Бес в серебряной ловушке

Глава 19 Яма милосердия

Пеппо медленно и бережно ощупывал полуразобранный механизм. Он еще ни разу не держал в руках такой старой аркебузы. Когда-то это было превосходное оружие. Сейчас простое и надежное металлическое нутро замка проржавело, а ложа отзывалась тем особым пустоватым скрипом, каким скрипит лишь рассохшееся, тронутое гниением дерево.

Взяв со стола лоскут ветоши, подросток обмакнул его в толченый мел и осторожно начал счищать ржавчину с серпентина, чувствуя, как под внимательным взглядом заказчика мелко покалывает руки. Ржавчина с сухим скрежетом оседала на ткани, а гладкий металл все не показывался. Нахмурившись, Пеппо отложил ветошь и снова провел пальцами по изгибам старинного механизма. Бугристая поверхность напоминала струп на заживающей ране, и тетивщику не к месту показалось, что приклад скрипнул от боли. Решительно покачав головой, он принялся собирать замок и обратился к заказчику:

– Прости, отец. До смерти стыдно, но не справлюсь. Насквозь металл пробрало, начну вслепую терзать – только доломаю. И ты уж не серчай, а стрелять этой аркебузе тоже время вышло. Не ровен час, в руках взорвется.

В ответ раздался глухой старческий смешок:

– Ишь ты, незрячий, а приметливый! Да уж не хуже тебя, сопляка, знаю, что старушке моей на покой пора. Эх, где мы с ней не воевали… Эта аркебуза, сынок, еще при Гарильяно [14] гремела. Я уж у скольких мастеров был – все пыжатся, мол, хранил плохо, сам виноват, не возьмусь, накладно этакой рухляди кишки новые пристраивать. Кто б мне, пню трухлявому, новое нутро спроворил? Годы, будь они неладны…

Под неспешные стариковские рассуждения Пеппо закончил сборку и осторожно протянул аркебузу заказчику, все еще смущенный своей неудачей и порядком задетый. Не удержавшись, спросил:

– Ежели ты был у стольких мастеров, да еще сам знаешь, что дело пустое, зачем ко мне-то, сопляку, обратился? Только зря время потратил.

Старый солдат снова хохотнул:

– Время? Этого добра у меня полно, чего о деньгах не скажешь. – Оборвав фразу, он вдруг посерьезнел и примирительно проговорил: – Но-но, парень, ты того… не сердись на старика. Я ж не глумиться над тобой пришел. О тебе в питейной зале судачили. Там ландскнехт один глотку драл: дескать, пистоль купил по дешевке, и кабы не слепой Фабрицио, он бы и не узнал, какую ему дрянь всучили. Вот я и заглянул полюбопытствовать, что ты о моей старушонке скажешь.

Пеппо невольно усмехнулся:

– Так ландскнехт этот сам виноват, его по пустяку облапошили. Насечка на колесе стерта в двух местах, потому дешево и отдали. Это и зрячий бы разглядел, но там такая чеканка на стволе – даже пальцы млеют, что о глазах говорить. Немудрено, что за такой красотой он изъяна не заметил.

– Чеканка… – Ветеран проворчал это, будто название срамной болезни. – Толку от нее. Разукрасят ствол, как бабий корсаж, весь приклад резьбой замусолят, а ружьишко – горе одно. Был у меня приятель, у важного синьора одного служил. Трофейную аркебузу оторвал, красотка – хоть замуж бери, а внутри вся паршивая оказалась. Прямо в руках у него ахнула на части, три пальца оторвало дураку, да и то повезло, что не обе руки с глазами вкупе. Только ему все равно порку учинили за разгильдяйство. У графа Кампано в гарнизоне строго было, не особо забалуешь…

При этих словах Пеппо, стиравший с пальцев ржавую пыль, выронил ветошь, а солдат вдруг крякнул и встал, прилаживая старую аркебузу на плечо:

– Да что я сижу-то, лясы точу? У тебя, молодого-резвого, поди, свои дела есть, кроме как мои россказни стариковские слушать.

