Бес в серебряной ловушке

Глава 24 Два урока житейской науки

Один… два… три…

Годелот глубоко и размеренно дышал, рефлекторно напрягая мышцы и чувствуя текущие по вискам горячие капли пота. Не вздумай орать.

Четыре… пять… шесть…

Шотландец прикусил губу, с бездумным вниманием цепляясь взглядом за солнечный блик, легкомысленно поблескивающий на сапоге капрала. Плечи свело мерзкой судорогой, словно к самой коже поднесли пылающий факел. Фарро угрюмо сопел, занося над новобранцем плеть. В отличие от тощего монаха, что истязал Годелота во время допроса, капрал не находил в экзекуции удовольствия и исполнял наказание с видом добросовестным, но хмурым.

Семь… восемь… девять…

Тонкие крученые ремешки хлестко и жгуче впивались в обнаженную спину, сдирая струпья с прежних ран. От боли ломило затылок. Молчать. Еще немного.

Десять…

Подросток изготовился к следующему удару, но Фарро вдруг остановился и бросил плеть на пол. Послышались громыхание, плеск, и на спину Годелоту полилась ледяная вода. Шотландец зашипел, зажмуриваясь, а капрал отставил бадейку на бочонок.

– Поднимайся, пострел. Одеваться пока не советую, прилипнет полотно к ранам – потом взвоешь.

Годелот медленно привстал со скамьи:

– Это все, мой капрал?

Фарро озадаченно фыркнул:

– Не хватило? Так что за печаль, иди еще чего отчебучь – полковник добавит. Только будет тебе, дуралею. Его превосходительство мальцам навроде тебя и десять редко прописывает. Не та у вас еще жила. Собирай пожитки и ступай за мной.

Годелот поморщился: снисходительный тон капрала его задел. Однако, хоть шотландец и не понял причин неожиданного полковничьего милосердия, настаивать на оставшихся пяти ударах он нимало не собирался. Подобрав с пола камизу и колет, подросток двинулся за Фарро. Тот провел его мимо пустой караулки, снял со стены факел и затопал вниз по крутой лестнице в темноту, пахнущую сыростью, мхом и кисловатым душком винных бочек. Дрожащий свет факела скользил по стенам коридора, местами позеленевшим и поблескивающим влагой. То и дело попадались массивные низкие двери, запертые на амбарные замки. Наверняка это были кладовые.

Дойдя до очередной двери, капрал снял с пояса связку ключей и загрохотал замком. Втолкнув подчиненного в карцер, он хмуро сообщил:

– Кормить будут в обычное время, но скудно. Хлеб, зелени немного и вода. Буйствовать сразу забудь, еще не так достанется. Мой тебе совет, малец: сиди себе смирно, хочешь – песни крысам пой, хочешь – отсыпайся. Чем о тебе реже вспоминать станут – тем быстрее покончишь с этой историей. Завтра костоправ заглянет, спину тебе подлатает. Ночью солоно придется, но и на том спасибо скажи. У иных командиров вовсе лекаря не допросишься. Бывай, парень.

Дверь гулко грохнула о косяк, отсекая шотландца от внешнего мира и посторонних глаз. Годелоту показалось, что в лязге замка потонул треск его рассыпающейся выдержки, колени подкосились, и подросток, уронив одежду, осел на пол. Пальцы мелко дрожали, от боли онемели губы, а к горлу подкатила тошнота. «Не та у вас еще жила…» Зря он, дурак, обиделся на эти слова.

Около двадцати минут Годелот сидел на студеном каменном полу, пытаясь выровнять дыхание. Постепенно пылающая болью спина начала остывать, запекшаяся кровь отвратительно стянула кожу, и шотландец ощутил, что становится холодно.

Осторожно поведя плечами, он поднялся с каменных плит, с трудом натянул рубашку и огляделся: карцер был небольшим квадратным казематом с голыми стенами. Под самым потолком, густо разрисованным причудливыми пятнами мха, виднелось длинное узкое окошко, очерченное по нижнему краю косматой щетиной сухих травинок, – окошко приходилось вровень с землей. У стены стояли низкие нары, на которые было накинуто несколько пустых мешков. Что ж, по сравнению с крысоловкой инквизиторов даже уютно…

Годелот опустился на нары, держа плечи ровно, как деревянные. Похоже, заснуть сегодня не получится. Полотно камизы успело пропитаться липкой влагой и остыть, разгоняя по телу озноб.

