Белая обезьяна, чёрный экран

Задание 5. Труп

приблиз. 2000 г.

Я тогда ещё работал в больнице, но уже в отделении лучевой диагностики.

К общей связке ключей, которые я всегда таскал с собой, у меня был прицеплен и ключ от рабочего кабинета (дубликат, чтобы не заглядывать к старшей сестре).

Однажды я поднялся на этаж и открыл дверь, возле которой с раннего утра толпились мои подопечные. Переоделся в свежий халат, бросил взгляд на список из двадцати двух человек и наконец отодвинул ширму, которой была отгорожена кушетка. На кушетке торжественно и неподвижно лежал труп.

Женщина, крупная, с неаккуратно заколотыми кверху седыми волосами, сползающими к лицу. В полутьме выделялись желтоватые скулы, серые рельефные губы и большой горбатый нос. Труп был одет в весёленький больничный халат синего цвета, а из-под халата торчали плотные кое-как заштопанные чулки. Глаза у трупа были открыты, и левый смотрел непосредственно на меня.

От неожиданности я отпрянул, и ширма, стоящая сзади, грохнулась на пол. Я кинулся её поднимать, но зацепил ногою стул, и тот тоже упал. Труп наблюдал за всем происходящим своим неподвижным левым глазом и делал вид, что он тут ни при чём.

В кабинет постучали. Я кинулся к двери.

За дверью скопилась очередь. Первым был мужик из урологии.

— Доктор, можно? Я на девять.

Это был первый пациент на УЗИ простаты. Конечно же, подготовленный — с полным мочевым пузырём.

Я взял себя в руки и сказал ему, что приём задерживается. Мой голос прозвучал неуверенно. Пока я откашливался, возмущённый мужик попытался проникнуть в кабинет.

— Как задерживается? — сказал он. — Я тут, в коридоре, не выдержу. Подтирать за мной будете.

Но я закрыл перед мужиком дверь.

В тусклом глазе трупа промелькнула благодарность.

Я бросился к телефону. По местной линии во всех отделениях мне отвечали только длинные гудки: общая так называемая пятиминутка (которая обычно длилась полчаса или больше) ещё не закончилась, и часть врачей сидела в конференц-зале главного корпуса, а вторая часть принимала смену. Мобильник Мадины Павловны, нашей заведующей, был вообще выключен. Дверь кабинета снова забилась в истерике. Я живо представил себе, что творится снаружи. Наверняка там трое или четверо голодных больных людей, и все они еле-еле добрались на четвёртый этаж. Понятно, что сейчас они меня порвут, и пойдут мои клочки по больничным закоулочкам.

— Я с диабетом! — кто-то кричал, приникнув к замочной скважине. — У меня еда по расписанию!

Я снова бросился обрывать телефон заведующей.

— Какой труп? — послышался наконец в трубке голос Мадины. — У вас что, пациент умер на кушетке?

— На кушетке! — радостно закричал я. — Не у меня! Умер сам по себе, без моего, так сказать, вмешательства.

— Окей, — сказала Мадина. — Подождите, я скоро вернусь с летучки.

— Но я не могу вести приём! — орал я в трубку.

— Почему? — недоумевала начальница.

— Потому что у меня в кабинете! — вопил я. — Лежит! Мёртвый! Человек!

На том конце провода повисло недолгое молчание.

— Ну так сдвиньте его куда-нибудь, — в речи начальницы уже звучало раздражение, — и продолжайте работать.

Она отключилась, а я, зарычав, сунул мобильный в карман халата и снова шагнул к кушетке.

Даже если бы я очень хотел, то никак бы её не сдвинул. Старуха весила килограмм сто двадцать, не меньше, у меня в спине жила нелеченая грыжа. К тому же я оказался единственным свидетелем того, что тётка умерла в моём кабинете без моей непосредственной помощи. Трогать её было нельзя.

В дверь снова заколотили.

