Глава 22 Причастие

Подошла к концу вторая неделя службы. Годелот получил новое обмундирование, первые в жизни сапоги и первое жалованье, а вместе с этими благами – твердое ощущение, что готов сунуть голову в петлю. Всего два месяца назад он расхохотался бы в лицо любому олуху, который сказал бы ему, каким бременем окажется несбыточная мечта. Теперь взамен дешевой камизы с обтрепавшимся воротом и подштопанными локтями у него были рубашки тонкого полотна, в кармане водились деньги, а свечу для чтения разрешалось попросту взять в кладовой, ни у кого не выпрашивая.

Из провинциального сироты он стал наемником венецианской аристократки – поистине головокружительный взлет для едва оперившихся крыльев! Только лучезарная улыбка удачи на поверку обернулась кривой гримасой уличного пьяницы.

В дорогом дублете хорошего сукна Годелот ощущал себя не солдатом, а жуком. Крупным странным насекомым, сидящим под хрустальным колпаком на всеобщем обозрении и вызывающим брезгливое любопытство. Одни однополчане его молчаливо ненавидели, другие почему-то остерегались. Служанки, лакеи, истопник и прочая челядь при виде его обрывали всякие разговоры и начинали суетливо и истово трудиться, будто прячась за хлопотами от взгляда подростка. Одна Филомена не изменяла своей основательной и размеренной манере, продолжая повседневные труды и иногда бросая на него косой неодобрительный взор.

Дом Фонци вообще был странным местом и подчас казался Годелоту заколдованным замком из старинных шотландских сказаний, какими в детстве его развлекал отец. Все здесь дышало богатством, ни в чем не было ни нужды, ни отказа, но казалось, что над всем этим блеском висит низкое серое осеннее небо, сеющее зябкую морось, – тень господского недуга.

Годелот ни разу даже мельком не видел хозяйку, но прислуга говорила вполголоса, никто не позволял себе громкого смеха или песен, и казалось, что в доме царит непрекращающийся траур. Но не заметил юноша и ни одного лица с кислым выражением навязанной чопорности. О герцогине тревожились, будто о родной матери, и в этом беспокойстве не сквозило ни единой фальшивой ноты. Однажды, войдя в кухню, шотландец застал там всхлипывающую прачку, что складывала скатерти в ларь, утирая слезы краем передника. Уже через час он услышал, как лакеи вполголоса судачат, что герцогиня сегодня очень плоха.

Богом этого мирка был доктор Бениньо, единственный, кого допускали к хозяйке днем и ночью и кто умел облегчить страдания парализованной. Челядь преклонялась перед ним, солдаты приветствовали его, как офицера, и даже полковник при редких встречах отвешивал врачу сдержанный поклон. Сам же эскулап не выказывал ни тени высокомерия, был одинаково обходителен с каждым, вплоть до мальчика, выносившего печную золу, и орлиным взглядом следил, чтобы в доме никто даже не чихал.

Словом, двор Каменной Королевы был на свой лад необычен и при других обстоятельствах непременно заинтриговал бы Годелота. Но бывшему кирасиру графа Кампано не нашлось места в этой пышной и мрачной цитадели, так быстро успевшей стать ненавистной ему. Все здесь было чужим, холодным, враждебным. Матовый блеск резного дерева и тусклое мерцание бронзы, одухотворенно-безжизненные лица, глядящие с картин, и высокие окна с цветными орнаментами, словно в церкви. Даже огонь в очаге здесь не испускал должного тепла.

Годелот безмолвно и непроницаемо выслушивал распоряжения капрала Фарро, безупречно чистил оружие, никогда не опаздывал ни к молитве, ни в караул и чувствовал, что совсем скоро выдержка изменит ему.

Он стал молчаливым затворником и все свободное от службы время проводил в уединении своей каморки, никому не показываясь на глаза. Он зачитал «Гверино Горемыку» едва ли не до дыр, но и думать не мог попросить у капитана разрешения отлучиться в книжную лавку. Изнемогая от одиночества и тоски, он рисовал на полях книги щепкой, испачканной в свечной копоти, какие-то бессмысленные узоры, а от подступавших воспоминаний хотелось по-волчьи протяжно и заунывно завыть.

С небывалой прежде силой воскресла боль по отцу, так и не выплаканная в мытарствах недавних недель и застрявшая где-то внутри, как невынутая пуля. Только сейчас он в полной мере постиг глубину своей потери, думать о которой доселе было недосуг. В полутьме своего убежища он позволял прошлому окружать его со всех сторон и находил болезненное наслаждение в душевном самоистязании.

