Бес в серебряной ловушке

Глава 20 Невидимка

Полковник Орсо не бросал слов на ветер. Наутро после обманчиво доверительной беседы на кухне, едва только рассвет подрумянил городские крыши, за Годелотом явился немолодой коренастый капрал.

Пережитые накануне потрясения и боль в израненной спине почти не дали шотландцу уснуть, а потому зарю Годелот встретил совершенно разбитым. Однако зычный окрик «Подъем!» для солдата сродни магическому заклинанию, и не действует оно лишь на павших.

Капрал окинул вставшего навытяжку юнца оценивающим взглядом.

– Резво вскочил, даром что шкура попорчена, – пробубнил он низким глуховатым голосом. – Я зовусь капрал Фарро. Одевайся и топай за мной, пострел, да гляди в оба. Новички у нас – редкие птицы, к ним любопытство особое.

У Годелота ломило виски, будто с лютого похмелья, но туманное предупреждение капрала не затерялось в этой тягучей ломоте. Нужно было собраться, как угодно, но прямо сейчас… Первый день на новом месте службы очень важен. От него порой зависит, как сложится твоя жизнь на протяжении многих последующих лет, поэтому хвори придется отложить на другое время.

В любом новом полку всегда предстоит выбивать себе место, где силой, где сноровкой, а где и хитростью – это Хьюго растолковал сыну сызмальства. С этой мыслью Годелот шагал по темному коридору вслед за тускло-желтым кругом света от фонаря в руке капрала и старательно отгонял воспоминание о таком же пути в допросную сутки назад. Но вместо угрюмого каземата он был приведен в большое помещение с низким потолком, всю обстановку которого составляли длинный стол со скамьями и большое распятие на стене. Там подростка ожидал сухопарый офицер с такими густыми сросшимися бровями, что те образовывали единую хмурую полосу над цепкими и внимательными глазами.

Капрал вытянулся перед офицером и истово протарахтел:

– Ваше превосходительство капитан Ромоло, рядовой Мак-Рорк доставлен и ждет распоряжений!

– Ступайте, Фарро, – отозвался капитан неожиданно спокойным и мелодичным голосом, куда больше подобающим церковному капеллану, нежели угрюмого вида военному.

Капрал, отдав честь, скрылся за дверью, а Ромоло обошел вокруг стоящего навытяжку новобранца с видом садовника, которому попался запаршивевший саженец.

– Итак, Годелот Мак-Рорк, – промолвил он, – семнадцать лет, кирасир. Ты видел когда-нибудь настоящую кирасу, парень?

В этом вопросе было столько безнадежной скуки, что он даже не прозвучал с надлежащей издевкой. Но шотландец лишь коротко отчеканил:

– Так точно, мой капитан!

Ромоло поморщился, будто юнец сболтнул вполне ожидаемую глупость, и равнодушно кивнул на противоположную дверь:

– Во двор!

Годелот повиновался и нырнул в рассветную сумрачную прохладу, уже разбавленную запахом дыма. Внутренний двор, куда выходили двери солдатской трапезной, кухни, склада и караулки, был просторен, но порядком захламлен бочками, ящиками и еще множеством вещей, то ли уже отслуживших, то ли еще не нашедших применения. Словом, для приведения к присяге место было по меньшей мере нелепым.

Но развить эту мысль шотландец не успел. Позади него раздался звук, который он не спутал бы ни с каким другим: лязг вылетающей из ножен стали. В такую секунду думать недосуг. Годелот стремительно упал наземь, пропуская над собой свистящее лезвие, рывком перевернулся на спину, захлебнувшись болью, и тоже выхватил скьявону… Хьюго умел молниеносно делать из этого положения выпад прямо в живот противника, чему упорно учил сына, но сейчас плохо еще отточенный навык, притупленный вчерашней лихорадкой, предсказуемо не сработал. Ромоло обрушил на новичка сокрушительный удар клинка, рукоять вырвалась из руки Годелота, и скьявона со звоном отлетела в сторону, а в грудь уперлось холодное острие.

– Ты убит, – спокойно сообщил капитан, – валяешься в луже крови в пяти шагах от своего оружия. Но реакция недурна. Поднимайся, мальчуган. И не вздумай нести вздор о том, что я атаковал тебя неожиданно, а вчера у тебя был жар. Настоящий противник редко так любезен, что предупреждает о своем появлении и справляется о твоем здоровье.