Но тетивщик снова схватился за ветошь и радушно улыбнулся:

– Спешишь, что ли, отец? Посидел бы еще, все одно я тебе ружье отладить не сумел. А рассказы твои мне только в радость. – Пеппо не без горечи пожал плечами. – Я ведь о военных подвигах только слушать и могу. Самому-то на роду не написано.

Старик польщенно погрозил подростку корявым пальцем, но потом сообразил, что тот не видит этого красноречивого жеста, и снова уселся на скрипучий табурет.

– И то правда, сынок. Я сам в чинах больших не ходил, но повидал на своем веку – только и рассказывай. А горло промочить у тебя, часом, нечем?

– Найдется, – с готовностью кивнул Пеппо, в мыслях лихорадочно пересчитывая оставшиеся в кошеле гроши, и кликнул слугу.

Щедро налив собеседнику вина, тетивщик пододвинул кувшин к себе – смышленый Алонсо уже хорошо знал его привычки и принес ему стакан, на две трети налитый водой.

– Здравы будем! – веско и даже назидательно провозгласил старый солдат. Послышались глотки. Пеппо пригубил разбавленное вино.

– Ты, отец, графа упомнил. Кампано, что ли. Ох, поди, зверь! У меня самого приятели из служивых есть, так ни у кого синьор вообще в эти дела не суется, на то капрал поставлен. А тут и так пальцы оторвало – зачем еще пороть?

– О-о-о, – протянул ветеран, – так синьор-то синьору рознь. Граф Кампано сам из вояк был, порядок любил, дисциплину. Ты дурного не подумай. Хоть их милость и строг был, а все ж о солдатиках пекся. Вот и приятель мой, Таддео. Как в последнюю войну ноги лишился – граф его не бросил, как некоторые, что сразу пинком под зад. В госпиталь пристроил, да не как-нибудь, а за деньги, чтоб помер по-людски.

– В госпиталь? – Пеппо подался вперед и простодушно спросил: – А разве при господских замках госпитали есть?

Старик тут же попался в расставленный силок:

– Нет, брат, я ж не о том! Госпитали только при монастырях али в городах, да и там всем монахи заправляют. Таддео – тот, к примеру, тут, в Венеции, при церкви какой-то, название запамятовал. Совсем сдал в последний год, да он давно хворает. Мало что калека, так еще и огонь святого Лаврентия [15] его заедает. И надо б навещать почаще, да видишь ли… – Ветеран задумался, и Пеппо услышал, как он мерно постукивает пальцами по кружке. – В мои годы трудно в богадельню заходить. Будто в свой завтрашний день нос суешь. Тоска забирает лютая. Не хочется помирать, Фабрицио, да и оно бы еще не беда. Получил пику в грудь – и бывайте. А вот эдак на койке монастырской хрипом исходить… Помилуй, Господи, нас, грешных.

Пеппо прикусил губу и молча перекрестился, ощущая внезапный стыд. Он поил собеседника вином и изображал наивный интерес, надеясь вымыть из полной пригоршни слов несколько крупиц сведений о солдате, служившем Оттавио Кампано. А ведь этот словоохотливый старик наверняка попросту одинок. Иначе не стал бы изливать свои потаенные душевные скорби первому встречному мальчишке.

– Отец, – мягко проговорил он, – тебя как величать? Если хочешь, я сам к Таддео схожу, поклон от тебя передам.

– Ты что ж, парень, не шутишь? – В голосе старика зазвучало недоверие. – Да почто оно тебе, мальцу?

– Чего ж шутить? – Пеппо запнулся. – У меня самого мать в госпитале умерла, недавно совсем, на Троицу. Мне ль не понимать…

– Вон оно что, мать. – Ветеран помолчал. – А что ж, сходи, сынок, коли не в тягость. Так и передай Таддео: дескать, Жакоб ему кланяется и просит худом не поминать. Госпиталь тот на левом берегу канала Каннареджо, его тебе всякий укажет.

Пеппо кивнул, чувствуя, как лицо разгорается от волнения:

– Передам, мессер Жакоб, не тревожься.

