Бес в серебряной ловушке

Глава 29 Честь деревянных солдатиков

Он все не умирал. Воздух со странным прерывистым скрежетом всасывался в изуродованные болезнью легкие, будто кто-то пытался привести в действие рассохшиеся кузнечные мехи. Узловатые кисти рук с искривленными пальцами то бессмысленно бродили по тощему одеялу, то елозили по впалой груди, словно ища на ней сдавливающий обруч. Уже два дня он колебался на краю агонии и продолжал жить…

Паолина давно знала плавную вязь длинного текста наизусть, но не отрывала взгляда от страницы молитвенника: она чувствовала, как мутный взгляд умирающего скользит по ней, будто холодные капли стекают по коже, и от этого ощущения хотелось сжаться в комок и отереть лицо подолом рясы. Она догадывалась, что ее посадили у этого скорбного ложа, потому что прочим сестрам уже наскучило читать бесконечную отходную над несчастным.

Его звали Пьетро, и едва ли он был намного старше тридцати. Но тело, изглоданное войной и болезнями, отслужило свое. Ветеран. Слово, которое произносилось мальчишками в Гуэрче, как титул. Семь букв, овеянных романтикой и славой. Двое дядьев Паолины сбежали на войну еще подростками, гонясь за этими блистательными химерами.

А угасающий сейчас на комковатом тюфяке человек провел в армии пятнадцать лет, досыта вкусив от их сомнительных щедрот. Пятнадцать лет фальшивой славы и пустотелой романтики, изжевавших Пьетро до костей и выплюнувших убогий остаток на скрипучую койку богадельни, будто пустую виноградную кожицу.

Прежде Пьетро любил порассказать о своем прошлом, и Паолина знала, что он был выгнан из полка за убийство на дуэли капрала, оклеветавшего его за игорным столом. Голод и нужда быстро сделали свое дело, и теперь Пьетро доедали чахотка и лютая злоба на короткую и несправедливую жизнь.

Аркебузир Таддео, слушая этот пламенный рассказ, желчно смеялся своим каркающим смехом, уверяя, что за этакий фортель по уставу положена казнь, а стало быть, мерзавец наверняка врет и выгнали его за шулерство и пьянство. Потом оба долго бранились, а Паолина молча меняла кому-то компресс на пылающем в лихорадке лбу, невольно думая, как страшно слышать ссору двух полумертвых людей…

Девушка перевернула страницу и на миг подняла глаза, снова наткнувшись на студенистый взгляд. Солдат молча смотрел на нее, тяжело дыша. Потом медленно облизнул губы, словно от жажды.

– Я принесу вам попить, – мягко сказала Паолина, откладывая молитвенник. Безмозглая курица, могла бы и раньше догадаться.

Но она не успела встать. Солдат мотнул головой и хрипло ответил:

– Я не говорил, что хочу пить. И что хочу слушать лопотанье о Божьем прощении – тоже не говорил. Я и так скоро подохну, зачем еще тоску нагонять?

Паолина помолчала, потупив глаза под тяжелым взглядом.

– Молитвы облегчат вашей душе переход в лучший мир. А я просто хочу помочь вам.

Горло слегка сдавило от едкой досады на себя. Какого беса она еще и оправдывается перед человеком, который готов ненавидеть ее уже за то, что она останется жить после его смерти? Да и верит ли она в то, что сейчас так жалко лепечет? А солдат с трудом приподнялся на скрипнувшей койке и ухмыльнулся, обнажая попорченные зубы.

– Фу-ты ну-ты, «помочь»!.. – протянул он с надтреснутой издевкой. – Я прямо диву даюсь, как вы, лицемерные шлюшки, сначала жизнь человека в овраг спихнете, а потом, эвон, в рясу закутаетесь и давай в святых играть! Ты, красотка, глазенками-то блудливыми эдак обиженно не сверкай! Я не зазря языком треплю, знаю, что у вас по какой цене! «Переход в лучший мир»… А по мне, и этот неплох был бы, кабы не ваша сестрица!