Ничего… Впереди четыре дня тишины без караулов и построений, без заносчивой гримасы Морита, хмурого зырканья Клименте и задумчиво-оценивающего взгляда Дюваля. Не так и плохо, если трезво поглядеть. Ведь потом придет долгожданное воскресенье. И он наконец сможет хоть на несколько часов послать к черту полковника с его интригами и сослуживцев с их дрязгами. Сможет вырваться из заколдованного замка и узнать, не исчез ли прежний мир за его пределами. И главное – он сможет вновь увидеть друга.

Годелот невольно ощутил забродивший в душе бесшабашный восторг. Как все же среди окружающих его лицемерных индюков ему недоставало сварливого и преданного шельмеца Пеппо!

Время шло. Длинный розоватый луч, струившийся в окно, сначала померк, а после и вовсе пропал, будто впитавшись в щели меж плит пола. Вместе с солнечным светом иссякло и хорошее настроение. Вожделенное воскресенье отодвинулось на неопределенный срок, заслоненное ближайшими четырьмя безрадостными днями.

Сырые стены подвала были холодны, несмотря на теплый летний вечер. Годелот потянулся за колетом и выругался сквозь зубы: спина отозвалась целым залпом адской боли. Но выхода не было. Закусив губы, шотландец медленно натянул колет и отер снова выступившую испарину.

Стемнело, стало совсем холодно, и Годелот почувствовал, что его опять мелко и гадко знобит. Похоже, четыре дня ареста – не самая большая его беда. Подлинным испытанием станет ближайшая ночь… Сгустившаяся темнота напоминала сажу залитого водой костра: она казалась шотландцу мокрой, липкой и пристающей к рукам. Глупо. Однако после той слепой ночи в камере перед допросом доминиканца темнота стала слегка пугать подростка.

Вскоре начал вдобавок мучить голод. Время ужина. Где обещанный хлеб? Ведь шотландец так и не успел толком пообедать. Чертов Морит…

Темнота стала совсем непроглядной, послышалась крысиная возня – грызуны, похоже, решили, что сосед, даже не способный разжечь огня, не стоит опасений. Стены будто раздвинулись, каземат стал большим и гулким, и Годелоту невольно захотелось прижаться к грубому камню и ощутить его незыблемость. Он совсем спятил в этом доме. С каких это пор он боится темноты? Вдруг вспомнилось, что Пеппо тоже старался в любом помещении держаться ближе к стенам. Оказывается, и ему, привычному, темнота казалась бездной.

Озноб усилился. В темноте не получалось следить за временем, и минуты снова стали длинными и вязкими, как в том памятном застенке. Арест уже не казался узнику таким пустячным наказанием. Похоже, это будут чертовски длинные четыре дня.

Холод становился невыносимым, а следы плетей превратились в ветвистые огненные полосы. Терпи. За четыре дня не умрешь от голода, даже если о тебе все забудут. Завтра все равно станет светло, а боль – это просто боль. Как говорил врач в Кампано, «больно – значит, пока не сдох». Кстати, лихорадка даже на руку, с ее приходом голод пропадает сам собой.

Но как же медленно идет время… И правда, что ли, спеть крысам? Интересно, ему специально не дают факела? От Орсо и не того можно ожидать. Марцино тоже недавно сидел под арестом, забавно было бы узнать, оставили ли ему огонь.

Все эти мысли бестолково топтались по кругу, сталкиваясь и разбредаясь, но Годелот не старался их упорядочить: бессмысленный словесный калейдоскоп немного отвлекал от голода и боли. Откуда-то доносились голоса, приглушенный скрежет, скрип, постукивание. Особняк жил обычной жизнью, и отдаленность этих будничных звуков еще больше сгущали ощущение одиночества.

Шаги… Довольно громкие, они были слышны так близко и отчетливо, словно раздавались прямо за дверью. Кто-то шел в одну из кладовых.

Но вдруг шаги приблизились вплотную, а в замке карцера загрохотал ключ. Неужели все же принесли ужин? Годелот торопливо и неловко поднялся на основательно занемевшие ноги, но тут же снова сел: незачем показывать свою радость.