Госпиталь как учреждение за века претерпел множество изменений. В самую мрачную пору Средневековья он именовался странноприимным домом и представлял собой обычную богадельню. Заведения эти располагались при монастырях и были местом призрения убогих и беспомощных. Там давали приют и скудную пищу бездомным и больным, которых не счесть было в темные эпохи свирепого разгула голода и тяжких недугов. Эти гостеприимные убежища зачастую становились последней надеждой несчастных, вышвырнутых из привычной, пусть и несладкой жизни войной, увечьем или иной бедой.

Но к шестнадцатому веку Европа уже сбросила самые тяжкие оковы бескормицы, оттерзалась самой страшной эпидемией чумы и вступила в эпоху Великих географических открытий. Развивалось книгопечатание, все больше людей стремились к просвещению и созиданию, а меж лекарской наукой и примитивным мракобесием пролегла уже хорошо различимая борозда.

Госпитали, по-прежнему оставаясь в ведении монашеских орденов, из ночлежек обратились в настоящие больницы. Подчас, увы, попытки врачевания лишь ускоряли кончину больного, поскольку представления о санитарии в то время были по меньшей мере причудливы, а лекарские методы не без труда выбирались из трясины дремучих суеверий. Но хватало счастливцев, уходивших из скорбных стен госпиталя на своих ногах, а уж обязаны они были тем искусству врачей или же Божьему промыслу, их едва ли всерьез заботило.

…Отыскать в Каннареджо госпиталь действительно оказалось делом нехитрым. Пеппо был удивлен и даже задет тем, как охотно ему разъяснили дорогу, явно сострадая его слепым глазам. Но, мысленно послав все жалостливые взгляды к чертям, тетивщик последовал полученным указаниям и вскоре уже шагал по извилистому и сырому ущелью переулка вдоль столбиков, отмечавших край канала, нещадно смердевшего гниющим илом и отбросами.

Церковь Святого Франциска оказалась втиснута в гущу кварталов позади рыбного рынка, в разогретой солнцем духоте источавшего ошеломительную вонь протухшей требухи. Пеппо задержал дыхание, мельком жалея о съеденном завтраке, и прибавил шаг.

Свернув согласно полученным указаниям от главных дверей церкви вправо, Пеппо вошел в распахнутые ворота и вдруг погрузился в знойную стоячую тишину внутреннего двора, где отчетливо разносился звук даже его легких шагов. Несколько секунд он стоял на месте, пытаясь понять, куда двигаться дальше, но тут надсадный гулкий скрип выбросил во двор тугую волну ровного шума. Пеппо вздрогнул, но тут же отбросил колебания и двинулся на скрип. Через несколько шагов лицо пощекотал вопросительный взгляд, а навстречу зашелестел подол рясы. Тем лучше. Бродить по лазарету, натыкаясь на больных и докучая монахиням, было неловко и вдобавок страшновато.

Подросток остановился, отвешивая смиренный поклон и чувствуя, как шелест приблизился, а головы коснулась сухая ладонь.

– Доброго дня, сударыня, – проговорил Пеппо. В ответ раздался приглушенный низкий голос:

– Сестра Инес. Тебе потребна помощь, отрок?

– Нет, сестра, благодарю. Я пришел навестить хворого солдата, что определен в ваш госпиталь своим синьором после увечья. Его зовут Таддео, он бывший аркебузир его светлости графа Кампано.

– Таддео… – Подросток услышал, как дрогнули четки: монахиня перекрестилась. – Ты ко времени, юноша, он страждет об участии. Только испроси у Господа терпения.

– Я запомню, сестра. Таддео в сознании?

– Да, увы ему, – мягко ответила монахиня и коснулась локтя тетивщика, приглашая следовать за собой.

Идя за монахиней, Пеппо обдумывал ее последние слова, и на душе снова стало гадко. Его ведут к изувеченному, страдающему человеку, который наверняка ждет смерти, и даже ни о чем не спросили. Похоже, до бедняги мало кому есть дело… Тетивщик поежился.

…В гулкой передней было душно от горящих свечей. Снова натужно скрипнула ржавыми петлями дверь, и за ней потянулся коридор, пропитанный знакомыми запахами пыли, мышей и человеческого горя. Ничего, ничего. Это лишь запахи. Они всегда были его лучшими помощниками, его верными поводырями. Они почти никогда не лгали ему, а потому Пеппо давно научился прощать им их бессердечную способность оживлять прошлое, воскрешая страхи, печали и навсегда ушедшие радости.