Солдат мучительно закашлялся, корчась на койке и царапая грудь. Потом долго рывками вдыхал, отирая губы и оставляя на землистых щеках кровавые мазки. А после опять пристально поглядел на Паолину.

– Все из-за вас, – проговорил он уже иным тоном, в котором отчетливо позванивала непритворная горькая злоба. – Кабы не вы – не подыхать бы мне сейчас, как собаке… Думаешь, так я и мечтал с арбалетом по слякоти топать? Мне всего-то шестнадцать было. Жить бы да жить. Так нашлась гордая. Не по гордости я ей, вишь, оказался. Только бабе знать надобно, для чего она скроена. А не брыкаться, когда сын самого зажиточного в деревне человека к ней интерес заимел. Ох она кричала, сучка. Ох рыдала, вырывалась. Словно убудет от ней. А назавтра братец ее и папаша, голодранцы чертовы… Да оба с вилами. Я был единственным наследником своего старика. А из-за этой проклятой юбки мне пришлось бежать из деревни.

Больной ронял слова, будто булыжники из мешка, прерывисто дыша и глядя на дрожащую Паолину расширенными глазами:

– Ты знаешь, что такое армия? А? Где тебе. Голод, слякоть, каждый офицер-подонок тебе хозяин. Дизентерия, холера. Целые палатки больных. Кашель, кровавая рвота. А потом могилы, могилы. Все в кучу, где там по именам перебирать. Так и тут вы. Как стервятницы за войсками ходите, последние гроши вам несут. Потом галльская болезнь [20]. А все из-за вас.

…Паолина уже не понимала, бредит Пьетро или всерьез выливает на нее эту помойную исповедь. Он и прежде был груб и зол, но никогда не плевал ядом с такой мстительной ненавистью. А теперь говорил и говорил не умолкая, губы подергивались, и руки уже не шарили бессмысленно по груди. Они ползли по серой дерюге одеяла к Паолине, слишком слабые, чтоб тянуться к ней.

– Молчишь?.. Не молчи. Ты же тут тоже небось не от душевной красы, в этакие-то годы. Знаю я, с каких подвигов девки от срама в монастырях прячутся. Ты наверняка хороша под этой рясой… Ты же хотела мне помочь, худышка? До Евангелия мне мало дела. А вот ты – другой разговор. – И вдруг он приподнялся, подаваясь вперед и вцепляясь узловатыми пальцами в черное сукно облачения. – Ну же. Иди сюда, сестра. Разве тебе не жаль… страждущего?

Паолина вскочила, опрокидывая скамью, а цепкие пальцы натянули подол. В шумном зале госпиталя прерывистый голос умирающего был слышен плохо, но несколько голов обернулись. А девушка стояла у койки, глядя, как изувеченная рука Пьетро жадно ползет вверх по рясе, сминая грубую ткань. Будто паук.

В мозгу словно отдернули занавес, открывая знойный полдень в лесу близ Гуэрче. Запах разогретой коры, щедрой летней листвы и свежей крови. Паучьи лапы страшного монаха и сухой треск разрываемого подола камизы.

И леденящий ужас пополам с омерзением вдруг схлынули, оставив в разом остывшей голове только кристально прозрачную ненависть. Паолина шагнула к койке и нагнулась над Пьетро, перехватывая его запястье рукой.

– Да, мне жаль… – прошептала она ему на ухо. – Мне жаль, что отец и брат той несчастной девушки не подняли тебя на вилы, мразь. Но я прощаю тебя. Потому что ты умираешь так, как заслуживаешь.

Солдат хрипло дышал, глядя ей в глаза с полубезумным выражением, будто вся его дрянная, неудавшаяся жизнь сузилась сейчас до лица в обрамлении черного велона. Потом с резким клокотаньем втянул воздух и зашелся неистовым кашлем, брызгая кровью на рясу Паолины. Он содрогался и корчился, пытался вдохнуть и снова кашлял, а девушка стояла у койки, зажав нос и рот рукавом, молча глядя на истязаемого последними муками человека и не выпуская его руки.

