Бес в серебряной ловушке

Глава 34 Когда колеблется земля

Все это с ним уже случалось. Он много раз слышал рокот любопытно-осуждающего шепота, отдельные всполохи угроз и оскорблений, чувствовал укусы взглядов, роем слепней вьющихся вокруг.

Но сегодня все было иначе. Сегодня, когда он шел, нарочито ссутулясь, к воротам госпиталя меж монахинь и пациентов, вышедших во двор на шум, каждый выкрик отвращения, каждый укол брезгливого взгляда был наградой, подтверждая, что его поспешный и рискованный замысел удался.

Надежные стены богадельни и покровительство матери настоятельницы сумеют укрыть Паолину от беды, которую он ведет за собой по пятам. Он больше никогда не встретится с ней и не сможет ей навредить.

Никогда больше… Это внезапное осознание неожиданно впилось куда-то под дых, словно тычок раскаленной кочергой. Но Пеппо не успел сглотнуть эту боль – в спину ударил брошенный кем-то камень. Рокот голосов взметнулся и забурлил меж колонн двора, послышалась ругань, и тут же новый камень рассек щеку. Пеппо не обернулся и не ускорил шага. Он лишь с вызовом распрямил плечи, уже готовый к новому удару. Но откуда-то сверху донесся жесткий голос матери Доротеи:

– Постыдитесь! Здесь дом призрения, а не лобное место! Дайте дорогу!

Этот резкий окрик возымел действие, и двор погрузился в тишину. В этом знойном безмолвии, потрескивающем от десятков напряженных взглядов, Пеппо дошел до выхода из двора и спустился с крыльца, слыша, как позади него шелестят десятки ног. Многим из этих людей трудно было ходить. Но еще труднее было удержаться от искушения следовать за чужим несчастьем или позором, жадно глотать чужие слезы, упоенно вдыхать чужой страх…

Тяжелая створка входной двери гулко грохнула за спиной, будто отрезая ему обратный путь, и тетивщик перевел было дыхание. Однако протяжный скрип возвестил, что кое-кто идет за ним и на улицу, не успев насытить любопытство. Через несколько шагов Пеппо остановился у каменного распятия и поднял руку, чтоб перекреститься. Но у самого лица снова свистнул камень, другой врезался в плечо, и из вспенившегося рокота голосов вырвался визгливый крик:

– Не тебе, бесстыднику, к стопам Спасителя припадать! Поди прочь, сукин выкормыш!

Пеппо медленно обернулся и вперил слепой взгляд распахнутых глаз туда, в шепчущуюся стайку зевак, с глухой мстительностью слыша, как ропот стих, и зная, что некоторые крестятся, отступая назад. Затем же покорно отошел от распятия и двинулся прочь.

Он должен был привычно напрягать инстинкты, чтоб понять, не следит ли за ним кто-нибудь. Он должен был спешить, опасаясь преследования. Он должен был досадовать, что не сумел проверить тайник. Он должен был полыхать ненавистью и торжествовать одновременно. Но Пеппо, не ускоряя шага, шел вперед, машинально отсчитывая повороты, словно никому во всем мире не было до него дела. Чутье молчало, разум до краев заливало студенистое оцепенение.

Тетивщик дошел до траттории, по странной удаче избежав неприятных встреч и не отдав себе в этом никакого отчета. Войдя в свою каморку, Пеппо машинально повернул ключ, опустился на койку и прижался затылком к ветхим доскам стены.

Он знал, что такое отчаяние. Он сотни раз прошел сквозь его огнедышащее горнило, снова и снова постигая свою беспомощность и ущербность и каждый раз выходя из его пламени все более жизнестойким. Но сегодня вместо ожогов Пеппо ощущал лишь холодную апатию.

За последние месяцы его жизнь превратилась в нескончаемую череду потерь. И он негодовал на судьбу, он жаждал борьбы, он искал справедливости. А может, это она и есть? Та самая справедливость.

К уходу матери его готовили давно… Только разве к такому подготовишься? Однажды это случается со всеми, и это справедливо. Куда справедливей, чем когда случается наоборот.

Затем он потерял работу, исправно кормившую его столько лет. Пусть Винченцо и отличался сварливым нравом, будем честны: если бы не он, Пеппо бездарно окончил бы дни на виселице, подобно всем незадачливым ворам. Кроме того, как бы Винченцо ни лютовал, он никогда не лишал Пеппо еды и не шельмовал с жалованьем. Да и что греха таить, дерзкому и острому на язык тетивщику часто доставалось вполне по заслугам.