– Тебе дурно? – послышался голос сестры Инес, и тетивщик встрепенулся, выравнивая учащенное дыхание.

– Нет-нет, сестра… – скомканно пробормотал он, и монахиня, задержав глаза на его лице, не стала расспрашивать. Едва ли ей внове были искаженные лица визитеров.

– Дай мне руку, – велела она, – здесь и зрячему негде ногу поставить.

Сжав ладонь тетивщика, сестра Инес толкнула следующую дверь.

…Все нутро сжалось в тугой холодный ком, дыхание перехватило, словно на шее затянулась шершавая пеньковая петля, разом захолодели руки. Жгучая горечь подкатила к самому горлу, будто желчь вдруг сама собой закипела где-то внутри.

Общий зал был огромен. Жаркий воздух пропитывала густая и приторная смесь запахов крови, гниющей плоти, немытого тела и других неизменных спутников нищеты и хвори. Стоны, хрип, разноголосая брань, бормотание и горячечный смех сплетались в общую симфонию муки, и Пеппо на миг показалось, что распахнувшаяся дверь ведет прямиком в чистилище. Рука монахини влекла его вперед по узким тропкам меж коек, а чьи-то пальцы хватали тетивщика за одежду, кто-то кричал что-то вслед, о чем-то умолял, за что-то проклинал. Откуда-то слева несся надсадный прерывистый мужской плач, и подросток ощутил, как у него застучали зубы: что за боль должен был испытывать это несчастный, если не мог уже даже кричать?

Господи, да он ничего не знал прежде об этих застенках! Когда он сам помещал в монастырский госпиталь Алессу, монахини сказали ему, что в общем зале его мать получит койку бесплатно. Но тогда он даже не вошел в тот вертеп, не допуская мысли, что и без того слабой Алессе придется дышать одним воздухом с нищенками, больными заразными хворями. Чтобы оплатить крохотную материнскую келейку, он работал, не разгибая спины и не особо разбирая средств. Но Алесса ушла в благостной тишине, на узкой койке, застеленной ее собственным лоскутным одеялом, у стрельчатого окна с мелким переплетом…

«Не укради». Ну же, честные и добродетельные ханжи, где вы? Войдите сюда. Всего на день оставьте здесь мать, отца, брата. Ручаюсь, вы кровью выблюете свои заповеди.

А пальцы ведущей его руки слегка сжались, и Пеппо остановился, чувствуя, как по шее течет холодный пот.

– Таддео, – ровно окликнула монахиня, – к тебе гость.

В ответ раздался хриплый смех, сорвавшийся в кашель, и надтреснутый голос прокаркал:

– Ох и честь! И кого же принесло по мою душу?

Пеппо ощутил, как лицо царапнул недобрый взгляд, и подавил желание съежиться и отступить назад. Собственная затея вдруг показалась ему глупой и бессмысленной. О чем говорить с обладателем этого скорпионьего взгляда? Как задать нужные ему вопросы, если уже сейчас он готов провалиться сквозь холодный пол, побрякивающий надколотыми плитами? Он никогда не умел вызывать у людей доверие. На что он надеялся, идя в это страшное место?

А вслед за взглядом тот же дребезжащий голос одышливо протянул:

– Эге… Убогий – да к убогому. Милости просим, сударь. Ты подаяния клянчить пожаловал, али я по молодости слепого ублюдка спроворить успел? Сам видишь, богатое наследство ожидается. Гниющая культя да язвы по всему телу.

И за этой тирадой вновь послышался издевательский полусмех-полукашель. Монахиня тихо зашептала Символ веры, увещевающе касаясь пальцами руки тетивщика, но Пеппо уже не нуждался в поддержке. «Убогий». «Слепой ублюдок». Эти словесные пощечины в одночасье разнесли в осколки сковавшую его робость, и на смену ей душу затопила ядовитая дрянь.

– Прощения прошу, сестра Инес, – проговорил Пеппо, – похоже, я обознался. Я шел к старому солдату, ветерану битвы при Гарильяно, передать привет от друга. А по незнанию попал к убогому калеке, у кого всей гордости – былые победы в публичных домах. Виноват. Не провожайте, я найду обратный путь.