— Вот это да! — присвистнул Андрюха. С неожиданным восхищением он рассматривал мою подопечную. Андрюха прибежал из отделения интенсивной терапии, с третьего этажа, потому что дозвониться до меня (ещё бы!) оказалось невозможно.

— Давай-ка я тебе пришлю эскорт, — и мы её, болезную, командируем в мордор, — сказал он, быстро смекнув, какую может извлечь пользу из происходящего. — А взамен ты посмотришь почки одному моему экстренному. Позарез нужно, брат.

И Андрюха достал из нагрудного кармашка мобильник. Я подпрыгнул к нему и выхватил телефон.

— Охренел, да? — выпучил глаза Андрюха, но я уже вытолкал его наружу и щёлкнул замком.

Минут через десять после того, как я набрал на мобильном «ноль два», в дверь снова постучали.

Это была Мадина.

Про Мадину следует сказать особо. Бывают женщины, на которых одно удовольствие смотреть, но только когда ты находишься на приличном расстоянии. Всё вроде бы при них — и грудь, и фигура: вот у Мадины, например, были тёмные волосы, смуглая кожа и глаза с радужками опалового цвета, но для меня в её красоте скрывалось что-то пугающее, неприятное. Похожий типаж я видел в одном детском фильме — актриса играла волшебную птицу с женской головой и телом, покрытым перьями. Жуткое зрелище. Примерно такой была и Мадина. Заведующей лучевиками её поставили недавно. По профессии Мадина была рентгенологом, но целила выше: ждала, когда в больнице установят томограф.

— Для чего милицию-то вызвал?! — она стояла посреди кабинета и растерянно хлопала глазами. — Теперь дерьма не оберёмся. Не мог, что ли, на местном уровне всё решить?

— Я пытался на местном, — буркнул я. — Все требуют убрать труп. Только никто из заведующих не признаётся, чей он, кто лечащий врач и с какой стати эта тётка оказалась в моём рабочем кабинете.

Мадина всплеснула руками. Её серебряные перстни звякнули в воздухе.

— Ну уж разобрались бы как-нибудь! Мне главврач уже головомойку устроила.

— Мне тоже.

— В первой кардиологии у одной твоей пациентки фибрилляция началась. Якобы из-за того, что ей вовремя не было сделано эхо.

— Знаете что? — обозлился я. — Лечить надо вовремя, и никакой тогда не будет фибрилляции! А если в башке пусто, то и в больнице бардак: вон, трупы по углам валяются.

Моя подопечная в халате с васильками довольно слушала наши препирания со своей кушетки. Она, кажется, могла бы мной гордиться. Заведующая посмотрела на неё, потом снова на меня, махнула рукой и уже в дверях сказала, подчёркнуто выкая:

— Ну, как хотите. Всю ответственность теперь понесёте сами.

Может, это она не мне одному сказала, а нам обоим. Ну, то есть мне и трупу.

Мадина ушла, а я опустился на стул возле аппарата. Снова зазвонил телефон, но трубку я не взял. Телефон ещё немного потрезвонил и унялся.

Я сидел и думал о том, о чём вообще-то врачам не принято думать. Ведь существуют такие вещи, которые мы считаем само собой разумеющимися. Труп в кабинете, подумаешь. Трупы в анатомичке на первом и третьем курсах нас должны были отучить от любой сентиментальности. А вот я сейчас запер дверь и сижу рядом с чужой мёртвой тёткой, у которой пузо выше подоконника и нос торчит словно телебашня. И пока я не установлю, кому принадлежит этот нос, — дверь я не отопру. Так-то. И будет дух моей товарки по несчастью болтаться в моём маленьком душном кабинете, между полом и потолком, и никаким ультразвуком его отсюда не вытравишь. В том, что я здесь не один и в кабинете присутствует тёткин дух, я был абсолютно уверен. Хотя, возможно, я настолько рьяно защищал неприкосновенность чужого тела, что нехотя сроднился с ним и, в силу обстоятельств, наделил его повторно… Тьфу, что за чушь иногда лезет в голову.