Неужели он просто не умел ценить всего, чем обладал? Он так яростно отстаивал свое право быть таким же, как все. Лез из кожи вон, чтобы делать лучше всех то, что умел. Его ценили заказчики, уважали военные, его побаивались другие подмастерья, пряча неуверенность за колкостями. И он презрительно оскаливался, слыша насмешки, а внутри тихо ненавидел свою бесцветную жизнь и с неистовой тоской мечтал о простых и всем доступных радостях.

Судьбе же не по нраву те, кто недоволен ее дарами, кто капризно просит новых и новых, даже не зная, сумеет ли их применить. Она не стала метать в наглеца молний. Она усмехнулась и дала Пеппо все, чего он хотел. Дала большой город, где нет счета возможностям для находчивого человека. Дала друга, вернее которого не найти. Дала девушку, от голоса которой в груди распускались те самые теплые и бестолковые крылья. Дала множество новых знакомств, а с ними знание, что среди людей немало честных и порядочных. А потом снова усмехнулась и поставила на нерадивого ученика клеймо, сделав его отверженным, а все свои дары – недосягаемыми.

Так, может быть, он неправ? Может, пора признать, что у него было в мире свое место, которым он неблагодарно пренебрег, а другого ему просто на роду не написано? Уже сейчас он одинокий затравленный зверь, не имеющий права даже на тень чужой симпатии. Обладатель «дурной крови» и чужой страшноватой вещицы. И он должен иметь смелость, чтобы признать: конец все равно один. До него доберутся. Не завтра, так через неделю. Стоит ли неравной и бессмысленной войны короткая жизнь в одиночестве и страхе?

Нужно разорвать этот круг. Просто избавиться от проклятой ладанки, а там будь что будет. Подойти к каналу, где он впадает в Каннареджо, там вода поглубже и ил погуще. Серебро быстро идет ко дну. Всего час, и ладанка окажется навсегда погребенной в вязком дне среди прочей рухляди и обломков. И все закончится.

Он не раз замечал: принятое решение тут же возвращает силы. Встав, Пеппо осторожно приподнял половицу под изножьем койки – там, в сыроватой нише, все так же завернутая в обрывок рубашки, лежала ладанка. Тщательно спрятав ее за пазуху и вернув половицу на прежнее место, Пеппо вышел из своей каморки и захлопнул дверь, снова ощущая недавнее чувство отрезанности обратного пути.

На сей раз он спешил. Он вслушивался в уличный шум и не пропускал даже беглых взглядов. Всего три квартала. Там, у лодочного причала, вода шумит и плещет, впадая в большой канал. Чем ближе была цель, тем все более крепла решимость Пеппо, но стоило подгнившим доскам заскрипеть под ногами, как откуда-то из темного уголка разума выползло сомнение.

Он так и не знает наверняка, что это за вещь и в ней ли вообще загвоздка. Не причинит ли еще большего вреда такой необратимый шаг? Да и ладанка… Она ведь не принадлежит ему, и он не вправе ею распоряжаться. Однако все эти, быть может, благоразумные мысли едва успели заворошиться, тут же погребенные под пластом холодной и злой усталости. К черту, его и так обложили со всех сторон, и конец все равно один. Пальцы скользнули за отворот весты.

– Риччо! – донеслось откуда-то издали.

Пеппо взялся за скользкие кольца шнура, вытягивая ладанку наружу.

– Риччо! – раздалось ближе, и тетивщик вздрогнул, на миг выныривая из своего сосредоточения. А слегка запыхавшийся голос уже был прямо за спиной:

– Риччо, ты будто не в себе! Здравствуй!

Его плеча легко коснулись чьи-то пальцы.

– Здравствуй, Росанна. – Пеппо почти воровато вынул ладонь из-под весты, чувствуя одновременно легкую досаду и неожиданное облегчение от того, что ему помешали. – Прости, я, похоже, задумался.

– Не беда, едва ли ты тут меня поджидаешь. – В голосе лавочницы послышалась улыбка, вдруг сменившаяся испуганным восклицанием: – Господи, Риччо! У тебя щека в кровь разбита!