Дверь меж тем отворилась, впустив яркий луч света, и шотландец машинально прикрыл глаза ладонью. В карцер вошел слуга с фонарем и корзиной, за ним следовал невысокий щеголь, в котором Годелот удивленно узнал доктора Бениньо. Арестант снова поспешно встал, отвешивая врачу поклон. Тот же кивнул в ответ и обернулся к слуге.

– Спасибо, Оскар, можете быть свободны, – мягко распорядился он, и слуга, поклонившись, вышел. Бениньо взял фонарь и направился к узнику.

– Вы давно сидите в темноте, юноша? – осведомился он.

– Э.… с заката… – слегка растерялся Годелот.

– Сущее варварство… – пробормотал врач. – Раздевайтесь. Почему вы не потребовали света?

Шотландец безропотно начал расстегивать колет.

– Пустяки, доктор, я же не дитя, чтоб бояться темноты, – неуклюже обронил он. Отчего-то этот суховатый и непривычно заботливый человек наводил на него робость.

– Это не пустяки, – так же ровно и веско ответил врач, открывая корзину. – Любой человек имеет естественное право даже в заключении видеть хотя бы собственные руки. Беда в том, что людей настойчиво приучают не признавать за собой даже таких незамысловатых прав, называя их слабостью. Это также называется воинской дисциплиной, долгом вассала и еще множеством звучных слов. И люди верят им, не замечая, что их приравнивают к бессловесным животным. Повернитесь спиной.

Совершенно смутившись, Годелот подчинился. Врач с неторопливой ловкостью принялся промывать следы плетей, но вдруг остановился, приглядевшись:

– Вас недавно побили?

Годелот неловко пожал плечами:

– Я подрался.

– Почему капрал не отправил вас ко мне?

– Эм… Полковник говорил, что я могу обратиться к вам, доктор. Но у меня не приключилось ни сломанных ребер, ни других увечий. Не отвлекать же вас своими синяками.

– Не будьте дураком, юноша, – перебил Бениньо. – Я знавал людей, что умерли от антонова огня, пренебрегши пустяковой занозой. В следующий раз извольте заниматься своими делами, предоставив мне самому решать, нужно ли мне заниматься моими.

– Да, доктор… простите… – Совершенно смешавшись, Годелот умолк.

Бениньо же закончил перевязку, хладнокровно сложил свои склянки и прочие принадлежности ремесла обратно в корзину и опустил засученные рукава.

– Да, Оскар приготовил для вас кое-какой еды. – Врач вынул из корзины полотняный узелок и протянул шотландцу. – Непременно поешьте, чтоб восстановить силы. Надеюсь, вам удастся уснуть.

Оставив на полу фонарь и отмахнувшись от благодарностей, он двинулся к двери. Но, уже берясь за кольцо, остановился и пытливо посмотрел на арестанта.

– Вас зовут Годелот, верно? – спросил Бениньо неуловимо смягчившимся тоном. – Я, возможно, не должен лезть не в свою… м-м-м… епархию, но все же хочу сказать вам: вы все делаете правильно, юноша. Вам еще не раз за это достанется, но все же держитесь выбранного пути.

Шотландец недоуменно нахмурился:

– Простите, доктор, я не совсем…

– Не покоряйтесь никому и никогда не спускайте обид, – спокойно пояснил Бениньо, – всегда держитесь своих убеждений. Слабые будут ненавидеть вас за это, но что вам за дело до слабых? Поверьте, если полковник Орсо и умеет что-то ценить в людях, так это силу духа. Он кондотьер и, как это и пристало командиру, всегда требует покорности. А посему вам не снискать его фавора. Но у вас будет его уважение. А это стоит куда дороже целой спины и лишнего выходного. – Секунду помолчав, врач кивнул растерянному узнику. – Если поднимется жар или же вы почувствуете в ранах болезненную пульсацию, пошлите за мной. Доброй ночи.

В двери снова лязгнул ключ, и Годелот опустился на нары. Огнедышащая боль в спине сменилась тянущим нытьем, и даже озноб, казалось, приутих. Шотландец развязал узелок, ощущая, что голод померк, заслоненный раздумьями.

Что за удивительный человек этот доктор… Его мастерство и радение о недужных понятны, едва ли герцогиня Фонци держала бы при себе ленивого шарлатана. Но странная проницательность и какая-то особая сдержанная человечность Бениньо поразили Годелота. На миг вспомнился несчастный пастор Альбинони. Он тоже умел неожиданными и простыми словами вдруг коснуться потаенной струны любой натуры.