Не дожидаясь, пока шотландец встанет на ноги, Ромоло двинулся назад в трапезную. Годелот поднялся с земли, ощущая глухую досаду, что показал себя увальнем, но обижаться на эту краткую проверку было как-то совсем уж ребячливо. Подобрав опозоренный отцовский клинок, шотландец последовал за капитаном. Тот уже сидел на скамье, сняв щегольскую шляпу и оглаживая ее рукавом.

– После полковника Орсо, которому подчиняюсь я сам, основной командир здесь я, – продолжил Ромоло так же равнодушно. – Ты нанят на место ветерана, который был одним из самых надежных солдат, служивших под моим началом. Я порядком удивлен этой заменой, но полковнику виднее. Усвой сразу – ты не в гарнизоне деревенского аристократа. Здесь не дают спуску, не прощают небрежности и не щадят дураков. Пьянство, драки, воровство и непотребство здесь караются куда быстрее и надежнее, чем семь смертных грехов. Остальное узнаешь от капрала. Через четверть часа завтрак, а после господин полковник приведет тебя к присяге. Ночью заступишь на первый караул. К завтраку явиться в срок и в пристойном виде. Пошел вон.

Годелот выслушал всю эту тираду молча, поклонился и вышел из трапезной. Но, едва закрыв за собой дверь, почти бегом припустил по темному коридору. Легко сказать, в срок… Как за четверть часа найти в этом дворце каморку, где провел ночь, вычистить от пыли колет, прибрать волосы и вернуться, подросток не имел понятия. Но сегодня случай был милостив: у первого же поворота шотландца ждал капрал Фарро.

– Бегом, пострел! – проворчал он. – Ромоло за твое опоздание и с меня шкуру спустит.

…Годелоту повезло. Входя в трапезную, он затесался среди нескольких солдат и встретился глазами с капитаном только во время молитвы. Прочие же на чужака за столом демонстративно не обращали внимания.

Шотландец почти не замечал, что ест. Он сидел, стараясь прямо держать горящую болью спину и сохранять бесстрастное выражение лица. И надо было бы приглядеться к новым однополчанам, но Годелот чувствовал, что раны снова кровоточат, а в висках набирал силу глуховатый гул поднимающегося жара. Полученное от врача снадобье лежало в кармане колета, но добавлять его в свой стакан у всех на глазах шотландец не хотел. Дождавшись окончания завтрака и выйдя из трапезной, Годелот украдкой отхлебнул из флакона и поморщился.

Приведение к присяге было коротким, деловым и будничным. Полковник Орсо сухо прочел новобранцу текст договора о найме, где особо подчеркивалось обязательство наемника быть правдивым с командиром и преданным синьору, а также категорически запрещалось пьянство на службе. Отдельным пунктом шли запреты на мародерство, насилие над женщинами и детоубийство, караемые смертной казнью. Проставленная же в договоре сумма жалованья заставила Годелота на миг онеметь – такие деньги он не только никогда не держал в руках, но и видел лишь в питейной «Двух мостов», где наемники играли в кости.

Никто не требовал ни продать душу, ни испить человеческой крови, но шотландец вдруг снова испытал то самое странное чувство, посетившее его на герцогской кухне. Словно что-то было не так или он сам чего-то не понял или не заметил.

Вздор. Всего только вчера он был в шаге от мучительной смерти в каземате инквизиции, а сегодня поступает на службу к богатому и знатному синьору, по сравнению с которым граф Кампано – тот самый деревенский аристократ, о котором так презрительно упомянул капитан. В сущности, ему выпала неслыханная удача, небывалый для нищего мальчишки шанс. А все остальное разъяснится само.

Годелот подписал договор, положил перо на стол и вытянулся, встречаясь с полковником прямым открытым взглядом.

Капрал Фарро оказался ворчлив, но при этом деловит и обстоятелен. Прежде всего он слегка озадачил Годелота известием, что его таинственный богатый наниматель – дама. Затем сообщил, что в особняке постоянно квартируют шестеро солдат, еще шесть живут в городе и являются согласно распорядку караулов. Днем особняк охраняют трое, по одному у каждого входа, а еще один патрулирует периметр, дабы ни один из часовых у входов не отлучался ни на миг. Ночью одного часового ставят на крышу. Черный ход ночью не охраняется, поскольку дверь там наглухо запирают. Есть еще ночной дежурный внутри дома. Герцогиня недужна и подвержена излишней подозрительности, а потому ночью двери ее апартаментов караулит часовой. Но до этого поста допущены всего трое самых проверенных солдат.