Пеппо, все еще чувствовавший неловкость от этой встречи, кривовато улыбнулся:

– Пустяки. Мы, кроты, не слишком грациозны.

Но Росанна не приняла шутливого тона:

– Вот еще, пустяки! Сегодня пустяки, а завтра язва в пол-лица. Пойдем-ка, надобно рану промыть.

Пеппо чуть сдвинул брови, пытаясь погасить затлевшее раздражение:

– Росанна, мне сейчас не до своих царапин.

Однако девица только фыркнула:

– Если ты на свидание пожаловал – то до дела не дойдет, вид не товарный. Пойдем, говорю! Дела обождут.

Пеппо колебался еще несколько секунд. Но отчего-то присутствие Росанны, деловитой и полной кипучей энергии, отпустило внутри какую-то туго натянутую струну. Болван. Полчаса назад он клялся себе, что покончит с этой историей, а сейчас, сам того не замечая, уже покорно шагал вслед за Росанной, поддавшись дурацкой малодушной жажде участия и забыв о принятых решениях.

До лавки Барбьери было рукой подать. Сам хозяин чем-то громыхал за прилавком, препираясь с покупателем, Росанна же ввела Пеппо в уже знакомую ему кладовую и велела в своей обычной бесцеремонной манере:

– Садись! И волосы прибери.

Сопротивляться было уже поздно, и Пеппо опустился на табурет, чувствуя, как недавняя неловкость отступает, вытесняемая спокойствием этого тихого, пропитанного запахами пряностей уголка.

Росанна зря слов на ветер не бросала. Сноровисто смывая со щеки Пеппо кровь, она лишь отметила:

– Я матушку не помню. Она сама повитухой была, а от моего рождения так и не оправилась. А батюшка рук беречь не умеет. Пришлось учиться, как ссадины обихаживать.

Больше они не разговаривали. Пеппо бездумно отдался неожиданной заботе, не зная толком, о чем сейчас размышлять и тревожиться. Негромко шелестели юбки, он чувствовал внимательный взгляд Росанны, ощупывающий его лицо, но от этого взгляда не хотелось отмахнуться. А та, обычно словоохотливая, на сей раз молча закончила свои хлопоты, и Пеппо услышал, как она вытерла руки и оперлась локтями на крышку бочки где-то неподалеку от него. Пауза затягивалась, и тетивщик глубоко вздохнул, будто просыпаясь:

– Спасибо, Росанна!

– Пустое, – отозвалась девушка. И вдруг, помолчав, добавила: – Риччо… Как твое настоящее имя?

После этой простой фразы легкая тишина, стоявшая в кладовой, в одночасье обернулась густой горячей смолой. Пеппо медленно повернулся на голос девушки.

– Чем тебе не по душе «Фабрицио»? – спросил он ровно.

– Имя по душе, – мягко ответила Росанна, – только оно не твое. Я и прежде подмечала, что ты порой не сразу на него отзываешься, а сегодня и вовсе с третьего раза докричалась. И рассеянностью не отговаривайся, не в твоей она природе.

Пеппо молчал, покусывая губы и зная, что этим молчанием выдает себя с головой. Но чувствовал, что отговорки не к месту. Он снова где-то попал впросак, и это уже перестало его удивлять.

– Росанна, – промолвил он наконец, – я не стану ничего объяснять. Если я обижаю тебя этими словами, то мне очень жаль, правда. И я больше не буду появляться у вас, если ты не захочешь. Но только…

– Как тебя зовут? – перебила Росанна.

Тетивщик обессиленно покачал головой:

– Джузеппе.

– Ты в беде, – со спокойной уверенностью проговорила лавочница, – не топорщись, я ведь вижу. Ты живешь под чужим именем и перебиваешься случайными заработками, хотя уже давно мог найти хорошую работу и забыть о нужде. Скажи, чем я могу тебе помочь? Ведь чем-то наверняка могу.

Пеппо слегка нахмурился – этот прямой разговор был куда проще прежних уверток.

– Зачем ты предлагаешь мне помощь? – вкрадчиво спросил он. – Ты совсем не знаешь меня. Люди обычно вовсе не от наград прячутся под чужими именами.