Но рабочий день шёл, а труп никто не увозил. Времени была уйма, и мне ничего не оставалось, кроме как бродить вокруг да около кушетки. Заняться было нечем, одолевали мысли и воспоминания. И ещё меня очень раздражали пегие завитки, выбившиеся из причёски моей подопечной. Я подумал, поглядел так и этак, потом достал из стаканчика с канцелярскими приборами металлические больничные ножницы и машинально — щёлк-щёлк! — отстриг один длинный завиток, сползающий на кушетку дохлой серой змейкой. Он скользнул на пол, а на его место выползла другая прядка, и её я тоже — щёлк! — и отстриг. Прядка упала на пол рядом с предыдущей, свернувшись кольцом.

Я так увлёкся стрижкой, что уже и забыл про милицию. Вспомнил про неё, когда уже выстриг клиентке чуть ли не полголовы. В груди моей похолодело, я заметался и не придумал ничего лучше, чем смести волосы на бумажку, завернуть бумажку в пакет и спрятать его в карман своего пуховика. Выберусь — выброшу.

Когда приехала милиция, в коридоре около моих владений собралась, как говорится, вся королевская конница. В кабинет они вошли друг за другом: чувак в форме, главврач, оба зама и, почему-то, завхоз Николай Николаевич. В узкую щель между завхозом и дверным косяком, поджавшись, протиснулись Мадина и завкардиологией Еремия Ивановна, в просторечье Ереванна, которая, оказывается, наконец-то признала бесхозную пациентку за своим отделением.

— И точно, наша, — сказала Ереванна. — Пациентка Вольф, Марина Степановна. Известная писательница. Мы только сейчас обнаружили пустую палату.

Потрясая историей болезни и пытаясь обращаться одновременно к милиционеру и главврачу, Ереванна сумбурно объясняла, что, дескать, лечащий врач пациентки Вольф, как назло, сегодня весь день в отгуле. Если б не отгул, говорила она, в отделении давно бы хватились пострадавшей.

Милицейский чин забрал историю, попросил Ереванну остаться в кабинете, то же самое потребовалось и от меня, а все остальные нехотя удалились. Испуганную докторшу колотило, она теребила пухлыми пальчиками золотой крестик, висевший у неё на шее. Нас о чём-то спрашивали, я рассказал мужику в форме, как было дело, написал бумагу, был осмотрен и отправлен домой до востребования. Я угрюмо кивнул и, уходя, посмотрел на нашу панночку. «Как вы достали меня, идиоты», — говорил весь её измученный вид. Кабинет опечатали до послезавтра.

На следующий день, после обеда, меня уже вызвали на работу.

В моём кабинете заседал тот самый милицейский чин.

— Что это? — и лейтенант бросил на стол маленький пакетик, в котором лежали несколько коротких стриженых волосков. Возможно, какое-то количество осталось на полу после вчерашнего. — Чья работа?

Я вздохнул. Деваться мне было некуда.

— Моя, — сказал я.

Лейтенант как-то странно на меня посмотрел, потом тоже вздохнул и сделал запись в своей бумажке.

— С какой целью вы подстригли пострадавшую?

Пришлось говорить правду. Всё равно придумать в своё оправдание я ничего не успел.

— На нервной почве, — сказал я. — Обнаружив пострадавшую утром на своём рабочем месте, я пережил потрясение.

Лейтенант не отводил взгляда.

— У вас, простите, с головой всё в порядке? — спросил он немного погодя и усмехнулся. — Вы некрофил, что ли?

Я замотал головой.

— Никак нет.

— Какое такое потрясение? — давил на меня следователь. — Вы медицинский работник, в институте каждый день трупы вскрывали.

— Не каждый день, — возразил я. — Но да, вскрывал.

— Вот впаяю вам глумление над мёртвым телом, — сурово сказал следователь, — и вы сядете.

Я погрустнел.