В его воспоминаниях не было ничего примечательного. Однообразная сонная тишина рассветов над замком и такая же бестревожная ночь, верещащая голосами сотен сверчков. Сырой туман, поднимавшийся с озера Лаго Учелли. Скрип крестьянских телег и визгливая брань. Похмельная воркотня Луиджи, отцовские подзатыльники за дурно отбитый выпад, снова отвалившаяся подметка башмака и колет с чужого плеча. Каким все это было скучным, опостылевшим и жалким для жаждавшего подвигов и приключений мальчишки! Чего бы он не отдал, чтоб вернуть все это назад…

Однако та страница перевернулась навсегда, и с этим оставалось примириться. Но была и другая. Не проходило дня, чтобы Годелот не думал о покинувшем его друге, и эти мысли делали одиночество особенно непереносимым.

Где Пеппо? Как выживает в этом большом и суматошном каменном лабиринте? Годелот не сомневался, что друг все равно жив, отчего-то не веря, будто пронырливый слепой авантюрист мог сгинуть в недрах чужого города. Он подолгу вспоминал их разговоры и короткие ссоры, усмехаясь и уже не понимая, чем так раздражал его забавно-колючий нрав Пеппо. Сейчас шотландец отчаянно скучал даже по кривоватой ухмылке тетивщика и чертячьим искрам в неподвижных глазах, неизменно предупреждавших его о надвигающейся перепалке.

Он так ни разу и не пришел на условленное место, которое сам же предложил. В прошлое воскресенье весь Сан-Марко на десятки бронзовых голосов отбивал полдень. А шотландец стоял в карауле, мысленно считая гулкие раскаты и тоскливо размышляя, что Пеппо сейчас наверняка ждет его в тени колокольни, так же отсчитывая удары. Понял он, что Годелоту помешали явиться на встречу, или решил, что тот просто пренебрег своим обещанием?

Ответов не было, и шотландец проникался еще более непримиримым отвращением к своему заточению. Откуда вездесущий кондотьер знал, что эта кара намного хуже для новобранца, чем банальная порка плетьми? Годелот ни на миг не поверил, что Орсо печется о его незаживших ранах. Как ни причудлив уклад в доме герцогини, но командир все равно остается командиром, и подобная отеческая забота не в его повадке.

Шотландец на все лады выворачивал эти вопросы, изобретая десятки догадок, но все равно ощущал себя ничуть не менее слепым, чем в темноте узилища разноглазого доминиканца.

* * *

Марцино механически поглощал тушеное мясо, но с тем же успехом мог жевать опилки, не замечая подвоха. Спина уже меньше беспокоила его после порки, хотя докучали зудом заживающие следы плетей, но телесные неудобства были ничтожны по сравнению с позором перед однополчанами.

Все четыре дня после выхода из карцера Марцино в каждом взгляде видел насмешку. А как же иначе… Его, честного солдата, столько лет верой и правдой служившего своему кондотьеру, примерно наказали на всеобщем обозрении. И за что? За попорченную рожу нахального поганца, еще даже не нуждавшуюся в бритве. Самому же юнцу все было как с гуся вода. Марцино уже знал, что тот отделался ничтожным взысканием. Вон он, сидит один как перст за противоположным краем стола, неторопливо ест и смотрит в окно с таким равнодушием, словно он в своей собственной трапезной и за дверью стоит лакей. Как он, должно быть, злорадствовал, наглый чертенок…

Будто в ответ на эти мысли, Марцино ткнули в плечо чьи-то пальцы – на него хмуро смотрел Морит.

– Пойдем-ка во двор, опосля доешь, – негромко сказал он и, искоса взглянув на чужака, двинулся к двери.

Во внутреннем дворе уже ожидал Клименте. Жестом велев следовать за собой, он отошел к запертому складу и негромко веско заговорил:

– Вот что, господа, не по душе мне это все. Не знаю, с чего полковник на нас взъелся, это уж каждому для себя видней. А только мы не каторжане, чтоб над нами соглядатаев ставить. Пора его убирать к чертовой бабушке.

– Кого еще убирать? – угрюмо сдвинул брови Марцино. Ему и сейчас казалось, что его пытаются поднять на смех.