Росанна сделала паузу и ответила все так же просто и спокойно:

– Ты прав. Только ты, Пеппо, людских гримас не видишь, а потому и сам лицом врать не умеешь. Я учености невеликой, но выросла в лавке, а здесь поневоле узнаешь людей. Каждый день новые лица, сплетни, болтовня – чужие жизни как на ладони. Я за версту чую, кому можно медяк до завтра простить, а к кому и спиной лучше не поворачиваться. Да и Алонсо за тебя в огонь и в воду готов. А детей, знаешь, обмануть непросто, зря их за дурачков держат.

Пеппо еще несколько секунд молчал, а потом ответил прямо и отрывисто:

– Что ж, давай начистоту. Моя семья чем-то насолила какому-то очень могущественному человеку. Я последний в своем роду. Поэтому расплачиваться по счетам назначили меня. И нечего впутывать других людей. Мне чистая совесть скоро может пригодиться.

Поднявшись, он направился к выходу.

– Пеппо, да погоди! – взволнованно окликнула лавочница, но в этот момент за дверью послышались тяжелые шаги и скрежетнула ручка, впуская уличный зной.

– Вот ты где! – укоризненно пробасил Барбьери, входя. – Отец там зашивается, а она беседы с кавалерами беседует, да еще с глазу на глаз.

– Это моя вина, мессер, – торопливо ответил Пеппо. – Я, олух, утром щеку располосовал, так Росанна по доброте душевной взялась меня подлатать.

По лицу скользнул пристальный взгляд.

– Эге… – протянул лавочник. – Хорош… Ну, то другое дело. Только смотри мне, парень: Росанна честная девушка, ей соседские сплетни ни к чему. Так что без фортелей мне.

Еще дослушивая отповедь лавочника, Пеппо почувствовал, как от абсурда этой сцены внутри вскипает бестолковое веселье: вот и снова в нем подозревают соблазнителя… Лотте бы рассказать – он со смеху помрет. Не сдержавшись, он улыбнулся:

– Господь с вами, мессер Барбьери.

Однако лавочник подошел ближе и пригляделся к рассеченной щеке:

– Слышь, малец, что-то непохоже, чтоб ты сам приложился. Случилось чего, что ли?

Пеппо подавил машинальную тягу коснуться лица.

– Благодарю, мессер, все ладно.

Барбьери хмуро покачал головой:

– А вот не надо краснеть. Упавши, подмоги попросить никогда не стыдно. Стыдно в грязи валяться и слезы лить.

Окончательно смешавшись, Пеппо сделал еще шаг к двери.

– Ваша правда, мессер, – скомканно отозвался он, – мне пора. Скоро полдень, а я еще и работать не начинал. Спасибо, Росанна.

– Береги себя, – отозвалась девушка с едва слышным оттенком разочарования.

Неловко распрощавшись, Пеппо вышел из лавки. Несколько секунд постоял в тени переулка, пытаясь согнать в кучу разбредающиеся мысли. Встряхнул головой, чувствуя, что лицо по-прежнему горит дурацким румянцем. Он не выносил сострадания, но, черт… Порой, оступившись на малознакомой улице и вскидывая руку в поиске опоры, он на миг чувствовал, что бездна вокруг безгранична, что стоит упасть, и он полетит в пустоту, словно сорванный непогодой сухой лист. А потом рука вдруг натыкалась на кромку стены, и боль в ободранной ладони дарила радость, непонятную зрячим, – упоение вновь обретенной устойчивости мира. «Упавши, стыдно в грязи валяться и слезы лить…» Спасибо, мессер Барбьери.

Пеппо глубоко вдохнул. Потом провел ладонью по весте, нащупывая очертания ладанки, и задержал руку на ее продолговатом корпусе. К черту утреннюю истерику. Ему помешали избавиться от ладанки – так будем считать, что это неспроста. Но ему помешали еще кое в чем. Кому-то мало было швырять в него камнями и осыпать оскорблениями, кто-то отогнал его от распятия, не дав наклониться к тайнику. И прежде, чем принять какое-то отчаянное решение, он должен это исправить.

Резко повернувшись, Пеппо зашагал к госпиталю, а в душе все так же клокотало и пузырилось бесшабашное, бездумное отчаяние. Он не станет скрываться. Он просто пойдет туда. И если справедливость хоть немного, самую малость, на его стороне – он сможет подойти к распятию, никем не замеченный.