Он уже развернулся, когда вслед рявкнул злобный оклик:

– Стой, сопляк! Ишь, чего удумал! Послали – так выполняй! Кто там меня еще похоронить позабыл?

Пеппо неспешно шагнул назад, слыша, как под перещелк четок удаляются шаги монахини. Похоже, сестра Инес убедилась, что визитер ничем не опасен недужному солдату, а уж договориться меж собой – это их дело.

– Мессер Жакоб вам поклон передает. Сам добром вас помнит и его просит лихом не поминать. Вот, гостинец вам отнести велел.

С этими словами тетивщик протянул Таддео небольшой сверток. Конечно, Жакоб ничего соратнику не передавал, но Пеппо решил, что подношение едва ли испортит дело. Старик недоверчиво хмыкнул, но почти выхватил сверток из рук подростка.

– Ишь ты, – снова проворчал он, – «мессер Жакоб». Аж на сахарную лепешку разорился.

Тетивщик услышал, как зашуршало полотно: Таддео торопливо разворачивал угощение. Похоже, он давно досыта не ел. Под аккомпанемент жадного чавканья Пеппо невозмутимо стоял у койки. Быть может, теперь старик станет сговорчивей.

Утолив голод, Таддео звучно икнул и снова обратился к подростку:

– И где ж это Жакоб, хрыч старый, монетой разжился? Нашему брату служивому, как до седых волос дотянет, одна судьба – под забором сдохнуть. Хотя этаких, как мы, мало. Все большей частью везунчики, по молодым годам успевают кишки по бранному полю разметать. А ты ему кто? Семьи у Жакоба не сладилось, особой к людям веры он никогда не питал, а тут эвон, посыльный сыскался…

Пеппо на миг смешался, но решил, что проще говорить честно:

– Я оружейник, мессер Таддео. Ваш приятель приходил ко мне аркебузу отладить, продавать затеял по безденежью.

– Во-о-он оно что… – крякнул ветеран. – Тоже, поди, не мед хлебает. Э, – вдруг посуровел он, – а ты, прохвост, не врешь ли? Какой из тебя, крота, оружейник? А ну, руки покажи!

К горлу снова подкатился тугой ком злости, но Пеппо привычно проглотил его и вытянул вперед руки ладонями вверх. Заскорузлая клешня жестко взялась за запястье, ощупала жесткие мозоли с въевшейся сажей, косую борозду, оставшуюся на боку указательного пальца от натяжения нитей тетивы, насечки мелких ожогов от искр точильного станка.

– Во как. Ну ладно, считай, что выкрутился! – с издевкой проквохтал старик. – Говори давай, не лепечи. За каким бесом пожаловал? Да еще угостил. Жакоба я знаю, он малый славный, только не выложит он на меня, обрубка, лишний медяк. Сам, небось, с хлеба на воду.

Пеппо до боли закусил губу. Нет, Таддео, может, телом убог, но умом пока ясней ясного, и хитрить с ним не выйдет.

– Мессер Таддео… – Как ни старался тетивщик говорить независимо, это все равно прозвучало неловко и почти виновато. – Насчет вашего друга я ни словом не лукавил. Я и правда аркебузу ему чистил, а он о вас рассказал и поклон передать велел. Только у меня к вам свое дело есть, не осерчайте.

– Говори уж, не тяни… – проворчал старик уже мягче, выпуская руку Пеппо из влажной шершавой хватки. Похоже, поставив нахального юнца на место, он стал глядеть на мир более снисходительно.

Подросток замешкался на миг, подбирая слова. Он тщательно обдумал, как именно объяснить старому аркебузиру свой интерес к семейным тайнам Кампано, и был убежден, что готов к разговору. Но сейчас собственная самоуверенность вдруг показалась ему наивной и ребячливой. Проницательный калека наверняка с полуслова поймает его на лжи и уж тогда точно без особых затей пошлет ко всем чертям. Видимо, придется рискнуть и поговорить со стариком начистоту.