— Если бы не стрижка, всё было бы просто и ясно.

Он посмотрел на меня. Видимо, у меня был довольно жалкий вид.

— Объясните мне, зачем? — в последний раз спросил он. — Заведующая о вас отзывается хорошо. Главный врач считает работником ответственным. Правда, ваш бывший коллега Грачёв…

Он полистал бумаги.

— Грачёв рассказал, что вы время от времени наливаете ему в тапки озокерит, — следователь ещё раз внимательно поглядел на меня. — И вот сейчас — труп в вашем кабинете. Посмертно стриженный. Как-то всё нехорошо складывается.

Он был молодой, может быть — даже мой ровесник, этот лейтенант. По его красноватым глазам было видно, что ему хочется побыстрее закончить дело за неимением состава преступления, но проклятая стрижка, которую я затеял так некстати, спутала все карты.

— Слушайте… — сказал я и вздохнул. — Я… не знаю, зачем взял ножницы. Втемяшилось в голову — подстричь, вот я и подстриг.

Мы молчали какое-то время. Он ещё раз полистал бумаги и слегка кашлянул.

— Свободны.

Я не верил своему счастью и поэтому стоял возле рабочего места, которое с минуты на минуту грозилось стать бывшим, и не мог шагнуть к двери.

Лейтенант глянул на меня исподлобья. В его глазах были усталость и злость.

— Идите. В случае чего — пеняйте на себя. Я вас запомнил.

До сих пор ломаю голову, почему человек в форме никуда меня не упёк и не завёл никакого дела. Может быть, и правда, как говорится, дуракам до поры всё сходит с рук. А может, человек просто устал и ему хотелось побыстрее спихнуть в архив бессмысленную больничную историю.

— И не нужно было устраивать представление, — читала мне нотацию Мадина, когда я пришёл к ней в кабинет. — Сорвал день, увеличил себе нагрузку на неделю.

Со слов Мадины, при осмотре трупа никаких повреждений обнаружено не было. При вскрытии причиной смерти назвали острую коронарную недостаточность, что соответствовало профилю отделения, за которым пациентка и числилась. То есть тут тоже всё оказалось чисто. При осмотре одежды пострадавшей — в кармане халата был обнаружен ключ от кабинета УЗИ, со специальной больничной бирочкой. Именно по этой бирочке в находке опознали оригинальный вариант ключа, висящий обычно на доске в кабинете старшей сестры. Кабинет, где хранились ключи, естественно, никогда не запирался — а разве в вашей больнице всё устроено по-другому? В общем, больная стащила тот самый ключ, который я никогда не беру, чтобы не мелькать перед глазами у старшей, когда (все мы не без греха) опаздываю на работу.

— Но ты одно мне скажи. Какого чёрта ты выстриг ей полголовы? — пилила меня Мадина. — Следователь чуть башку себе не сломал.

Я молчал.

— Парикмахер хренов, — сказала Мадина уже совсем незло и добавила:

— Эта Вольф знаешь что писала? Роман! Как думаешь, о чём?

Я пожал плечами.

— Про больницу она писала, вот про что. Про нас всех. Наговаривала на диктофон, чтобы потом перепечатать. Не знаю, как это у писателей делается, — Мадина засмеялась. — Не суть. Запись прослушали, мы все вне подозрений. И если бы кто-то не вообразил себя цирюльником…

— Ну ладно, — сказал я. Мне надоело постоянно мусолить одну и ту же тему, я хотел разобраться со старухой, поэтому пододвинул стул и сел.

— Допустим, эта Вольф и правда писала свой роман. Но почему она припёрлась именно ко мне?

— Не знаю, — развела руками Мадина, — но ты у неё на диктофоне тоже есть.

Мадина продолжала болтать и перекладывать бумажки на своём столе.

— Видимо, никак ты у неё не вырисовывался. В смысле — образ. Но думаю, если бы она могла проснуться во время стрижки, ей бы всё с тобой стало предельно ясно.