Ярко освещенный фонарем каземат стал куда дружелюбней, даже мох на потолке вдруг показался шотландцу шелковисто-зеленым и вовсе не отвратительным. Хлеб в узелке был свежим, вода – прохладной, и вскоре Годелот совсем воспрянул духом.

Ночью, когда послышались команды к смене караула, он погасил фонарь и с легким озорным чувством растянулся на нарах. Было бы совсем куражно, если бы знать наверняка, что сегодня вместо него на часах кукует Морит.

Утром вместе со скудным завтраком слуга принес Годелоту небольшой прямоугольный сверток. Развернув его, шотландец онемел от восторга: внутри была книга. Заголовок гласил: «Данте Алигьери. Божественная комедия».

Под обложкой Годелот нашел короткую записку: «Я слышал, вы грамотны. Надеюсь, эта книга поможет вам скоротать время. Л. Бениньо».

Благодаря неожиданной любезности врача срок ареста прошел для шотландца почти незаметно. Раны, хотя причиняли немало мучений, начали заживать, не принеся за собой сопутствующих хворей. Молчаливый Оскар трижды в день приносил узнику еду, и Годелот прятал книгу под мешковину – он не был уверен, разрешены ли ему подобные вольности, и не хотел ставить доктора Бениньо в неловкое положение.

«Божественная комедия» потрясла подростка. Воспитанный в среде, где религия считалась неотъемлемой частью повседневного бытия, он привык воспринимать рай и ад как некие сами собой разумеющиеся понятия, не вникая в их суть. В проповедях все сводилось к вечным мукам или непреходящему блаженству, и этих определений Годелоту было достаточно.

Тот, кто не знал настоящих невзгод, может более философски рассуждать о муке и блаженстве. Но простолюдину шестнадцатого века не нужно было сложных формул.

Жизнь полнилась превратностями, и «вечные муки» были вполне ясной перспективой: голод, за которым не последует урожая; войны, что никогда не сменятся миром; эпидемии, что не сойдут на нет, пока останется хоть одна живая душа. За что все это? Всевышнему виднее. Каждый грешен на свой лад, и остается лишь терпеть не ропща.

С «вечным блаженством» же все было еще проще. Если не будет голода, войн и болезней – вот вам и рай, чего больше? А уж как удостоиться этого рая, вам расскажет каждый сельский пастор, и первым советом будет не опаздывать к мессе, почитать самого пастора и чистосердечно исповедоваться в своих несовершенствах. Прочее же – не вашего ума дело.

Отец Альбинони не любил рассуждений о рае и аде. Он лишь туманно намекал, что все это сказки, что ад у каждого человека свой, а уж чертей и ангелов куда больше на бренной земле, чем за ее порогом.

Эти теории были малопонятны Годелоту, но священник, обычно словоохотливый, лишь качал головой и утверждал, что в свое время мальчик дойдет до этого сам, спешить не надобно.

И теперь описанные в книге девять кругов ада открыли для Годелота совершенно иной, неизведанный и запретный мир.

Здесь муки не были прихотью равнодушно-суровых Небес, здесь каждому чудовищной мерой воздавалось за собственные грехи, и грехи эти сводились вовсе не к поеданию мяса в постный день. Похоть, ложь, скупость, гнев, насилие… Все, чем до краев полна человеческая жизнь, чему всегда находится сотня оправданий, чему научились придумывать героические имена, чем многие гордятся, будто подвигами. А самый страшный грех, хуже которого не измыслил сам Сатана? Предательство. С ним не равнялось даже самоубийство.

Превозносил же странный автор удивительной книги вовсе не знание наизусть молитв и своевременное посещение церкви. В раю помещались любовь и мудрость, справедливость, верность словам и обетам, а также готовность пожертвовать ради всего этого собой и своими интересами.

Годелот прочел книгу за три дня, часто перечитывая тот или иной абзац и подолгу над ним размышляя. Порой становилось до дрожи страшно – слишком простые и обыденные грешки приводили в один из ужасных кругов описанной преисподней. Обрести же рай было задачей весьма непростой и требовало немалых душевных сил и отваги.

Впечатлительный подросток забывал, что читает книгу, сочиненную обычным смертным человеком. «Божественная комедия» казалась ему едва ли не текстом из Библии.