Зал госпиталя притих, смолкли разговоры и шорохи, стук игральных костей и скрип коек, только задыхающийся булькающий кашель метался среди стен, рассыпая эхо под высоким потолком. Кто-то смотрел на умирающего с жадным любопытством уличного зеваки, кто-то отвернулся, вжимая голову в плечи, прячась от страшных звуков поступи «костлявой кумы», кто-то крестился, бормоча «Отче наш». И наконец кашель взвился режущей нотой, оборвавшись в протяжный хрип, рука в пальцах Паолины дважды содрогнулась, и Пьетро осел на койку, безучастно глядя в потолок, а кровавые пузыри еще лопались в уголках перекошенного рта.

Паолина еще несколько секунд смотрела в застывшие глаза. А потом твердой рукой перекрестила умершего и затянула лицо покрывалом. Сзади уже приближались торопливые шаги.

– Отмучился! Ох, Господь всемогущий… – Пожилая сестра Оделия осенила себя широким крестом, а потом заметила в изножье койки молитвенник и посмотрела на послушницу со скорбной строгостью. – Вот, милая, и ты крещение приняла. Первого бедолагу сама проводила. Бледна-то… Что ж не позвала никого? Он исповедаться-то успел?

Девушка на миг запнулась и ровно проговорила:

– О да, сестра, успел. И грехи я ему отпустила, уж простите, не по сану мне.

Сестра Оделия покачала головой:

– На войне, детка, и кашевар был исповедником. Ступай. Тебе бы помолиться. Непросто это в первый раз.

Паолина склонилась перед монахиней, перекрестилась и вышла из зала. Механически переставляя подгибающиеся ноги, она спустилась по ступеням крыльца, обогнула госпиталь и вошла в пустующую в послеполуденный час церковь. Приблизилась к алтарю и рухнула на пол, коснувшись лбом шершавых холодных плит Ее била мелкая дрожь, по спине тек ледяной пот, во рту было горько, словно она надкусила зеленое яблоко. Молитва не шла… Паолине казалось, что нечто огромное и всевидящее смотрит сейчас на жалкий черный комочек, скорчившийся на полу, и перед ним бессмысленно оправдываться. Оно само все знает. Само видит, как низко она опустилась, зло и гнусно мстя умирающему за свои собственные несчастья. А хуже всего, что оно знает: Паолина не раскаивается.

Заснуть в ту ночь не удалось. Внутри что-то ныло и жгло, будто самый главный стержень, поддерживающий своды ее души, дал трещину. Паолина металась на узком топчане во взмокшей камизе. Черный силуэт рясы, угадывавшийся на столе в чахлом свете лампады, казался призраком, тянущим к девушке руки из полутьмы. Пьетро так и не раскаялся. А она немало слышала о том, как маются подчас нераскаянные души. Что стоило ей промолчать? Смиренно и достойно вынести жалкие нападки человека, который жил, как скот, и уходил так же, сознавая это и изнемогая от ненависти к холодному и злому миру.

Но тут же вновь вспоминалась трясущаяся рука, с жадным бессилием ползущая вверх по рясе. Треск полотна разрываемой камизы. Круглые пуговки желудей, впивавшихся в спину и ладони. Свист кнута. Перекошенные лица односельчан и брезгливо-робкие взгляды монахинь. И стыд вновь тонул в горькой ярости. «Бабе знать надобно, для чего она скроена. Ох она кричала…»

Мерзавец Пьетро похвалялся своими гнусностями, почти гордо швыряя их Паолине в лицо. А девушку, о которой он говорил, наверняка точно так же, как саму Паолину, затравили соседи.

И послушница снова беззвучно рыдала, прикусывая пальцы, вскакивала и падала на колени перед распятием, но не видела в безмятежном лике Христа ни утешения, ни порицания. Небесам не было дела до ее терзаний, только тусклое мерцание лампады играло на потемневшем дереве, заставляя черты Спасителя досадливо подергиваться, будто Паолина отвлекала его своим всхлипыванием и бормотаньем от более важных раздумий.

Утром, стоя среди сестер на молитве, Паолина почти не слышала слов, крестясь вслед за всеми. А надтреснутый стержень поскрипывал внутри, причиняя боль и все больше расшатываясь.