– Куда тебя сегодня поставят, парень, я не знаю, Ромоло видней, – гудел Фарро, – но имей в виду: даже если тебя поставили за посудный шкаф в кладовой – стой навытяжку и гляди в оба. Тронулся с места – чекань шаги. Оружие чистить ежедневно, себя блюсти в аккуратности, как девка перед свадьбой. И запомни – во хмелю на глаза полковнику али капитану и носа не кажи. Никаких раздоров промеж своих – знавал я неплохих и отважных ребят, кого за пьяную драку его превосходительство на улицу выгонял без гроша. Сегодня портной пожалует, мерки с тебя снимет. Ее сиятельство герцогиня, храни ее Господи, скупердяйства не терпит, сама обмундирование покупает, чтоб никто у ее дверей вороной щипаной не торчал. Но гляди, сукно добротное, береги на совесть. А теперь ступай, клинок отполируй, мушкет отладь. Твой караул – с полуночи и до шести утра.

…Оставшись в одиночестве, Годелот погрузился в кропотливую чистку оружия, а это монотонное занятие прекрасно способствует раздумьям. Тем более что после отвратительного докторского зелья в голове порядком прояснилось. А поразмыслить было о чем.

Если что-то шотландец и знал наверняка, так это то, что солдатский хлеб никогда не бывает легок. Лежащий же на столе договор, подписанный твердой рукой полковника, обещал несказанные блага. Однако вместо восторга на дне души ворошился вопрос: где же подвох в этой блестящей перспективе? Или же в Венеции просто заведено так щедро платить наемникам?

Погруженный в эти раздумья, Годелот еще раз придирчиво отряхнул колет и мрачно оглядел дешевое сукно. Легко сказать, «блюсти в аккуратности». Злоключения последнего времени все равно придали ему вид бродяги, сколько ни чисти потрепанную одежонку. Нашаривая в суме гребень, он вдруг остановился, пошире растянул ремни и поглядел внутрь. Надо же. Вчера ему было не до того, а с утра он в спешке не заметил, что в суме слишком просторно. Злополучного шлема не было на месте.

В половине двенадцатого Годелот уже стоял во внутреннем дворе, ожидая капрала. Немного погодя появились еще трое солдат. Шотландец скользнул взглядом по черным дублетам. Это были рядовые, отдавать им честь не полагалось, и Годелот коротко кивнул:

– Здравия желаю, господа.

– И тебе не хворать, – гнусаво и равнодушно обронил высоченный швейцарец с невыразительным лицом, на котором поблескивали маленькие умные глаза.

Второй, кряжистый немолодой вояка, ответно кивнул новобранцу, не опускаясь до разговоров, зато третий подошел к Годелоту вплотную и оглядел, как давеча его оглядывал Ромоло.

– Та-ак… – протянул он с ноткой желчи. – Кукушонок прибился… Не зван… не ждан…

Паузы, которые делал часовой, будто подчеркивали в воздухе каждое следующее слово нарочитым пренебрежением. В зыбких багровых отсветах факелов скуластое смуглое лицо говорившего казалось насмешливым, но в черных глазах сквозила неприкрытая враждебность. Годелот подобрался: похоже, новичка собираются немедля поставить на место. Идти на попятный нельзя, иначе с этого незавидного места выбраться будет очень непросто.

– Что «не ждан», ваша правда, – сухо возразил он, – а вот насчет «не зван» можно и поспорить.

– И-и-ишь ты! – оскалился солдат. – Прямиком от мамкиной юбки, а уже шустер не по годам!

Годелот ощутил потрескивание накалявшейся злости, но ответил так же сухо:

– Моя мать умерла много лет назад. Извольте не касаться ее имени.

Но зубоскал только начал входить в раж, и отпор юнца его раззадорил:

– Вона как! Так тебя, сироту, просто манерам обучить было некому! Не горюй, мы тут все ровно одна семья, мигом тебя под крыло возьмем да обтешем – сам себя не узнаешь! А то белокур, лицом ладен – срамота, то ли парень, то ли девка!