За этим захватывающим занятием незаметно промелькнули дни ареста, и настал вечер, когда Фарро вновь явился за подчиненным.

– Здорово, малец, – прогудел он вполне благосклонно, – тихо сидел, вот и умник. Ступай теперь, умойся, рубашку смени – да к полковнику. Чегой-то его превосходительство тебя снова видеть желает.

Годелот, оправляя колет поверх спрятанной книги, слегка нахмурился, но капрал качнул седеющей головой:

– Чего потемнел? Полковник Орсо нравом крут, но по два раза за один грех не карает. Ступай спокойно.

Четверть часа спустя шотландец постучал в хорошо знакомую дверь.

– Прошу, – раздался короткий отклик, и Годелот вошел в кабинет полковника. Орсо стоял у окна. Обернувшись, он неспешно двинулся к вытянувшемуся в струну подчиненному, глядя на него со смешанным выражением задумчивости и любопытства.

– Как ваша спина? – поинтересовался он. Годелот снова поклонился:

– Благодарю, мой полковник, я здоров и готов к службе.

– Тем лучше. А теперь к делу. Я вызвал вас, чтоб поговорить о вашей недавней дуэли.

Шотландец на миг опешил, но тут же ощутил досадливое разочарование. Похоже, что бы ни думал капрал Фарро, господин полковник все еще не считает, что новобранец усвоил урок. Орсо меж тем продолжал:

– Я наблюдал за вашей дуэлью из окна… Да-да, Мак-Рорк, не хмурьтесь. Я видел весь бой с самого начала. Будь на вашем месте другой, я бы остановил дуэль немедленно. Но у меня был отличный шанс оценить вас в настоящей схватке, и я не стал вам мешать. Скажите, Мак-Рорк, кто обучал вас фехтованию?

– Отец, мой полковник. – Годелот все еще ощущал себя поставленным в дурацкое положение, и скулы его слегка порозовели.

– Хм… и я полагаю, он был человеком могучего телосложения.

– Так точно, мой полковник.

Орсо несколько секунд молчал, постукивая пальцами о столешницу.

– Мак-Рорк, вы умеете танцевать? – неожиданно спросил он.

– Никак нет, мой полковник. – Годелот снова почувствовал замешательство.

– А вы знакомы с кем-то, кто хорошо танцует?

– Да, мой полковник. – В этот миг шотландец едва сдержал невольную ухмылку.

– Прекрасно. Замечали ли вы, Мак-Рорк, как танцуют такие умельцы? По-настоящему хороший танцор пляшет, как ходит, и неважно, сыграют ему на бубне или на мандоле, песок под ним или дощатый пол. Он чувствует свои ноги, знает свое дыхание, а прочее несущественно.

– Вы правы, мой полковник. – Годелоту показалось, он начинает понимать, куда клонит командир.

– Вот, – отрезал Орсо. – То же и с фехтованием, Мак-Рорк. Вы должны знать себя и свои особенности, а не пользоваться чужим опытом. Вы должны быть в ладу с каждой своей мышцей, а не копировать приемы вашего отца. Я даже могу предположить, как фехтовал он. У него был тяжелый клинок, он умел смести любого противника физической силой, и подчас тому не помогали ни умения, ни ловкость. Но вы не ваш отец. Вы молоды, расцвет вашей силы еще впереди, и вам некогда его ждать. Вы должны учиться здесь и сейчас. Скажите, что помешало вам в битве с Клименте?

Годелот ощутил, что еще гуще заливается дурацкой краской досады и смущения:

– Я быстро выдохся.

– Верно. Вы горячились, тратя силы, и Клименте взял вас голыми руками. Хотя надо отдать вам должное, меня впечатлили ваши выносливость и проворство. Клименте – превосходный боец. Я сам нахожу его весьма опасным противником, хотя не раз выходил победителем из боев с тремя-четырьмя вражескими клинками сразу. А теперь подумайте: заметили ли вы у Клименте слабые места?

Шотландец стал припоминать схватку.

– Мне показалось, – неуверенно начал он, – что он слегка мешкает, поворачиваясь влево.