Клименте нетерпеливо покачал головой:

– Ты все гордость лелеешь, на желчь исходишь, а здравому смыслу оно не на пользу. Про юнца я толкую, Мак-Рорка. И неделю назад толковал. Гонсало три года в отставку просился – полковник ему шиш с маслом. А тут прямо под белы ручки, пенсию в карман и с почетом за дверь. И тут же ребятенок этот появился. Кому он тут нужен? Мы в двух каморах квартируем по трое, а Мак-Рорку отдельную конурку выделили. Чего у него за секреты, а? Но это-то все ладно, однако на днях жалованье выдали. Вы знали, судари, что мальчугану плату положили с нами вровень? Не знали? А я у казначея полюбопытствовал.

Дале глядите: Марцино с ним схлестнулся – так даже дознания не было. С каких пор после драки свидетелей не опрашивают? Словом, попомните, чего скажу: что-то совсем неладно у нас, раз полковнику эдак засвербело. Не иначе, случилось чего, и промеж нас виноватого ищут. Вот и приручил Орсо ворона над нами мельтешить, вынюхивать, подсматривать. И нарочно мальчишку выбрал, чтоб мы его за дурачка считали и за языком не следили.

Марцино мрачно передернул плечами:

– Кабы Мак-Рорк шпионом тут сидел – он бы на рожон не лез. В друзья б набивался, понравиться бы хотел.

Но Клименте лишь одернул камзол с видом глубокой убежденности:

– Ты командира по себе не равняй. Не так он прост. Сунуть промеж нас подхалима, что начнет в рубаху-парня играть и разговоры за стаканом разговаривать, – это ж сразу ясно будет, как белый день. А что командир капитану Ромоло обронил, прежде чем Мак-Рорка к присяге привести? Я же вам еще на той неделе сказывал! «Завтра парня моего в полк принимаем. При особняке будет служить, теперь никто не забалует». «Моего» – слышали? Так что хотите верьте, хотите нет, но нельзя служить, поминутно через плечо оглядываясь. Надо помозговать, как его отсюда спровадить.

Марцино поморщился:

– Не от самого же Ромоло ты это слышал. Так, прачка уши развесила и пошла языком трепать, а уж эта индюшка приврет – недорого возьмет.

Клименте в сердцах топнул ногой:

– Кабы привирала – от кухни и до караулки все б разные песни услышали. Ан нет, кого ни спрошу – всем так пересказано: «Теперь никто не забалует». Прислуга ходит, озирается, сам Ромоло уже стаканчик в воскресенье пропустить зарекся. Две недели, как Мак-Рорк в гарнизоне, а уже на всех страху навел. Вот тебе и мальчишка.

Марцино пробормотал что-то и снова передернул плечами: зудящие раны раздражали донельзя, но на душе стало неожиданно легче. Пострадать от командирской несправедливости по вине двуличного мерзавца было не так обидно. Пожалуй, это даже лестно, поскольку облекало его подобием мученического ореола. Но если для Марцино мир просветлел после странных разоблачений Клименте, то другие придерживались иного мнения.

Морит яростно пнул стоящую рядом бочку:

– Шлюхин сын! Он, значит, с нами за одним столом сидеть будет, а мы «помозговать» должны? Да гнать его отсюда надо, как крысу из-под лавки, метлой поганой!

– Э-э! Разошелся! – повысил голос Клименте. – Тебя кто спрашивать-то будет? Не по чинам тебе кого-то гнать, гляди, как бы сам под ту метлу не угодил! С умом надо подойти, а не пятками себя в грудь колотить!

Но молодого тосканца трясло от злости, и увещевания однополчанина не достигали цели:

– Мне не по чинам – твоя правда! Зато полковнику – в самый раз. А у него, окромя власти, еще и устав есть, им же самим и писанный! За две драки ублюдка должны отсюда под зад выпереть, и я о том похлопочу!

– Морит! Ты чего задумал, дурья башка?! – заорал Клименте, но тосканец уже несся назад в трапезную…

* * *

«…Взгляды, брат, совсем как насекомые. Их всегда и почувствовать можно, и различить легко. Одни будто слепни: злые, и после них долго еще больно. Другие – осы: уколют, да и ладно. Чаще всего попадаются мухи: ползают, щекочут, вреда от них никакого, только мерзко и отмахнуться хочется. А есть и бабочки. Садятся осторожно и ласково так крыльями задевают. И самого тоже тянет затаиться, не спугнуть. Только эти самые редкие».