На челюсти Годелота заходили желваки, но тут долговязый швейцарец холодно отрубил:

– Марцино, отстань от мальчишки.

– А ты не лезь, – бросил через плечо Марцино, и в его лице что-то дрогнуло. Он уже набрал было воздуха для следующей тирады, как из темноты послышался голос Фарро:

– Смена караулов. Стройся. Клименте – парадный с канала, Дюваль – парадный из переулка, Марцино – периметр, Мак-Рорк – крыша. Разойтись по постам!

Идя вслед за Фарро, Годелот почувствовал, как его обжег меж лопаток недобрый взгляд.

Пост на крыше был незавидным местом, это подросток понял в первые же четверть часа. Луна ярко светила в спину, обрисовывая его фигуру во всех подробностях, и Годелот с легким содроганием ощутил, что сейчас он – великолепная мишень, пусть и вряд ли на спящей улице притаился стрелок. Но все же наказ капрала не терять бдительности вспомнился как-то особенно отчетливо и уже не показался обычным командирским занудством. Кроме того, любое движение тоже было как на ладони, и оставалось стоять навытяжку, не смея даже опереться на мушкет, лишь раз в некоторое время позволяя себе несколько шагов вправо или влево. Однако вскоре подросток почувствовал, что первое напряжение отступает и им овладевает созерцательное спокойствие.

Тихая летняя ночь лежала над Венецией. Луна чертила широкую полосу дрожащего серебра на едва рябой глади Каналаццо, ртутным блеском вырисовывая кружево расходящихся от него водяных нитей. Купола, шпили и кресты тускло сияли в ее холодном свете, а вдали в легкой дымке виднелась лагуна.

В тишине мечущиеся и копошащиеся в беспорядке мысли понемногу унялись и потекли по более упорядоченному руслу. Итак, похоже, первого недруга он уже нажил. Но это не беда, в любом гарнизоне недолюбливают новобранцев. Мирок же этого странного дома столь тесен, что пришелец – бельмо на глазу.

Этот Марцино не кажется опасным человеком, скорее, он не особо уважаем среди соратников, поэтому спешит подмять новичка и самоутвердиться. Такому особенно важно дать укорот, иначе репутация погибнет на корню.

Высокий швейцарец… Видимо, он и есть Дюваль. Марцино побаивается его, хоть и старается не подавать виду, но прошедшая по лицу судорога была вполне красноречива. Дюваля поставили в переулке, а это место наверняка куда опаснее входа с канала, ведь оно укрыто от обзора. Значит, Дюваль пользуется авторитетом. Кроме того, пусть вскользь, но он заступился за новобранца, то есть не лишен чувства справедливости.

Третий – по принципу исключения это Клименте – производит впечатление бывалого и тертого служаки, которому вообще нет дела до грызни за место у командирского стремени. Его едва ли нужно опасаться.

Капрал Фарро безотчетно нравился Годелоту своим ворчливым прямодушием, напоминавшим шотландцу прежнего командира, капитана Гвидо. Похоже, ретивой службы и соблюдения дисциплины достаточно, чтоб поддерживать с ним хорошие отношения. Ну а капитан Ромоло… С ним неплохо бы попросту поменьше сталкиваться на первых порах. И еще есть полдюжины неизвестных юноше солдат. Зачем такая орава вооруженных людей для охраны всего одного дома, пусть и очень богатого?

Но все это неважно. Полковник Орсо – вот в ком загвоздка. Как же, «из вас выйдет толк», «свободное место в отряде»… Куда ж в приличном полку, да без провинциального подранка? А куда делся шлем? Не стащили же его в особняке, невелика ценность. Его просто не вернули после допроса. Почему? Кто-то из конвоя позарился?

Годелот вздохнул и, вскинув на плечо мушкет, двинулся вдоль парапета, ограждавшего крышу. Вопросов было так много, что, бестолково роясь в ворохе их цветных нитей, шотландец лишь сильнее запутывался. Оставалось просто ждать. А сегодня о тревогах завтрашнего дня думать было рано.