Сестры объясняли ей, что делать, когда на душе неспокойно. Нужно исповедаться, и старшие наставницы помогут ей совладать с собой. Все это было прекрасно на словах, но Паолина знала, как произойдет в действительности. Мать настоятельница ласково проведет по голове ладонью и скажет, что ее порыв был человеческим, а сие не грех, но слабость. Слабость же врачуется молитвой. Сестра Фелиция будет истово голосить, что порицание умирающего – кощунство, не знающее себе равных, хотя сама всегда красноречиво кривилась, слыша похабные речи Пьетро о былых подвигах. Одни будут ее клеймить позором, другие – мягко наставлять, но все сведется к одному: она виновата. Виновата перед мерзким похотливым солдафоном, даже на пороге смерти говорившим с ней, как с площадной девкой. Нет… Никаких исповедей.

…Она все еще стояла, опустив голову и бессмысленно глядя на узор трещин в каменной кладке пола, когда локтя коснулась чья-то рука.

– Паолина, – сухо окликнула ее сестра Инес, – к тебе пришел твой подопечный.

Девушка вздрогнула, выныривая из своего оцепенения:

– Кто?

– Джузеппе, – холодно и укоризненно ответила монахиня. – Ступай, он ждет.

Среда. Она не думала, что Пеппо придет снова. На прошлой неделе он расспросил ее обо всем, ради чего затеял свою авантюру.

На душе стало еще гаже. Паолине хотелось уединения за какой-нибудь тяжелой монотонной работой, которая физической усталостью поможет заглушить боль душевного вывиха. Но сестра Инес выжидательно подняла брови, и Паолина прижала к груди молитвенник, словно защищаясь:

– Уже иду, сестра.

…Он ждал ее у той же скамьи, что и в прошлый раз. Сестра Инес высилась рядом, будто монумент, олицетворяющий недремлющее око, и машинально ощипывала цветы с косматого куста барбариса.

– Полагаю, юноша, мне нет нужды напоминать вам правила, – сурово припечатала она.

– Нет, сестра, я буду нем и скромен, как придорожный камень, – мягко и почтительно ответил тот, а Паолина могла бы поклясться, что уловила секундную тень озорства, словно Пеппо собирался скорчить в подражание монахине чопорно-кислую гримасу.

Еще раз многозначительно посмотрев на Паолину, сестра Инес добавила чуть сдержанней:

– Бог вам в помощь.

Монахиня отряхнула с подола рясы сорванные цветки и двинулась прочь. Паолина же подняла глаза на Пеппо.

– Я не ждала вас. – Она с досадой отметила в своем голосе нервную нотку. – Вы ведь узнали все, о чем хотели меня расспросить.

Тетивщик секунду помолчал, и Паолина вдруг заметила, что его глаза слегка запали, а лицо кажется желтовато-бледным. Но Пеппо тут же улыбнулся одним уголком губ:

– Я пришел не расспрашивать. Просто повидаться. Ведь если я исчезну после первого же урока, эта грозная тетка непременно скажет, что вы не справились. Но, похоже, я не вовремя. Вы чем-то опечалены. – Он неловко добавил: – Быть может, мне уйти?

Паолина, отводя глаза, невольно ответила на улыбку.

– Вот еще вздор. Садитесь. Сестра Инес уже наверняка прилипла к одному из окон и ждет, когда вы начнете меня совращать. – Но, садясь рядом с тетивщиком и открывая Писание, девушка посерьезнела и проговорила почти шепотом: – Пеппо, на тебе лица нет. Тебе просто нездоровится или случилась какая-то беда?

Джузеппе сложил руки в демонстративно-молитвенном жесте:

– Заботы всегда найдутся!

Фраза прозвучала беспечно, но в этой беспечности Паолина услышала непреклонный хлопок закрытой двери и вдруг ощутила необъяснимый укол обиды.

– И то верно, – усмехнулась она, надеясь, что тетивщик не уловит в ее голосе тень недовольства.