– Мессер Таддео. Трудный у меня к вам разговор. Мне недавно довелось побывать в землях графа Кампано, друг мой у его светлости в гарнизоне служил. Только земли-то есть, а графства уже нет. Военный налет был на Кампано, ни одной живой души не пощадили… – Пеппо запнулся, облизывая пересохшие губы. Он ожидал хоть тени удивления, хоть беглого восклицания или вопроса. Но аркебузир молчал, и это тяжелое молчание совсем не ободряло. После секундной паузы тетивщик продолжил, невольно подаваясь вперед и бледнея от волнения: – Замок выжжен, гарнизон перебит, окрестные деревни пеплом положены. Мой друг уцелел по случайности, в город был командирован. Он в том бою всех потерял: отца, наставника, однополчан… А теперь и за ним беда, как привязанная, ходит, хотя годами он мне ровесник и врагов у него сроду не было. Одно тавро на нем и есть – вассал Кампано. Мессер, вы служили графской семье. Прошу вас, памятью вашего синьора заклинаю, расскажите мне о них! Быть может, враги у них были или тайны какие-то. Только вы и остались, кто может…

– Сгинь, пропади! Опять тебя, шельму, лихо принесло! – неожиданно раздался остервенелый рык старика, и ошеломленный Пеппо почти физически ощутил, как навстречу рванулась оглушающая волна ненависти, настоянной на животном страхе. – Снова по мою душу, чума гнилоутробная? Все тревожитесь, не улизнул ли раньше срока, все ли муки принял? Да сколько ж вам толковать, упырям! Не было меня в тот день в замке, не ведаю я, с какого лешего графу помирать вздумалось во цвете лет!

Онемевший подросток стоял перед беснующимся калекой, не понимая, что сказал не так, чем вызвал такой непримиримый шквал ярости, и тщетно пытаясь вставить хоть слово. А Таддео перешел на визгливый вой:

– Ты давай, давай, поганец, власы-то со лба откинь, дай на рожу твою лукавую поглядеть! Ишь, сатана! Молод, ладен, очи в пол! А только печати-то не скроешь, как ни вертись! Пошел прочь, нечистый! Катись отседова, сейчас сестер с кадилом позову!

– Мессер Таддео, но я вовсе…

– Я сказал, пошел к чертям! – Рык старика заглушил лепет Пеппо, вновь срываясь на удушливый кашель, раз за разом раздиравший изнуренное болезнью тело. Аркебузир еще пытался что-то выкрикивать, но лишь захлебывался кашлем, злобно подвывая, а тетивщик в смятении все так же стоял на месте, обескураженно пытаясь сообразить, какое его неосторожное слово вмиг обратило уже наладившийся разговор в нелепый и уродливый спектакль.

Под градом сыплющихся угроз и оскорблений он медленно отступил назад, чувствуя, как пылает лицо. И вдруг ясно и остро ощутил, что со всех сторон его жалят взгляды. Взгляды недоуменные, взгляды злые, осуждающие, испуганные, брезгливые. Они, будто туча разъяренных ос, вились вокруг под неистовый вой старика, впиваясь в каждый дюйм тела.

– Господи, – прошептал Пеппо, – господи, за что?..

Никто не гнался за ним по темной улице, мушкетные пули не стрекотали у висков, и даже плеть не впивалась в плечи звонким свистом. Но отчего-то никогда еще он не был так напуган, беззащитен и унижен, как сейчас, стоя, словно на эшафоте, под прицелом сотни взглядов, пока полубезумный вой клеймил его за какие-то неведомые злодеяния. Невыносимо хотелось закрыть руками голову, будто под каскадом камней рушащегося здания, и броситься бежать от этих чужих пронзительных взглядов и хриплого кашляющего воя. Но как вырваться отсюда, где койки заполняют каждый дюйм пространства?

– Позвольте, я провожу вас к выходу! – вдруг пробился сквозь крики отрывистый от напряжения голос, а ладонь охватила чья-то рука. Тетивщик не разобрал, кто так вовремя окликнул его, с готовностью позволяя увлечь себя куда-то вперед и краем сознания улавливая шорох монашеской рясы. Сейчас он без лишних вопросов пошел бы за кем угодно.