Однако ближайшие дни не принесли ответов на загадки, занимавшие подростка. Дважды в сутки он заступал на караул. Неистово скучавший на часах в замке Кампано, здесь Годелот находил в своем бдении немало удовольствия, поскольку кипевшая вокруг столичная жизнь разительно отличалась от сонного спокойствия провинциального замка.

Ночью он неизменно нес вахту на крыше и научился черпать истинное наслаждение в тихих часах, когда озаренный луной спящий город казался благостным и дивно красивым, будто вытканным на гобелене. Днем шотландца чаще ставили у парадного входа со стороны канала – этот пост считался самым утомительным. Там было до одури жарко, сыро и шумно, но Годелот не чинился этими неудобствами, упиваясь все новыми и новыми чудесами богатого Сан-Марко. Щегольские гондолы, нарядные прогулочные лодки, люди, разодетые так, что вовсе непонятно было, как они двигаются под гнетом драгоценных тканей, украшений и перьев, – все это было неведомым и сказочным миром для юного часового. Неподвижной статуей замерев у резных дверей и сжимая теплую ложу мушкета, он зачарованно вглядывался в эту чужую, непонятную, ослепительную жизнь и ощущал, как он бесконечно далек от нее.

От командира Годелот не видел никаких притеснений. В отличие от капрала Луиджи, ястребиным глазом следившего за подчиненными, Фарро не обнюхивал мушкеты на предмет сажи и не имел оскорбительной привычки обшаривать личные вещи солдат в поисках игральных костей или краденой хозяйской ложки.

Нет, служба была вовсе не в тягость. Но нечто другое отравляло шотландцу жизнь сильнее прежней скуки или придирок Луиджи. Его угнетало одиночество.

Конечно, он едва ли собирался незамедлительно обзавестись новыми приятелями. Но одиночество это было другого рода. Это была полная обособленность, словно подросток утесом высился посреди океана. Однополчане, прислуга, а также все прочие обитатели особняка Фонци относились к Годелоту с ледяным равнодушием, таким нарочитым и непроницаемым, что подчас он был готов обнаружить, что не отбрасывает тени, поскольку не существует. Даже Марцино после короткой стычки при первом знакомстве больше не обращал на чужака ровно никакого внимания.

В первый день Годелота даже устраивало всеобщее бесстрастное молчание – ему все еще нездоровилось. Но уже на второй день его стала тяготить эта роль невидимки, нарушаемая лишь односложными командами Фарро.

Головная боль и озноб отступили, и к шотландцу вернулась обычная наблюдательность. Первый же ее плод показался Годелоту тревожным: его не просто не замечали, его сторонились.

Никто больше не пытался даже завести с ним склоку, все разговоры умолкали, стоило ему зайти в караульное помещение или трапезную, а взгляды, провожавшие его порой, были полны оценивающей подозрительности.

Это отчуждение сначала показалось Годелоту понятным. В век наемных армий, когда каждый солдат означал для кондотьера известные расходы, любое увеличение гарнизона должно было иметь серьезные основания. Однако прошло несколько дней, но никто не задал ему ни единого вопроса, лишь все прочнее смыкалось окружавшее его кольцо всеобщего отторжения. Даже кухарка Филомена, его первая знакомая в этом доме, встретившая его с грубоватой заботливостью, теперь тоже смотрела сквозь него, сухо кивая в ответ на приветствия…

На четвертый день досадливое замешательство начало перерастать в глухую злость. Ему уже самому хотелось затеять с кем-то ссору, чтоб сорвать копившееся раздражение. Но Годелот стискивал зубы, мысленно поносил бранными словами каждого, кто с каменным лицом отводил от него глаза, и продолжал держаться с невозмутимым спокойствием, дававшимся ему все трудней. Полковник же Орсо, чьих следующих шагов он ждал с таким нетерпением, казалось, совершенно забыл о новобранце.

Так прошла неделя. Наступил душный вечер, набухший тяжелыми синеватыми тучами, никак не могущими разродиться дождем.

Годелот, только что сменившийся с караула, шел к своей каморке, чтоб оставить оружие перед ужином. Переходя внутренний двор, он увидел молодого тосканца Морита, сидевшего на бочонке и сосредоточенно чистившего мушкет.