Я заскрипел зубами. Мадина прыснула.

— Всё-всё-всё, — она замахала руками и продолжала уже серьёзно:

— Мы сегодня у главной в кабинете всё утро слушали эту дурацкую запись. Не полностью, конечно. Кусками. Короче, тётка вечером спустилась из кардиологии на четвёртый этаж, спёрла ключ из сестринской, открыла кабинет, ну и закрылась изнутри. Видимо, писательский приём такой. А дальше — сердечный приступ. Конец.

Я пожал плечами.

— В общем, тебе нужно будет восполнить вчерашний потерянный день и посмотреть всех, кто к тебе не попал. Давай, хорошего дня, Юдашкин доморощенный.

Она прицепила рентгенограмму к негатоскопу и отключилась от меня. Аудиенция могла считаться завершённой. Сейчас я вспоминаю тот день и очень отчётливо вижу Мадину, такую яркую, худую, сидящую за столом, своими длинными пальцами в тяжёлых серебряных кольцах перебирающую бумаги. Я слежу за блестящим ногтем и вижу, как он скользит по поверхности стола, а потом подцепляет полупрозрачную чёрно-серую рентгеновскую плёнку. Я вижу, как обведённый синим карандашом глаз с опаловой радужкой глядит сквозь эту плёнку на свет.

Идя по коридору из кабинета начальства, я всё ещё переживал произошедшее. И я понятия не имел, что через неделю история со стрижкой забудется, словно её и не было. И, конечно, откуда мне было знать, что через пять лет я уволюсь из этой больницы, через десять — разведусь с женой, что все эти люди, такие важные сегодня, в скором времени для меня совсем перестанут существовать. Что Андрюха откроет частный медцентр, где я, в свою очередь, наконец-то стану заведующим, большим человеком. Что Мадину примерно одиннадцать лет спустя найдут в её собственной квартире, с несколькими колото-резаными ранениями грудной клетки. И не будет на свете никакой Мадины, ни её колец, ни опаловых радужек, а останется только моя память, которой тоже, впрочем, не стоит слишком-то доверять.

Но когда я приблизился к своему кабинету, я перестал думать про всякие глупости. Напротив двери, как обычно, сидела очередь из десяти-двенадцати человек, а по коридору в мою сторону на всех парах летел Андрюха в развевающемся халате.

— Старик! — крикнул он, чувствуя, что ещё секунда — и я нырну в кабинет. — Возьми одного моего больного по «cito»[4]! На предмет выпота в брюшной полости, срочно!

И я, успокоив пациентов кивком головы, рванул в Андрюхину реанимацию смотреть выпот.

— Порадовали вы меня, порадовали. Жизнерадостных историй я от вас даже не ждала.

— Наверное, свобода повлияла.

— Любое передвижение, любая смена пейзажа вам будет только во благо.

— Не помню, кто сказал. Когда человек путешествует, ничего не меняется. Он повсюду таскает за собой самого себя.

— Но есть и другая мудрость. У народов Крайнего Севера, у эскимосов и саамов, был специальный шаманский обряд. Когда кто-то в племени тяжело болел, шаман собирался в дорогу. Брал бубен или барабан. В руках — посох. Шёл на север, по снегу, через тундру. Ничего не ел. Он мог месяц брести и искать душу больного соплеменника, которую похитили тёмные силы.

— Язычество какое-то.

— Такое же язычество, как у вашего философа, который за собой повсюду таскает себя самого. А знаете, что в русских деревнях были специальные люди, которых звали на ночь посидеть с покойником? Правда, в основном это были женщины.

— Знаю. Рядом с мамой Надей всю ночь сидела соседка.

— Зачем они так делали, знаете?

— Чтобы читать молитвы.

— Чтобы отгонять нечистого.

— Всё это притянуто за уши. Мне просто нужно было защитить себя. Чтобы никто не подумал, что это я её «того».

— Ну конечно, так. Считайте, я просто немного развлекла вас беседой.