Но он уловил и вдруг проговорил прямо и начистоту:

– Паолина, простите. Я знаю, что моя скрытность не слишком уместна после того, как я сам лез вам в душу голыми руками. Но у вас и без меня хватает тревог. Я слышу, вы долго плакали этой ночью.

Девушка уже собиралась было что-то ответить, но осеклась. Чего, собственно, она добивается? Не этого ли она хотела? Чтобы Лукавый оставил ее в покое, не втягивал еще глубже в мутную воду странных событий, бурлящую вокруг него. Но обида отчего-то все равно не отпускала…

Нахмурившись, Паолина перелистнула несколько страниц, мучительно ища способ быстро сменить тему, как вдруг Пеппо тихо спросил:

– Кто-то идет?

На дорожке появилась сестра Инес с большой корзиной. Она принялась деятельно копошиться среди зеленеющей мяты в двух десятках шагов от каменной скамьи. Паолина зашелестела страницами.

– За нами решили приглядывать получше, – прошептала она почти извиняющимся тоном. – Начнем, Джузеппе! – произнесла девушка громче и суше. – Мать настоятельница руководит нашими уроками и сегодня велела мне прочесть вам притчу о святом Иове. Вы знаете, кто это?

Пеппо поколебался:

– Какой-то мученик. В Каннареджо есть церковь, посвященная ему, верно?

Девушка кивнула и откашлялась:

– Почти что так. Простите, если мое чтение покажется вам… неловким.

…Сначала Паолина волновалась, путаясь в сложном ветхозаветном тексте, но потом голос ее окреп и речь полилась гладко и выразительно. Пеппо же, надев на лицо самое глубокомысленное выражение, приготовился стоически скучать. Но неожиданно для себя увлекся и обнаружил, что слушает о злоключениях святого праведника Иова с интересом и даже долей волнения.

Этот удивительный человек был богатым скотовладельцем и счастливым отцом десятерых детей. Но благополучие не сделало его высокомерным, напротив, Иов отличался богобоязненностью, честностью и смирением.

Сии несомненные добродетели вызвали недовольство Сатаны, и тот заявил Всевышнему, что благочестивый Иов – обыкновенный подхалим. Ведь любой станет охотно пресмыкаться перед тем, кто так щедро одарил его.

И Господь в великом гневе позволил Сатане испытать Иова всеми земными бедами, утверждая, что праведник все равно не отречется от истинной веры.

Сатана принял вызов и взялся за дело со всей душой: Иов в одночасье лишился богатств, сделавшись нищим. Затем потерял всех десятерых детей под обрушившейся кровлей дома, а сам захворал проказой и был изгнан из города.

Однако все эти страшные невзгоды не поколебали Иова. Жена его уверяла, что за подобные незаслуженные муки он вправе роптать на Господа. Друзья искали в его жизни прегрешения, за которые тот был покаран. Сам же Иов смиренно влачил свой жалкий удел, убежденный, что хранить верность Господу в счастии, а в горе порицать его – лицемерно и непорядочно. И дары свои Творец вправе по своему разумению забрать назад.

Так и не поколебав решимости Иова, посрамленный Сатана отступил. Господь же сторицей воздал праведнику за его преданность, вернув ему богатства удвоенными, подарив еще десять здоровых детей и продлив его дни до глубоких седин [21].

– …Иов покинул мир в возрасте ста сорока лет, окруженный всеобщей любовью и уважением, – закончила Паолина, слегка понижая голос, и умолкла.

С минуту оба хранили тишину, обдумывая прочитанное, только позади скамьи хлопотливо шелестел барбарис. А потом девушка медленно закрыла книгу.

– Неужели такие люди существуют? – тихо спросила она. – Я зачахла бы до смерти и от половины этих страданий.

Пеппо не ответил, и Паолина заметила, как меж его бровей наметилась легкая вертикальная складка.

– Тебе было неинтересно? – чуть разочарованно пробормотала она. – Я еще плохо читаю.

– Вовсе нет, – отозвался юноша и вдруг зябко передернул плечами. – Очень занятно. Только… странная история. Нечестная какая-то.

Паолина машинально придвинулась ближе:

– Ты о чем?