Шотландец, привычно ощущая себя невидимкой, молча направлялся к двери, когда Морит быстро, но пристально взглянул на него. Годелот заметил это, но на сей раз вместо досады вдруг ощутил волну неистового бешенства. Он остановился и холодно вперился в светло-карие глаза солдата. Тот нахмурился, встал, не отводя взгляда, словно ожидал, что чужак сейчас выхватит клинок и бросится на него. Но Годелот с минуту смотрел на Морита, а потом отвернулся и продолжил свой путь. Он сам затруднился бы объяснить, чего пытался добиться этой короткой сценой, но почему-то испытал легкое удовлетворение.

Юноша не придал особого значения этому эпизоду, но вскоре обнаружил, что другие думают иначе. Едва закончился ужин и солдаты, не занятые в карауле, неторопливо покидали трапезную, как к Годелоту подошел Марцино.

– Эй, красотка! – окликнул он, остановившись в нескольких шагах. Шотландец не повернул головы. Острослов подошел ближе:

– Эй! Ты слухом убог?

Годелот все равно не обернулся:

– А чего тебя слушать, если тебе красотки по углам мерещатся. Я-то уж обрадовался…

Марцино оскалился:

– Шутки шутишь, весельчак? Пойдем-ка во двор, потолкуем.

Эта фраза прозвучала с ноткой предупреждения, но Годелот без колебаний встал из-за стола: что бы Марцино ни затеял, это обещало перемены, и в душе вспыхнул азарт.

Выйдя, он обнаружил во дворе еще троих солдат. Они мирно сидели на пустых ящиках и на вид не представляли угрозы, но подросток понимал, что эта компания собралась здесь не из пустого любопытства.

Марцино обернулся и скрестил руки на груди.

– Что ты за птица, пришлый? Сидишь тут безвылазно, молчишь, по сторонам зыркаешь. Откуда ты взялся-то?

Шотландец ровно ответил:

– Господина полковника спроси, он тебе, видно, отчитаться запамятовал.

Быть может, обратись к нему с этим вопросом кто-то другой, Годелот и не стал бы ерничать, но Марцино так явно напоминал кота, встопорщившего шерсть на загривке, что подростку нестерпимо захотелось огрызнуться в ответ. Тот же сразу учуял, что чужак настроен на ссору, и шагнул ближе:

– Чего спрашивать? Дай-ка сам угадаю. Мы здесь большей частью бойцы бывалые, потрепанные. Вот ее сиятельство тебя и наняла, молодого-белокурого. Вроде как на юбке оборка – толку нет, зато красиво. Днем у канала стоишь для пущего фасону, чтоб с гондол на особняк смотреть картиннее. А ночью тебя на крышу прячут, там, окромя летучих мышей, никаких опасностей. В яблочко?

Годелот ощутил, как глаза застилает жаркая багровая пелена. Но в этом потоке оскорблений ему вдруг послышалась какая-то поддельная нотка. Уж очень нарочито старался Марцино его уязвить, слишком близко стоял, слишком покойно держал опущенные руки. И шотландец глубоко вдохнул, пытаясь вернуть себе самообладание. Наглец не хочет драться… У него какая-то другая цель. Как и у тех, кто сейчас сидит вокруг, с интересом глядя на происходящее и явно не собираясь вмешиваться.

– Паршивый ты стрелок, Марцино, – медленно проговорил Годелот, – гадай снова.

И тут же увидел, как у того побелели крылья носа, а челюсть обрисовалась резкими углами. Марцино тоже разозлился.

– И-и-ишь ты… – протянул он на свой обычный манер. – Ну так давай снова попробую. В наемники сдуру подался, а? А там же страшно, ругаются, стреляют, да и кормят не по часам. Струсила девочка и попросила маменьку кондотьеру деньгами поклониться… или еще чем, чтоб дочурку на спокойное местечко определить. Теперь в точку, об заклад бьюсь!

Шотландца затрясло, руки сами собой сжались в кулаки, и где-то на дне души уже затрепетало сладкое предвкушение, как под костяшками пальцев с хрустом проломятся носовые хрящи мерзавца.

И вдруг в густой чад неистовой ярости тонкой струей просочилось воспоминание: залитый солнцем двор замка, он, Годелот, ничком лежит в пыли, отплевываясь и рыча от злости, а над ним возвышается отец. Пот льет по могучему торсу, и Хьюго неспешно утирает его снятой рубашкой, спокойно взирая на бесящегося сына.