Прежде Годелота очень забавляли подобные рассказы друга. Занятно было чувствовать, что в странном мире Пеппо он так же слеп, как сам Пеппо в его, Годелота, привычной «зрячей» реальности.

Но в последнее время он все чаще чувствовал, что понимает друга лучше прежнего. Почти ни с кем не разговаривая, шотландец был постоянной мишенью тех самых назойливых насекомых. В трапезной же, сидя на отшибе, он всей кожей ощущал жгучие тычки чужих взглядов и едкое покалывание носящихся в воздухе пересудов. Так и не зная причин общей ненависти, опускал на лицо забрало невозмутимого равнодушия и молчаливо сгорал от злости и лютой тоски.

Сегодня однополчане покончили с едой быстрее обычного и один за другим вышли во внутренний двор. Годелот перевел дыхание: в кои-то веки можно было спокойно пообедать, не рискуя подавиться под перекрестным огнем чужой враждебности. Пожалуй, отменная стряпня Филомены была в этом змеином логове единственной его радостью. Годелот вздохнул и мрачно захрустел стеблем сельдерея. Пустое… Его не сломали отцы-инквизиторы со своими плетьми и прочими фортелями, так неужели горстка сторонящихся его людей сумеет испортить ему жизнь?

Эти размышления оборвали резкий скрип распахнувшейся двери и приближающаяся торопливая поступь. Годелот поднял глаза: прямо перед ним стоял Морит. Он был бледен, губы сжаты в узкую линию, а в глазах застыла мрачная решимость. Шотландец едва успел подумать, что ему, похоже, и сегодня не дадут насладиться едой, а солдат шагнул вплотную к столу, наклонился и плюнул Годелоту в вино.

Секунду шотландец сидел неподвижно, а потом схватил со стола опоганенную кружку и широким взмахом выплеснул вино Мориту в лицо. Тот отшатнулся с коротким вскриком – вино обожгло глаза. Попятился, но запнулся за скамью и с грохотом рухнул на пол. А Годелот спокойно сел за стол и снова принялся за остывающее жаркое. Как ни чесались руки разбить тосканцу его самодовольную морду, но предупреждение Орсо на предмет второй драки он помнил. Да и эта, в сущности, кабацкая месть доставила изгою какое-то особенное удовлетворение. Грязная выходка паскудника едва ли заслуживала настоящей схватки.

Тем временем на шум в трапезную вбежали Клименте и Марцино, ожидавшие застать драку, но замерли в дверях: чужак все так же неторопливо ел, а Морит сидел на полу у опрокинутой скамьи и с бранью отирал багровые потеки с лица и слипшихся волос, щурясь и отплевываясь.

Вероятно, задержись свидетели хоть на минуту снаружи, тосканец успел бы подняться на ноги и все могло бы повернуться иначе. Но сейчас Морит представлял собой столь комичное зрелище, что кто-то из солдат не выдержал и громко неприлично фыркнул. Тосканец на миг замер. А потом поднялся с пола и повел головой, будто отряхивая налипшую паутину. Теперь в нем не было прежней холодной решимости – покрасневшие глаза полыхали неистовым бешенством. Он двумя шагами преодолел расстояние до Годелота и оглушительно грохнул ладонью об оструганное дерево столешницы, заставив подпрыгнуть посуду.

– Через четверть часа во дворе. Скьявоны. Выходи, крысеныш, если не струсишь.

Годелот встал, бегло оглаживая эфес клинка:

– А чего четверть часа годить? Или тебе помолиться надо? Не робей, ты ведь уже и причаститься успел.

Морит оскалился, багровея:

– Я сегодня вечером еще за упокой твой выпью, поганец…

Но тут кто-то резко рванул Морита за плечо – позади тосканца стоял Клименте.

– Вы чего за ересь затеяли?! – загремел он. – Морит, окстись, дуралей! Какая, к чертям, дуэль? Орсо вас обоих с потрохами сожрет!

Но тосканец вырвался из хватки однополчанина.

– Плевал я на Орсо! – прорычал он.

Клименте, словно тряпичную куклу, развернул Морита к себе и с размаху впечатал спиной в стену.

– Язык подвяжи, шут гороховый! Сам на рожон полез, а теперь пыжится! Выпить за упокой собрался? А на улице к вечеру оказаться без гроша да с исхлестанным загривком не желаешь? Вы, пащенята, тявкать горазды, а поглядеть дальше собственного срама умом не вышли! Да отпусти ты эфес, Мак-Рорк, вот же докука с вами!

