но до сих пор не понимаю, что мне делать со своей жизнью.

— А чего вам не хватает, Юра? — спросила она. — Что вам нужно? Как сами считаете?

Я подумал и ответил:

— Уверенности. И покоя.

Она снова улыбнулась, пододвинула ко мне блюдечко с печеньем.

— А сейчас вам спокойно? Скажите как есть.

— Да.

— Можете запомнить это состояние навсегда?

Я закрыл глаза и попробовал зафиксировать всё, что вижу: комнату, буфет, заварочный чайник. Открыл глаза и посмотрел на Э. Д.

— Могу. Но сейчас рядом вы. Когда вас не будет рядом, боюсь, я не сумею.

Э. Д. надела очки и пристально на меня посмотрела.

— Вы так хорошо запомнили самые травматичные моменты вашей жизни. Сумели описать их, передать состояние. Значит, и сегодняшнее ощущение вы тоже сможете запомнить.

Я хотел что-то возразить, но у меня не повернулся язык.

— Это насчёт покоя, — продолжала она. — А что касается чувства уверенности… Может, вам нужна вера, а не уверенность?

— Ну какая может быть вера, — сказал я устало. — Я агностик. В Бога не верю. Зато я верю вам как врачу.

Она вздохнула.

— А лучше если бы наоборот.

— Вы лишаете меня последней надежды.

Она сделала ладонью отрицающее движение.

— Нет. Верить тому, что говорят люди, следовать решениям, которые они принимают насчёт вашей жизни, — гибель. И я в этом смысле ничем не отличаюсь от тех, кто делал это с вами раньше. Ваша мама, ваш друг Андрей Николаевич или ваша жена. Потом, может быть, в этот ряд встанет и ваш сын. Все наши слова, все наши решения должны быть вами перепроверены и взвешены.

— На каких весах?

Возникла пауза. На стене в квартире Э. Д. висели, да и до сих пор висят, старые ходики с маятником. До сих пор слышу, как они отсчитывают секунды до её ответа.

— Стройте свои весы сами, — сказала она. — Или поставьте в своей душе нечто непоколебимое.

Мне показалось, что она опять говорит о Боге.

— Ничего нет окончательного, — ответил я. — Всё можно опровергнуть. И самое ужасное, нет никакого средства уйти от того, что меня ждёт.

— Ваша бывшая жена. У неё ведь тоже нет средства уйти от того, что её ждёт.

— А при чём тут моя бывшая жена?

— Её мать умерла от рака. Это ничуть не лучше Альцгеймера.

Я молчал. Потом выдавил из себя:

— Да. В их семье есть своя трагедия.

— А знаете, что означает слово «трагедия» на самом деле?

— «Песнь козлов»?

— Нет, это слово означает «жертва».