Пеппо задумчиво покусал губы:

– В этой притче так превозносят страдания Иова. А почему никому нет дела до его жены? Ведь она перенесла все испытания с ним наравне. Сама посуди, Паолина, – он не заметил, как тоже сбился на «ты», – она потеряла десять детей. Она же мать. В притче так легко говорится, что потом родилось еще десять. Но это же дети, а не овцы, и их не считают поголовьем. Когда я жил с матерью в Падуе, у нашей соседки погиб сын, с лошади упал. У нее было еще четверо, но она так и не оправилась. А тут все разом. И как она вообще пережила двадцать родов? Выходит, Иов – праведник, а она… просто бесчувственная свиноматка. Гадко это.

Он умолк, а Паолина медленно проговорила:

– А ведь ты прав… И знаешь, если уж говорить о жене Иова… Сатана ведь лишил его всего, что было ему дорого. А жены не лишил. Так что же, выходит, она не была дорога ему? Она всю жизнь прожила с человеком, который даже ее не любил?

Договаривая, девушка смутилась: еще в Гуэрче парни всегда потешались над девичьей манерой во всем выискивать драмы. Но на лице Пеппо не отразилось иронии. Он лишь снова нахмурился, перебирая пальцами край рукава.

Немного поколебавшись, Паолина огляделась: сестры Инес на грядках уже не было. Занятые разговором, они не заметили, как монахиня ушла. Ободренная отсутствием лишних ушей, девушка доверительно сказала:

– И все же мне жаль Иова. Ты знаешь, когда я была совсем маленькой, у меня была чудесная тряпичная кукла, Марта. А однажды на Пасху у нас собралась родня. И мы с моей кузиной сцепились из-за этой куклы. Каждая тянула к себе и кричала, что Марта хочет играть именно с ней и любит только ее. Словом, куклу мы порвали. Я рыдала как безумная. Мама, конечно, зашила Марту, но она уже не была такой, как раньше, хотя я любила ее по-прежнему. Это, наверное, непочтительно, но Иов очень напоминает мне эту куклу. Каждый тянул его к себе, вовсе не спрашивая его согласия. И все только для того, чтобы что-то друг другу доказать. И хотя потом всё постарались «зашить», не думаю, что он снова стал прежним.

Пеппо обернулся к Паолине, и она вдруг заметила в его лице что-то новое, жесткое и непреклонное.

– А когда я был ребенком, у меня были деревянные солдатики. Дюжины две, мне нравилось их вырезать. Каждого солдатика я посвящал в рыцари, как один раз слышал в балагане бродячего кукольника. Когда мне было двенадцать, матушка тяжело заболела. У нас стало туже с деньгами, маме было трудно работать. Я пытался как-то помочь, но… ты же понимаешь. В общем, я решил продать своих солдатиков на ярмарке. Было чертовски грустно, хотя я давно уже не играл в игрушки. Ночью перед ярмаркой я вынул их всех из сундучка и расставил на полу. Я преклонил перед ними колено и сказал, что наша королева больна и, чтобы вылечить ее, я вынужден продать их в рабство. И что я верю: они будут верны своей государыне и исполнят свой долг без колебаний. А потом поклялся им, что, когда королева поправится, я выкуплю их назад и всех награжу. Я рыдал той ночью, как пятилетний дурачок. – Губы Пеппо слегка искривились. – Глупо, да?

– Ничего не глупо… – чуть гнусаво пробормотала Паолина, и до тетивщика донеслось приглушенное всхлипывание.

Он покачал головой:

– Я рассказываю это не для того, чтоб тебя растрогать. Понимаешь, я уже тогда знал, что лгу им. Что королева не поправится – мне сказал об этом врач. И что я никогда не выкуплю своих солдат из рабства. А я все равно лгал, потому что думал, им будет легче, если я поставлю перед ними такую важную задачу и пообещаю им награду. Но то была игра. А ведь на поверку у людей все точно так же. Кто-то ставит высокие цели, обещает золотые горы и заранее знает, что врет. А сотни идиотов радостно кидаются к черту на рога делать совсем не нужные им вещи и умирать за незнакомых людей и их принципы. Иов тоже принял свои муки, убежденный, что так надо. А зачем? Просто чтобы один всемогущий смог доказать другому, что он сильнее его. Драка за любовь тряпичной куклы и честь деревянного солдатика.