Морит, видимо, уже сообразил, что дело пошло не по тому руслу и грозит принести ему немало бед. Он тяжело дышал, пот тек по лбу, промывая дорожки в красных мазках подсыхающего вина, но вырываться тосканец уже не пытался. Однако Годелот шагнул ближе:

– Я на дуэли не настаиваю. Но Морит мне вино испортил, и обед мой из-за него простыл. Пусть извинится – и разговор окончен.

Клименте обернулся к тосканцу, но тот сжал зубы, снова набычиваясь.

– Я лучше извинюсь перед нищим, которому вчера на выпивку не подал. Мне перед ним куда совестнее.

Шотландец же, недолго думая, рванул эфес:

– Тогда вылезай из-за спины Клименте и отвечай за свой вызов.

Годелот сам не мог до конца уяснить, упорствует он из принципа или всерьез надеется, что за дуэль Орсо выгонит его, тем самым освободив из опостылевшего плена. Краем сознания он понимал, что отчаянно, неоправданно, глупо рискует. Но воспоминание о презрительной гримасе, с которой тосканец плюнул в его кружку, опять вспенило в груди жгучее слепое неистовство. А на дне души почти невольно ожило нестерпимое желание как угодно, любой ценой разомкнуть душащее кольцо отчуждения. И он лишь крепче стиснул эфес, ожидая ответа Морита.

Однако Клименте стеной стоял меж противниками, и Годелот вдруг невольно заметил, что тот, пожалуй, старше его покойного отца. Клименте же словно прочел что-то в этом тяжелом взгляде. Он отпустил Морита и встал лицом к лицу с шотландцем.

– Хочешь драться, птенец, – жестко и утвердительно отсек он, – хорошо, будь по-твоему. Только парня я полковнику на растерзание не дам. Охота тебе новых дыр в шкуре нажить – идем во двор. Я сам тебя уму-разуму поучу. Да смотри, уговор. Уцелеешь – с Моритом никаких счетов. Дуэль всех рассудит – и делу конец.

Годелот не ожидал такого поворота и на миг смешался, но тут Морит подался вперед, слегка бледнея:

– Погоди, Клименте! Ты-то здесь при чем? Ты прав, это я всю музыку затеял, так мне и отвечать!

– Прежде надо было думать! – припечатал Клименте, а тосканец, заливаясь краской, увещевающе вскинул правую руку:

– Поздно уж. Только у него я прощения просить не буду, а твоей спиной прикрываться – и вовсе позора не оберусь. Так что…

Он не успел договорить. Клименте молниеносно выхватил кинжал и чиркнул тосканца по раскрытой ладони.

– Теперь все чисто, – кивнул он, – ты ранен, оружие держать не можешь.

Морит хватал ртом воздух, ошеломленно глядя на ветерана, а тот покачал головой:

– Не простит тебе Орсо дуэли, олух. А я его знавал еще в те времена, когда он в других чинах ходил. Меня он за здорово живешь на улицу не вышвырнет, не такой он человек.

С этими словами Клименте отвернулся от тосканца, будто забыв о нем, и коротко бросил Годелоту:

– Ступай за мной.

И шотландец молча вышел во двор. Там уже ждал Марцино, отчего-то решивший не вмешиваться в развитие событий. Клименте спокойно снял камзол и, обнажив скьявону, отложил ножны на стоящую неподалеку бочку таким простым и будничным движением, словно собирался неспешно вычистить клинок к вечернему построению.

Годелот, тоже оставшись в рубашке, отбросил ножны и изготовился к бою. Странно, но сейчас, стоя перед этим опытным бойцом, он не чувствовал ни страха, ни обычного азарта. Голова была холодна, сердце билось ровно. Впервые за последние недели шотландец ощутил, что стоящий перед ним человек не испытывает к нему ненависти. Клименте смотрел на юнца хмуро и пытливо, будто решив наконец узнать, кто он такой и чем опасен.

Выдержав паузу в несколько секунд, ветеран скомандовал:

– Понеслись!

И атаковал с невероятной для его могучей стати быстротой. От первого выпада противника Годелот уклонился. Резко развернувшись, он в свою очередь ринулся в атаку. Клименте играючи отразил удар подростка, едва не вывернув тому кисть, и небрежно рубанул скьявоной перед собой, заставляя шотландца снова отшатнуться от сверкающей дуги. Двое импровизированных секундантов замерли у стен, окружавших двор, и напряженно наблюдали за поединком.