Орсо сделал паузу, а потом приподнял брови:

– Браво, Мак-Рорк. У Клименте были сильно вывихнуто бедро и повреждены сухожилия. Левая нога у него действует хуже по сей день. Кроме того, вам на руку ваш возраст. Будь вы хитрей, заморочили бы голову Клименте, притворяясь испуганным юнцом, изучили бы его изъян, усыпили бы его бдительность неловкой обороной, а потом молниеносно нанизали бы его на вертел.

Годелот стиснул зубы и резко выдохнул:

– Простите, полковник… Но разве притворство и подобные уловки на дуэли не бесчестны?

Изуродованные шрамами губы Орсо слегка дернулись:

– Мак-Рорк, как вы считаете, если за благосклонность дамы сражаются двое, кого она предпочтет?

– Самого доблестного, – ответил шотландец, уже чувствуя, что ребячливый этот ответ больше подходит для рыцарского романа.

– Нет, дама предпочтет живого, – спокойно пояснил Орсо, – а выживает тот, кто хочет жить, Мак-Рорк, а не впечатлить окружающих. Но все это пустые разглагольствования. Вы при оружии? Ступайте за мной. Я преподам вам наглядный урок.

Спустившись во двор, Орсо хладнокровно сбросил дублет, засучил рукава камизы и обнажил клинок.

– Готовы? Пока только защищайтесь и постарайтесь подметить, есть ли вам на чем меня поймать. Начали.

Из внутреннего двора несся звон стали, то и дело прерываемый властными окриками полковника. Клименте задумчиво и хмуро глядел в окно.

– Ну? – Марцино, недавно сменившийся с караула, чистил сапоги. – А это как понимать? Морит, ты промеж нас самый молодой, тебя его превосходительство учил клинковой игре?

Тосканец только поморщился:

– Отстань…

Все четыре дня он ожидал наказания за развязанную склоку, но так и не был зван ни к капитану, ни к самому Орсо. Похоже, чужак на него не донес, и от этого Мориту было особенно гадко на душе.

– Да ей-богу, вы ровно дети! – послышался гнусавый насмешливый голос Дюваля, и швейцарец поднялся с койки. – Навыдумывали баек: шпион, дескать. Будто мало у командира шпионов, вся Венеция кишит. Интриги плетете, дуэли учиняете. Неужто никто дальше собственного срама не глянул? Все ж ясно как божий день!

Клименте обернулся и хмыкнул:

– Уж куда нам, олухам! Давай, Шарль, наставь на ум, милости просим!

Клименте и Дюваль негласно делили лидерство в отряде, но меж собой не сварились, а потому и ерничали вполне миролюбиво.

Дюваль же уселся на подклет камина и обвел всех присутствующих взглядом цепких черных глаз:

– Да будет вам! Вы только поглядите, сами все увидите! Появляется в отряде новобранец. Молод-зелен, никому не нужен. Его б, молокососа, учить уму-разуму, как всех учили, – ан нет, ему и комнатенка своя, ему и деньжат. Марцино парнишке скулу своротил – его пороть и под стражу, а мальцу пальцем погрозили. Зато как сам на рожон полез и чуть ушей не лишился – тут уж его высекли и прямиком в чулан. Едва заперли – уже доктор к нему бежит. А как выпустили – командир мигом его за шиворот и давай воспитывать. Два да два складываем – и чего получаем? Никакой ваш Мак-Рорк не шпион! Бастард он нашего полковника! Нагулял где-то его превосходительство по молодым годам сынка, а сейчас, видно, не по той тропке мальчугана повело – полковник его под свое крыло и взял. Все ж родная кровь. А прачка, Клименте, хоть девка добрая, а невеликого ума, будем честны. Чего она там заслышала? «Завтра парня моего в полк принимаем. Теперь никто не забалует». А вот я вам об заклад бьюсь – кой-чего она привирает. Одно словцо уберем, и чего выйдет? «При особняке служить будет. Теперь не забалует».

Закончив тираду, Дюваль оглядел однополчан с видом сдержанного превосходства, а Клименте мрачно ухмыльнулся:

– Ну, ежели ты прав, мне крышка. Не спустит мне Орсо дуэли.

Дюваль тут же посерьезнел:

– А вот это, старина, брось. Не таков командир, что станет из мальчишки принца делать. А парень, надо признать, неплохой. Не трус, не доносчик и с характером. Мы его гнобим, в грош не ставим, слова в глаза не говорим, я уж про выходку Морита молчу, – а он молодцом держится и к полковнику жаловаться не бегает. Так что вы уж как хотите, а я снимаю осаду. Пусть себе дышит мальчуган и служит по-людски.