И снова были тычки деревянных углов коек, и чьи-то беспомощно-цепкие пальцы дергали за одежду, и липкие обжигающие взгляды жалили спину, а вслед, словно вороний грай, летела полубезумная брань Таддео.

– Да уймись, бесноватый! – донесся до Пеппо чей-то окрик, и вопли аркебузира оборвались хлестким ударом. Подросток машинально сжал пальцы, ускоряя шаги и больно оскребая плечо о какой-то очередной неловко задетый предмет. Гулкий скрип двери прозвучал музыкой для истерзанного слуха. Громыхнули створки, отсекая душный зловонный ад от знойной тишины коридора, и Пеппо в изнеможении оперся о стену, приникая затылком к шершавым камням.

– Благодарю вас, сестра… – пробормотал он и вдруг обнаружил, что все еще сжимает мертвой хваткой руку неожиданной избавительницы. – Простите, – скомканно добавил юноша, выпуская худые пальцы, и тяжело вздохнул.

Монахиня молчала, глядя на тетивщика, и тот вновь ощутил, как внутри запенился стыд пополам с беспомощной злостью, будто под снятым уже с очага котлом снова разожгли огонь. Но на обычный гонор душевных сил не осталось.

– Не смотрите на меня так, – устало проговорил он, – клянусь, я не знаю, из-за чего этот человек набросился на меня. Хотя вы все равно мне не поверите.

– Я верю, – приглушенно отозвался юный голос. – Здесь увидишь и не такое. Таддео очень плох. Он не может ходить, мучается страшными болями, почти не спит. А богадельня – невеселое место. Здесь многие слегка… не в себе. Вам плохо? Быть может, принести воды?

Пеппо раздосадованно ощутил, как вспыхивают уже остывшие скулы. Более привычный к постоянной обороне, он всегда смущался, встречая участие. А взгляд монахини все так же ощупывал его лицо. Он был теплым и боязливым, словно ребенок робко гладил крупную опасную собаку, опасаясь ее разбудить. Вот прошелся по щеке, пощекотал вторую, и тетивщику пришла в голову глупая мысль: нет ли на его лице следов ружейной сажи?

– Нет, сестра, спасибо. Не утруждайтесь… – пробормотал он, вдруг уколотый случайным воспоминанием. Вынырнувшее из взбудораженных глубин сознания, оно все ярче проступало в памяти, будто рисунок на песке, углубляемый пальцами.

– Сестра… – проговорил он, поддавшись этой внезапной мысли, – мне знаком ваш голос. И ваша рука отчего-то тоже.

Теплый взгляд заметался и отпрянул вспугнутой мышью.

– Нет, вы обознались! – отрезала монахиня с поспешной твердостью, но Пеппо покачал головой:

– Я никогда не забываю голосов. Я совсем недавно встречал вас.

Он сам не понимал причины своей настойчивости. И все же почему-то ему отчаянно хотелось узнать обладательницу пугливого теплого взгляда.

– Грех вам… – Голос вновь зазвучал приглушенно: видимо, монахиня потупилась. – Негоже мне пустопорожние разговоры плести. Работать нужно. Ступайте с миром, благослови вас Господь.

Но Пеппо уже вспомнил это укоризненное «грех вам». Только в прошлый раз оно звучало с горячей убежденностью, сейчас же казалось вымученным.

– Мона Паолина… – полувопросительно-полуутвердительно обронил он, подспудно понимая, что девица из Гуэрче едва ли может стоять сейчас перед ним в венецианской богадельне, облаченная в монашеский хабит.

– Сестра Паолина! – с беззащитно-независимой ноткой уточнила девушка, и тетивщик шагнул к ней, слыша, как монахиня поспешно отступает назад.

– Не бойтесь меня. – Он остановился, чувствуя, что селянка лихорадочно оглядывается, словно загнанная в угол. – Простите. Я рад снова встретить вас. Только не пойму, как вы оказались в этом ужасном месте.

– Я и не боюсь, – сухо и устало проговорила монахиня, и Пеппо невольно заметил, как изменился ее голос за недолгий срок. – И здесь не ужасное место, а приют страждущих. Тебе пора, падуанец.

– Меня зовут Джузеппе… – пробормотал тетивщик вслед удаляющемуся шелесту рясы.