Звонко встретились клинки – раз, другой, третий, – и дуэлянты разошлись, медленно шагая по невидимому кругу, неотрывно глядя друг другу в глаза. Годелот подобрался: Клименте будто выжидал, испытывая его нервы. Что ж… Рывок, и новая череда стальных взвизгов разметала эхо по колодцу двора. Еще один! Промах! Еще! Промах! Несколько шагов влево – рывок! – и опять блестящее острие не достигло цели. Годелот досадливо оскалился. Заговорен он, что ли?..

Злость ударила в голову, топя осторожность в своих горячих волнах, и шотландец остервенело рванулся на врага. Выпад, другой!.. Клименте отмахнул лезвие противника, скьявона пропорола рубашку на предплечье Годелота, отпрянула и тут же вновь рванулась навстречу, разбрызгивая алые капли по правому боку. Ветеран словно забавлялся, показывая мальчишке, как легко мог бы прикончить его. Боль первых ран еще сильней раззадорила шотландца, но теперь он помнил, что поддаваться горячности нельзя.

Еще шаг, глаза в глаза, еще один. И вдруг Годелот метнулся вперед, делая подряд три стремительных выпада – Клименте успел отбить только два, и на его рубашке тоже расплылось багровое пятно. Солдат откинул со лба седеющие волосы, усмехнулся:

– А ты неплох, мальчонка. – Этим коротким вердиктом Клименте будто поставил новобранца на другую ступень и широко взмахнул клинком, отбрасывая юнца назад.

…Годелот с первой же минуты ощутил: доселе с ним просто играли, теперь пришло время битвы. Ветеран наступал на противника, молотя скьявоной, как цепом, не давая Годелоту ни малейшего шанса атаковать и постоянно заставляя обороняться. Время замедлило ход, и секунды вязко тянулись, не поспевая за движениями дуэлянтов. Рубашка шотландца была вся в крови, сочащейся из множества царапин, пот лил по лицу, взмокшие волосы липли ко лбу и шее.

Взмах – и Годелот резко рванулся влево, уклоняясь от свистящей стали, а на землю упала отсеченная прядь. Взмах – и эфес больно и зло рванулся из руки. Но шотландец удержал оружие и, пока противник был открыт после выпада, описал клинком широкий полукруг и наискось рассек на Клименте камизу. Сталь даже не коснулась кожи, но солдат одобрительно ухмыльнулся и удвоил напор.

Годелот чувствовал, что долго не продержится. Уставшие мышцы отзывались укусами боли, правую кисть свело, дыхание разрывало грудь. А Клименте, тоже взмокший и тяжело дышащий, неутомимо наступал.

Во дворе не было слышно ни звука, кроме шагов, дыхания и звона клинков. Свидетели поединка не отрывали глаз от дуэлянтов, захваченные неравным боем.

– Как бы не перегнул старина… – пробормотал кто-то за спиной у Морита, и тосканец невольно вздрогнул, словно просыпаясь.

Теперь поединок, на который он так запальчиво вызвал шотландца, казался ему сущим безумием. Как ни мерзок был ему чужак, но Морит первый оскорбил его, а потом ускользнул от ответственности и фактически отдал юнца на съедение одному из лучших клинков Венеции. Черт… Собственный праведный гнев на предполагаемого шпиона уже лишился всей своей эпической красы. Планы возмездия, что диктовала воинская честь, обернулись обыкновенной подлостью, и Мориту все больше становилось не по себе. Куда честнее было бы просто извиниться за безобразную выходку.

…Клименте начинало раздражать упорство юнца. Эта дурацкая дуэль должна была быть короткой и бескровной – солдат не собирался увечить новобранца, рассчитывая только припугнуть его парой царапин и покончить с нелепой историей еще до того, как явится кто-то из офицеров. Шпион или нет, но Мак-Рорк годился Клименте в сыновья и уж точно не заслуживал настоящих ран по такому пустячному поводу…

– Сдавайся, птенец, – сквозь зубы бросил он противнику, – будет, наигрались. Я не убийца.

Годелот отрывисто рассмеялся:

– Сущий рыцарь! Сейчас принципы на прилавок мечешь, а через час… будешь прочих веселить… мол, я у тебя в ногах валялся… и пощады просил.

Клименте зарычал:

– Двое свидетелей, дурень. Все по чести.