Марцино скривился:

– Час от часу не легче. Но спорить не берусь, есть у Дюваля резон. С таким нахальством невесть откуда в чужой отряд не суются. Ишь ты, выблудок – а туда же.

Последние слова он пробормотал с нарочитой желчностью, но Дюваль отчетливо услышал в тоне однополчанина нечто вроде зависти и ухмыльнулся. В этом был весь Марцино, убежденный, что прочий мир наделен какими-то особыми незаслуженными преимуществами над ним и лишь он один честно и истово тянет солдатскую лямку, ни от кого не ожидая привилегий.

Клименте снова отвернулся к окну, прислушиваясь к звону и вскрикам и тоже пряча усмешку. Он водил знакомство с полковником Орсо уже шестнадцать лет, привык считать его человеком, лишенным слабостей и чувств, оттого предположение Дюваля его позабавило. Неужели стальной полководец тоже не чужд ошибок молодости? Черт, это было бы презанятно!

Годелот несся в свою каморку, хрипло дыша, – полковник спустил с него семь потов. К ужину предстояло переодеться и вычистить оружие – в полночь он заступал на караул.

Захлопнув за собою дверь, он начал сдирать колет и мокрую камизу, беззвучно сквернословя от боли: некоторые раны открылись и снова кровоточили, ноги подкашивались от усталости. Но надо признать, урок полковника был бесценен. За полтора часа он научил Годелота большему, чем целые месяцы изматывающих тренировок в Кампано.

И радоваться бы, что судьба расщедрилась на такого завидного учителя, которого и просить о науке не пришлось. Но Годелоту было не по себе. Он чувствовал, что за прошедшие недели он лишь сильнее запутался в своем странном избавителе, в его целях и резонах. Однополчане с их косыми взглядами и паскудными выходками хотя бы не скрывали неприязни к нему. Командир же, подчеркнуто справедливый, дальновидный и всегда корректный, сегодня напрямик продемонстрировал Годелоту свое расположение…

Но Орсо не за что уважать «бестолкового птенца» и тем более испытывать к нему симпатию. Зато полковник знает, что сирота без гроша за душой жаждет военной карьеры и почти наверняка ответит преданностью сильному и щедрому покровителю.

Вы прикармливаете меня, мой полковник. Вы хотите казаться мне всемогущим, всезнающим «отцом солдата». И хуже всего то, что у вас отлично получается.

Годелот устало опустился на койку, затягивая шнуровку чистой камизы. Он окончательно увяз в своих попытках нащупать под ногами твердую почву. Орсо что-то нужно от него. Что-то очень важное, иначе зачем он так носится с новобранцем, от которого пока одна докука? Нет, полковнику необходимо, чтобы Годелот доверял ему, чтобы дорожил его мнением и испытывал к нему благодарность.

Это легко понять, но как трудно бороться с этим! Всего несколько разговоров, урок фехтования – и образ Хьюго утратил для Годелота свой прежний ореол безупречности. Новый наставник указал на ошибки отца просто и без тени высокомерия – и от этого еще легче было поверить ему. Нужно не терять головы и не позволять этому незаурядному человеку подчинить его своему влиянию.

Вздохнув, Годелот натянул камзол, положил на стол скьявону и принялся протирать клинок. До ужина оставалось совсем недолго. Он успел отвыкнуть от кислых лиц за столом… Ничего, господа. Сидите себе, скучившись, будто мухи на капле сиропа. Ему и одному удобно.

Однако, войдя в трапезную, шотландец остановился: здесь снова были перемены. Морит и худой рыжеватый Карл, сидевшие по обе стороны от него до начала общей опалы, вернулись на прежние места. Новая затея? Что ж, будем осмотрительны. Но, опустившись на скамью, Годелот удивленно встретил прямой взгляд Морита.

– Здравствуй, – коротко сказал тосканец.

– Здорово, Морит… – протянул Годелот в ответ с плохо скрытой иронией.

Однако тот уже отвел глаза, хмурясь и покусывая губы. Новобранец еще не решил, как отнестись к неожиданно предложенному перемирию, как вдруг плеча коснулись чьи-то пальцы. Позади Годелота стоял Марцино.