Он собирался сказать что-то еще, но пальцы Паолины вдруг крепко стиснули его руку:

– Пеппо, остановись, так нельзя. Это грешно.

Подросток и сам чувствовал, как что-то холодно и неуютно сжимается в груди. Но какой-то окаянный внутренний зуд подталкивал вперед, понукая разобраться в путаном ворохе лоскутков запретной материи.

Он медленно обернулся к девушке, не отнимая руки.

– Ты считаешь, я неправ насчет Иова?

Тетивщик ощутил, как пальцы Паолины разжались. Она долго молчала, и Пеппо уже решил, что зря затеял этот разговор. Но девушка вдруг ответила:

– Я не знаю. Если судить по уму – то ты прав. Но Пеппо… Если прав ты, то выходит, что Господь неправ. Он использовал Иова, чтоб покичиться перед Сатаной. А это… это и есть гордыня, верно? Но мы не вправе сомневаться в справедливости Творца. Он непогрешим. Так кто же тогда прав? Или вся эта история – выдумка, а Писание – попросту книга сказок?

Пеппо пожал плечами:

– Знаешь, я однажды слышал отвратительную вещь. Оказывается, если случился неурожай и крысам не хватает пищи, то они сами съедают свое потомство. Разве человеку придет такое в голову, случись хоть конец света? Но крысы не сомневаются, они точно знают, как надо поступить. Они ведь животные. Но мы – нет. В такой беде кто-то пойдет просить милостыню, кто-то – красть, кто-то начнет есть самих крыс. У нас все равно есть выбор, пусть и незавидный. И если Господь дал нам право выбирать – значит, он дал нам право и сомневаться. Разве нет?

Паолина взволнованно заерзала на скамье:

– Да, конечно! Но не в непогрешимости же Господа!

Взамен суеверного страха Пеппо охватило упрямство:

– Почему нет? В Библии сказано, что мир стоит уже уйму веков, это я помню еще с детства. Неужели за все эти времена можно было ни разу, совершенно ни разу не ошибиться? А как же тогда то, что мы созданы по Его образу и подобию? Почему же тогда мы не такие же непогрешимые?

Девушка снова схватила тетивщика за руку, стискивая ее почти до боли.

– Замолчи!.. – Она прерывисто дышала, и Пеппо показалось, что он кожей ощущает, как пылает ее лицо. – Я не знаю, прав ли ты. Но зато точно знаю, что, если кто-то тебя услышит, быть большой беде.

Пеппо осекся. Только сейчас он ощутил, что, похоже, перегнул палку.

– Прости, – пробормотал он, – сам не пойму, с чего вдруг распустил язык. Тем более что я мало смыслю в церковной премудрости.

Паолина снова отняла руку и пристально поглядела на тетивщика.

– И все же ты удивительный, – задумчиво произнесла она. – Ты видишь мир как-то по-своему, как другие не могут. Или просто не догадываются. Ты во всем находишь какой-то свой смысл, словно видишь изнутри и людей, и вещи. Уверена, тебя многие за это недолюбливают.

Губы Пеппо дрогнули улыбкой:

– Увы, из этого корня и растут почти все мои беды.

Девушке захотелось спросить, узнал ли тетивщик что-то о своем пропавшем друге. Она уже набрала воздуха, но тут же вспомнила, как непреклонно Пеппо отгородился от ее вопросов при встрече. А тот помолчал и вдруг негромко спросил:

– Паолина, это сестры тебя изводят?

Девушка недоуменно моргнула:

– Что?

– Ты много плакала накануне, я же слышу, хоть ты и не хочешь об этом говорить.

– Я много плакала месяц назад, – возразила она, инстинктивно ощетиниваясь, – а сейчас только изредка. Здесь, знаешь, не слишком часто есть поводы для веселья. Почти каждый день здесь кто-то умирает.