Юнец отбил очередной выпад:

– О… честь – это прекрасно. Только худо верится. Вы две недели… впятером у меня за спиной шепчетесь. Что ж не подойдете да в глаза не скажете, чем я вам… не угодил? По чести…

Годелот резко пригнулся, пропуская над собой клинок, поэтому не заметил, как в глазах Клименте мелькнула растерянность. Но отповедь чужака лишь доказала солдату: поединок нужно закончить немедленно. Перехватив эфес обеими руками, он отклонил клинок Годелота к земле, рванулся вперед и ударил юнца в челюсть тыльной стороной сложенных кистей. Шотландец откинулся назад и навзничь рухнул наземь, так и не выпустив скьявоны.

Несколько секунд во дворе было тихо, а затем Морит громко выдохнул: «Вот черт!», бросаясь к упавшему. Клименте же, утирая пот с багрового лица, наклонился над Годелотом:

– Не суетись, Морит, жив малец, скоро очнется. Надо было угомонить, больно в землю ему не терпелось.

Но тосканец уже зачерпывал из бочки воду, а мрачный Марцино высвобождал эфес из руки шотландца. Клименте, отдуваясь, сел на бочонок и принялся протирать клинок. В разгар этих хлопот никто не услышал негромкого скрипа двери, и во дворе, будто прямо из воздуха, материализовался полковник Орсо.

Морит, отиравший кровь с лица Годелота, вскинул голову, замер, слегка побледнев под слоем все еще обагрявшего его винного налета. И тут же вскочил, вытягиваясь в струну. Но кондотьер, сразу оценив обстановку, обратился к Клименте:

– Что за дьявольщина тут происходит?

Солдат поклонился:

– Мой полковник, я давал новобранцу урок фехтования. Юнец показал себя весьма способным бойцом, однако не выдержан и горяч без меры. Мы малость увлеклись, моя вина. Но сейчас мы мигом парня на ноги поставим, не извольте беспокоиться.

Морит, изнывая от осознания, как по-дурацки он выглядит, тоже отвесил командиру поклон и снова утопил полотняный лоскут в ковше с водой. Орсо же несколько секунд помолчал и отрезал:

– Что ж, наставлять новобранцев – дело похвальное. Я вычту из жалованья мальчишки за твою испорченную камизу, Клименте.

Солдат поперхнулся:

– Мой полковник, покорно благодарю, но не стоит. За свои пожитки я сам в ответе. Ему куда хлеще пришлось.

– Тебе виднее, – равнодушно пожал плечами кондотьер. – Навести тут порядок, живо! А Мак-Рорка, как очнется, немедля отправить ко мне.

С этими словами полковник покинул место поединка, а Морит бросил быстрый взгляд в командирскую спину и прикусил губу: похоже, близился час истины. Сейчас кондотьер расспросит чужака, как было дело… И тосканец не мог бы сказать определенно, чего больше опасается. Если чужак действительно доносчик командира – то личность зачинщика свары мгновенно станет известна, и тогда Мориту не избежать наказания. Но если за дуэль накажут самого Мак-Рорка, то роль Морита в этой истории станет уж вовсе неприглядной.

Молодой солдат досадливо поморщился – сокрушаться о собственном скудоумии было поздно, но где-то на самом дне души копошилось чувство, что попорченная спина все же куда предпочтительнее попорченной репутации.

Меж тем Годелот коротко вздохнул и открыл глаза. При виде Морита, стоявшего около него на коленях с тряпицей в руке, шотландец едва не выбранился вслух. Но только приподнялся на локтях, мрачно воззрившись на недруга и ожидая новых нападок. Тот, против ожидания, молчал, глядя на Годелота со странным хмуро-сконфуженным выражением. Эта гримаса в узоре винных потеков неожиданно показалась Мак-Рорку забавной, и он усмехнулся:

– Несколько дней, как рубашку сшили. Жалко.

Морит покачал головой и подал Годелоту руку, помогая подняться:

– Ты не о рубашке сейчас думай. Тебя полковник видеть желает. Клименте наплел, что фехтовать тебя учил, да не рассчитал силы. Но все равно командиру неймется, въедливый он.

Шотландец отряхнул пыль и огляделся в поисках снятого колета.

– Спасибо, что привел меня в чувство, – ровно проговорил он. – Чем раньше явлюсь, тем скорее свое получу.

Натягивая колет на истерзанную рубашку, Годелот уже не видел, как по лицу Морита пробежала тень. Фраза прозвучала двусмысленно, и солдат не понял, что именно услышал в ней. Благодарность? Иронию? Угрозу? Но чужак твердым шагом уходил прочь, не оглядываясь, словно давая понять, что принял положение вещей: его никто не поддержит, и поэтому он оставляет за собой право печься лишь о себе.