– Послушай, парень, – начал он тоном, в котором слышалась виноватая неловкость, – ты не серчай на меня за ту драку. Солдатская судьба, сам знаешь, не букет ромашек. Каждый за свое место зубами цепляется, не ровен час – вышвырнут из полка да и будешь на паперти подыхать. А за мерзкие слова прости, моя вина.

Годелот молча слушал излияния недавнего недруга. Похоже, в его отсутствие что-то произошло. Двое солдат, с которыми у него случились стычки, одновременно ищут с ним примирения. Какими же слухами обросла уже его дуэль с Клименте, что всех разом одолели муки совести?

Меж тем в трапезную вошел капеллан, и солдаты поднялись на ноги к молитве. Монотонно повторяя благочестивые слова, Годелот решил, что подумать о новых загадках проклятого дворца он еще успеет. Похоже, его опала закончилась – на сегодня и это была добрая новость.

После ужина подросток собрался с духом и отправился в господскую часть дома, где доселе бывал лишь дважды. Попавшаяся навстречу горничная опасливо взглянула на солдата и осведомилась, может ли чем-то ему подсобить.

– Скажите… Тесс, верно? – Годелот замялся. – Можно ли повидать доктора Бениньо?

Служанка чуть нервно поправила чепец:

– Доктор тому четверть часа, как от ее сиятельства вышел. Поднимись на второй этаж да постучи в первую слева дверь, там его милости апартаменты.

Поблагодарив горничную, он опасливо последовал указанным путем. Отчего-то никак не удавалось отделаться от опасений, что сапоги немедля испачкают ковер, а высокие деревянные статуи по обе стороны от лестницы одновременно рухнут с постаментов при его приближении. Господи, никогда ему не понять, как можно жить в этом хрупком великолепии!

Постучав в полированную дверь, подросток снова оробел и на миг малодушно пожелал, чтобы доктора не оказалось в его покоях. Но чаянье это запоздало – дверь распахнулась почти сразу.

– Мак-Рорк, – спокойно отметил врач, словно ждал Годелота в любую минуту. – Как ваша спина?

– Добрый вечер, доктор. – Шотландец откашлялся. – Благодарю вас, превосходно. Я принес вашу книгу.

– Вот как. – Бениньо отступил назад. – Прошу вас, не стойте на пороге. Пришлась ли она вам по душе?

– Она великолепна, доктор, – искренне сказал Годелот, – я непременно куплю себе ее.

Бениньо усмехнулся:

– Не спешите, друг мой. В мире много прекрасных книг, и, чтобы обзавестись ими всеми, вам потребуется дом впятеро больше этого. Вон, поглядите. Я собираю книги много лет и по-прежнему нахожу все новые чудеса, а шкафы давно ломятся. Если вам угодно, возьмите что-нибудь еще.

Годелот задохнулся:

– Доктор Бениньо. Я, право… Спасибо вам!

Эскулап только пожал плечами, подходя к ряду массивных ореховых шкафов у стены.

– Плох врач, что печется лишь о телесном здоровье пациентов, Годелот. Вы юны, и сейчас ваша душа восприимчива для многого, что поздно постигать в зрелом возрасте. Это благословенное время упускать просто грешно. Да и книги созданы, чтобы их читали, а не рачительно собирали в них пыль…

Через полчаса восхищенный подросток шагал вниз по лестнице, унося две книги сразу. Бениньо был кладезем книжной премудрости. Он брал фолианты с полок, оглаживая их ладонью и говоря об авторе как о добром друге, а о содержании так, словно прочел книгу только вчера. Выходя от врача, Годелот ощущал себя безграмотной деревенщиной, но чувство это отчего-то ничуть не унижало, порождая лишь горячее желание хоть краем ума коснуться безбрежного океана чужих знаний и идей.

Стремительно огибая угол, он едва не наткнулся на человека, только что вошедшего с черного хода. Вскинул глаза… и оторопел. У двери отряхивал грязноватую куртку высокий худощавый субъект с нелепо скошенным носом. Он равнодушно кивнул Годелоту и двинулся по коридору к черной лестнице. Шотландец же остался стоять, молча глядя ему вслед.

Он уже видел этого человека. Он случайно столкнулся с ним в переулке в ту ночь, когда тот вместе с тучным приятелем с руганью метался по темному Каннареджо в поисках ускользнувшего от них Пеппо.