Солнце поднималось в зенит, улицы были полны разморенного жарой, обозленного и усталого народа. Пеппо шел, не опуская глаз, не уворачиваясь от толчков, не слыша брани. Лишь у самого госпиталя он чуть замедлил шаги, ощущая, как по вискам катится пот, а пальцы покалывает от волнения. Чьи-то взгляды равнодушными мошками иногда мелькали у лица. Вытянуть руку – и впереди щербатым горячим ребром выступит край кирпичной ниши.

Пеппо шагнул вплотную к распятию, широко перекрестился, склонился до самой земли. Пальцы бегло скользнули по ворсистому от мха постаменту… и замерли. Из ломаной щели едва выглядывало ребро плотно сложенного листа.

Медная чашечка весов выскользнула из рук и звонко грянулась об пол. Росанна вздохнула, отложила ветошку и полезла под прилавок. Она никак не могла собраться, уже рассы́пала бобы, разбила глиняную кружку, и, похоже, дело тем ограничиться не собиралось.

Скрипнула дверь, вошедший отец бухнул на пол тяжелый мешок и отер со лба пот.

– Чертова жара… – пробурчал он и зачерпнул воды из бочонка у стены. Осушив ковшик, Барбьери повернулся к дочери. Меж густых бровей наметилась складка. Подойдя к Росанне, механически чистящей медь, он отнял у нее ветошь и вдруг неуклюже привлек девушку к себе:

– Не горюй, малютка, – проворчал он, – все отболит…

Росанна вздрогнула, отстраняясь от отца, но тот лишь крепче прижал к груди ее голову и потрепал по выбившимся из-под чепца кудрям.

– Эх, вы… Все думаете, родители – пни трухлявые, с двух шагов ни рожна не видят… – Голос Барбьери гулко отдавался в его необъятной груди, и Росанна словно вернулась в недавнее детство. – Приглянулся тебе Риччо-оружейник, а? Да не копошись, синичка, не браню ведь. Ты только меня послушай. Просто послушай, соглашаться не принуждаю. Сама все с годами поймешь.

На миг чуть крепче сжав дочь в объятиях, лавочник отпустил ее и кивнул на табурет у прилавка. Нахмурился, почесал лысину.

– Ты пойми, малютка. В блажи этой ничего дурного нет. А только не та это землица, из которой будущее растет. Я-то тебя понять могу. Мы люди простые, жизнь у нас незатейливая, а по юности завсегда сказки хочется, чуда.

Я сам, дурень, в девять лет из дому сбежал, в матросы податься хотел. Романтика, вишь… Спасибо, дядя твой меня в порту изловил. Чуть не прибил сгоряча. Кто у тебя вокруг? Ремесленники, торговцы, солдатня. Да и отребья всякого хватает. А Риччо – в нем тайна есть, эта, как ее… интрига. Немудрено, что он тебе всех милей кажется. Но я тебе вот что скажу. Парень он хороший. Уж я всякого народу повидал. Но поверь, синичка, не нашего он замесу. И слепота тут ни при чем. Кровь у него чужая, опасная. Ты ему в лицо погляди. Не без благородных там, Росанна, обошлось. Не иначе, у какого-то вельможи грешок на стороне приключился. Верно, тот вельможа помер, законных детей не оставил, а родственнички о бастарде прознали и со свету его сжить норовят, чтоб наследство не профукать. Вот и прячется наш Риччо по углам, работу искать боится, волком на людей глядит. Жаль парня. А только помочь тут нечем. Судьба – она такая, шалава. И ты, милая, в жизнь его не встревай, только бед себе накличешь. Тебе другой парень нужен. Нашего круга, простой, без вывертов. Хмуришься. Знаю, обидел. Только лучше я сейчас тебя обижу, зато потом уберегу. – Барбьери помолчал, тяжело вздохнул, снова отирая лицо. – Давай, синичка. Дочищай эти чертовы весы, к трем часам снова покупатели навалят.

…Лавочник уже торговался у заднего крыльца со складским приказчиком, а Росанна хлопотала за прилавком. Но разговор с отцом не шел у нее из головы. Быть может, ей и правда попросту не хватает в жизни тайн?.. Однако Росанна знала, что едва ли последует благоразумным отцовским наставлениям.

Обратно в тратторию Пеппо несся словно на крыльях. От недавней апатии не осталось и следа. Письмо могло содержать самые безотрадные вести, но одно теперь стало бесспорно: Годелот жив.