* * *

Полковник ждал его в своей клетушке, на сей раз сидя в кресле и глядя на Годелота едва ли не с любопытством.

– Входите, Мак-Рорк, – негромко окликнул Орсо, и шотландец вытянулся перед командиром. – Итак, через десять дней после поступления на службу – драка. Через две недели – дуэль. Скажите, Мак-Рорк, чего мне ожидать в грядущий вторник? Вы убьете капрала Фарро?

Годелот вдохнул, собираясь что-то ответить, но полковник вдруг оглушительно ударил ладонью по столу.

– Даже не думайте, Мак-Рорк. – Орсо почти не повысил голоса, но шотландец отчетливо ощутил, как внутренности свиваются мерзким холодным узлом. – Клименте может нести все, что угодно. Этот человек несколько лет сражался плечом к плечу со мной, и ему простительны некоторые вольности. Но дайте себе труд не забывать первое, что я сказал вам: не считайте меня болваном. Вы дрались на дуэли, что категорически запрещено в моем полку, и, что еще хуже, дрались прямо у господского порога. Не заливайтесь краской, я охотно поверю, что зачинщик – не вы. Но о смутьяне я позабочусь в иное время. Сейчас же речь о вас. Еще несколько дней назад я предупреждал: новая выходка повлечет за собой последствия старой. Вы не вняли моим словам. Однако я знаю: вы не ладите с однополчанами, и вас наверняка спровоцировали. А посему, назначая вам наказание, я даю вам право выбора: пятнадцать плетей и четыре дня ареста или еще три недели без отпуска. Минута на раздумья.

Но Годелоту не нужно было и пяти секунд:

– Плети и арест, мой полковник!

Лицо Орсо осталось бесстрастным, но на дне глаз мелькнула усмешка.

– Вам так тягостно в этом доме, что вы рады даже порке? – спросил он чуть саркастично, но шотландец не смутился:

– Я из провинции и всегда был стеснен в средствах, мой полковник, а на днях получил жалованье. У меня никогда не было столько денег, да еще в городе, а я и гроша потратить не смог. Ну а порка мне не в новинку.

Полковник кивнул:

– Резонно. Ну что ж, извольте.

Быстро набросав на листке бумаги несколько слов, он протянул записку Годелоту:

– Приказ капралу о вашей экзекуции. Помощь врача вы сможете получить только завтра, доктор Бениньо дежурит при особе синьоры. Свободны.

Шотландец принял документ, поклонился и двинулся к двери.

Кондотьер подождал, пока поступь подчиненного не затихла, а потом встал и подошел к окну.

Все шло словно по нотам. Будь благословенна ничтожная людская предсказуемость! Вовремя брошенная фраза, разнесенная по дому болтливой прачкой, дала пышные всходы, словно бурьян в мокрой золе… В этом мрачном замке не держали случайных людей. Каждый был проверен, отобран по важному набору личных качеств, будто в королевскую свиту. И все же, стоило пронестись слушку о том, что в особняке появился доносчик, – и двор ее сиятельства затрепетал. У каждого, оказывается, есть что скрывать. А может, людская натура чужда честности как таковой, поэтому боится разоблачения, даже не имея за душой существенных грехов?

Однако все это неважно. Намного важней иное. Своевременная сплетня, непонятный однополчанам фавор новобранца и его незаслуженные привилегии сделали свое дело: Мак-Рорк стал изгоем. Прежде одинокий в силу обстоятельств, теперь он еще более одинок, всеми отвергаемый.

Уже сейчас лишению выходных он без раздумий предпочел порку. Ему невыносима дальнейшая изоляция от мира.

Сейчас же юнца ждет томительное заключение, долгие часы скуки в темноте, боль от побоев, тяжелые мысли. Он возненавидит все и всех. Полковника, однополчан, синьору, один вид и запах своего узилища. И тогда, истерзавшись своим одиночеством и вырвавшись на свободу, в первое же воскресенье он бросится прочь из особняка, позабыв обо всем. Куда? Только в одно место: к единственному другу, утолить мучительный голод простого человеческого тепла, цену которому знают лишь те, кто долго был его лишен. Мак-Рорк устремится к Пеппо Гамальяно, и уж тогда полковнику останется только не оплошать.

Загрузка...