Но Пеппо нетерпеливо помотал головой:

– В тебе снова что-то изменилось с нашей прошлой встречи. Неделю назад, попробуй я завести разговор вроде сегодняшнего, ты бы велела мне захлопнуть рот, сделать умное лицо и слушать Евангелие. А сегодня… ты подпустила меня ближе. У тебя словно нет сил меня отталкивать.

Паолина глубоко вздохнула, зажмуриваясь. Еще никогда у нее так отчаянно не чесались руки дать кому-то пощечину. В душе вдруг забродило бесшабашное желание отплатить Джузеппе за бесцеремонность его же монетой и насладиться его растерянностью.

– Тебе любопытно? – едко спросила она. – Изволь. Вчера я нагрубила умирающему. Он похвалился, как в юности изнасиловал девицу, потом назвал меня шлюхой, а потом попытался задрать мне подол. Мне всю ночь казалось, что Спаситель на распятии хмурится, а в каждом углу мерещился призрак этого человека. Сам посуди, что за сны мне грезились.

Слово за словом, не подбирая иносказаний… Паолина говорила, боясь закончить фразу, зная, что наступившая тишина и выражение брезгливости на лице Пеппо тут же смоют ее усталую браваду и обратят ее в мучительный стыд. Но тишина наступила, а в лице юноши не дрогнул ни один мускул.

– Поделом! – коротко отрезал он.

– Кому? – тут же смешалась Паолина, а тетивщик усмехнулся:

– Этой сволочи за его мерзости. А мне – за то, что снова сую нос куда не след. – Он запнулся, колеблясь, говорить ли дальше, но все же продолжил: – Не сердись. Ты права, я не в ладах с церемониями и назойлив без всякого удержу. Но я же не могу просто рассматривать вещи со стороны, как все. Мне приходится обнюхивать и ощупывать их, чтоб понять их суть. – Он примирительно покачал головой. – Я знаю, со мной непросто иметь дело. Лотте еще не так натерпелся. Но у него есть преимущество – он может просто отвесить мне затрещину.

Паолина приглушенно фыркнула, пытаясь не рассмеяться:

– Почему-то на тебя трудно сердиться. Намного чаще я вовсе не знаю, как относиться к твоим чудачествам. – Она сделала паузу, а потом спросила осторожно, словно прикасаясь к перевязанной ране: – Пеппо… прости… а разве твои глаза совсем нельзя вылечить?

Тут же покраснела, запоздало поняв, что наверняка не стоило задавать этот вопрос. Но Пеппо только мягко улыбнулся и спокойно пояснил:

– Вылечить можно то, что хворает, а мои глаза мертвы.

Паолина сглотнула. Отчего-то от безнадежности этих простых слов стало больно, будто от самых безжалостных упреков. Она уже искала какие-то ответные слова, мучительно понимая, что все равно найдет лишь очередную банальность, как вдруг раздался удар колокола, и Пеппо поднялся:

– Вот и время вышло. Мне пора.

Его голос снова звучал чуть отстраненно.

Паолина тоже встала.

– Ты придешь через неделю? – спросила она. И, не успев сдержать этих глупых слов, вновь густо покраснела.

– Да, – коротко ответил тетивщик, – непременно.

– Береги себя, – неловко промолвила девушка.

Пеппо сдержанно поклонился и двинулся прочь по дорожке к арке, ведущей из сада, а Паолина еще долго смотрела ему вслед. «Я знаю, со мной непросто иметь дело». Странно, но на поверку ни с кем и никогда ей еще не было так легко.

Послушница еще некоторое время стояла на месте, а потом тоже медленно пошла к арке.

Сестра Инес дождалась, пока та скроется за углом церкви, и на дрожащих ногах вышла из-под прикрытия густых барбарисовых веток. Сердце неистово молотило в грудь, холодный пот тек по вискам, пропитывая чепец. Итак, сомнений больше нет. Нечистый перестал скрываться, явив свое лицо открыто и бесстыдно. И первая жертва уже встала под его черные хоругви.

Дрожа, будто в горячке, и задыхающимся шепотом повторяя Символ веры, монахиня поспешила к зданию госпиталя, так и забыв корзину под кустом барбариса.