Взбегая по лестнице, Пеппо издали заслышал возню, и тут же навстречу порхнул знакомый голос:

– Риччо, ты где в такую жару ошиваешься? Я тебя заждался.

Тетивщик улыбнулся, вынимая ключ:

– Здорово, приятель. Случилось чего?

Сидевший на полу у двери Алонсо поднялся на ноги:

– Нет, поболтать охота, все одно свободный часок, заодно и с работой тебе могу подсобить.

Пеппо отпер дверь и впустил слугу.

– Подсобить, говоришь? – усмехнулся он. – Это можно, если не шутишь…

Через несколько минут Алонсо уже деловито устраивался за столом, слегка испуганный возложенной на него важной миссией.

– Только это… Риччо, сам знаешь, я читать не силен, – проговорил он не без смущения. Но Пеппо кивнул и придвинул к мальчику миску с песком:

– И не надо. Буквы мне называй – а в слова я их сам увяжу. Если какую-то не упомнишь – на песке мне ее нарисуй, я разберусь.

Алонсо развернул лист и сосредоточенно засопел. Потом откашлялся и начал:

– П. Е. П. П. О. Д. Р. У. Г.

…Это было непростое предприятие. Но тетивщик терпеливо нанизывал буквы на мысленные нити, запоминая фразу за фразой. Полчаса спустя письмо Годелота было прочитано. Оно гласило:

Марцино давно не помнил, когда ночной караул казался ему таким безмятежным. Долги были уплачены, а с ними исчез и тяжкий камень тревоги, так долго висевший на шее.

Сегодня он пришел к Катерине с этой радостной вестью и подарками для дочери. У него было всего два часа – но эти краткие сто двадцать минут сейчас грели душу, словно теплые бока глиняной миски с похлебкой в лютый зимний день. Он так давно не видел в глазах Катерины этого тихого обожания… И сегодня он упивался ее нежностью, доверием, с каким она прижалась лбом к его плечу, будто он рыцарь, вернувшийся с войны в родной замок.

Дочурка что-то по-младенчески ворковала, перебирая пальчиками шнуры на его камзоле и восторженно осыпая платьице пряничными крошками. И Марцино впервые почувствовал, что ему до смерти хочется бросить службу ко всем чертям, жениться наконец на этой хрупкой черноглазой женщине и каждый день вот так же обирать крошки с оборок детского платьица и слышать, как хлопотливо пыхтит в очаге начищенный медный котелок.

…Марцино вздохнул и перехватил ложу мушкета. Тихая ночь была облачной, в переулке стояла почти чернильная тьма, рассеиваемая лишь двумя фонарями у противоположных концов переулка.

Все это чудесно. Только чем ему заняться, чтоб прокормить семью? Он всю жизнь был солдатом и ничего иного не умеет.

Поднялся легкий ветер, и фонарь справа по переулку легкомысленно закачался, то и дело мигая. Близился рассвет, и масло в фонаре было на исходе. Недавно пробило полчетвертого, самая тьма… Фонарь еще немного помигал и погас. Не беда, уже минут через сорок серые мазки зари окаймят крыши, а с лагуны повеет зябким бризом, несущим еле слышный звон якорных цепей.

Справа из темноты послышалась размеренная поступь – Карл обходил особняк. И чего ему неймется? Всего десять минут, как он прошагал мимо, сонно кивнув Марцино и вовсе не выказывая склонности к спешке. Нашел когда вприпрыжку бегать. Шаги приблизились, и часовой лениво проговорил, не поворачивая головы:

– Эй! Капитан Ромоло, что ль, на крыльце сидит, что ты так прытко по кругу носишься?

Карл не ответил, но Марцино не обиделся. Слишком хорошо было на душе, даже извечное его самолюбие, всегда готовое оскорбиться, сейчас сладко дремало в пуховиках недавнего счастья. Шаги меж тем приблизились вплотную, замедляясь, и солдат уже хотел обернуться, чтоб метнуть в зануду-однополчанина какую-нибудь беззлобную колкость. Он уже придумал подходящую остроту и губы тронула усмешка, когда горло вдруг охватила невидимая сильная рука. Тусклый свет фонаря искрой чиркнул по узкому клинку, и Марцино с булькающим хрипом повалился наземь, конвульсивно содрогаясь. Грохнул упавший мушкет, черная лужа расплылась по камням мостовой, а переулок уже был пуст.