– Вставай и дерись. И пока в руках себя держать не научишься – так и будешь песок жрать, – хладнокровно сообщает он и тут же примирительно добавляет: – Лотс, я не от паскудства, я для науки. В драке кто злится – тот и в дураках. Я этому так и не научился, так хоть тебя научу…

…Этого обрывка хватило, чтоб Годелот с неожиданной ясностью понял, в чем нехитрая затея Марцино. Тот старается его взбесить и ждет удара. А драка с однополчанином в первый же месяц службы грозит новобранцу большими невзгодами, если не позорным увольнением. Годелот посмотрел противнику в глаза и четко проговорил:

– Вот незадача, снова промах. Теперь моя очередь угадывать. За что тебя, бедолагу, тут держат, раз ты с двух шагов ни черта не видишь? Не иначе, преотлично чистишь сапоги. А ты не подумал, брат, что меня наняли, чтобы тебя в срок заменить?

Еще договаривая эти слова, шотландец уже осознал, что перегибает палку. Марцино залился бледностью странного купоросного оттенка, с присвистом втянул воздух и остервенело бросился на обидчика. Годелот попытался увернуться, но тут же удар кулака по челюсти сбил его с ног. Противник схватил подростка за колет, не давая упасть, и с силой дважды ударил под дых, исступленно рыча что-то невнятное.

– Марцино, сумасшедший! – донесся до Годелота чей-то окрик сквозь пелену боли. – Оставь парня, зашибешь насмерть!

Дыхание перехватывало, в голове шумело, но шотландец, упоенный забытым чувством свободы, ощущал лишь кипящий в крови задор. Коротко встряхнув головой, он вырвался из хватки Марцино и незатейливо впечатал тяжелый башмак противнику в левое колено. Тот рухнул наземь, но тут же поднялся на локтях, проревел что-то бранное и вновь, хромая и взрывая сапогами мелкий песок, ринулся на Годелота. Совершенно разъяренный, он уже не владел собой, повалил обидчика и обрушил на него град ударов.

Смятый напором более тяжелого и опытного противника, подросток пытался защищаться, едва ощущая, как кто-то отдирает от него руки Марцино, а тот вырывается и продолжает выкрикивать какие-то отрывистые угрозы.

– Что за черт! – раздался вдруг рык капрала Фарро. – Вы что творите, аспиды? Не ровен час, капитан на шум явится, всем всыплет без разбору!

Хрипло дышащего Марцино наконец оттащили, двое солдат подняли Годелота с земли и поставили на ноги, придерживая с двух сторон. Фарро подошел к пошатывающемуся новобранцу и хмуро оглядел окровавленное лицо:

– Десятка дней не прошло – уже разукрашен, как к празднику. Марцино! Ты чего, лахудрин сын, удумал? Ишь, с мальчишкой он срамом меряется, герой лоскутный!

Но солдат молчал, все так же хрипло втягивая воздух, и Фарро вновь обратился к Годелоту:

– За что схлопотал? Говори без утайки, пострел, здесь тебе не цыганский шатер, чтоб на картах гадать!

Шотландец сплюнул кровь.

– Я его оскорбил, – спокойно проговорил он.

После этих слов во дворе повисла тишина, а Фарро крякнул:

– Оскорбил! То молчал себе, а тут подошел да оскорбил! Ты давай-ка, малец, мне голову…

– Что здесь произошло? – оборвал капрала низкий голос, и из дверей оружейной вышел полковник. Фарро замолчал, словно невидимая рука хлопнула его по губам, и еще сильнее нахмурился. Но Орсо не ждал пояснений. Он спокойно подошел к Марцино и бегло осмотрел его. Затем приблизился к Годелоту, жестко взял за подбородок, оценивая следы побоев, поочередно взглянул на кисти обеих рук.

– Ясно, – отрубил он, – это не драка, а избиение. Зачинщик – Марцино. Десять плетей и сутки карцера. Мальчишку ко мне на дознание. Капрал, выполнять.

В такой же тишине Марцино увели. Клименте мрачно подставил Годелоту плечо, и через десять минут шотландец уже стоял перед полковником в голой скучной комнатенке, служившей командиру кабинетом. Орсо закрыл дверь и присел на край стола перед нетвердо стоящим на ногах подчиненным.

– Вы не теряете времени даром, Мак-Рорк, – сказал он задумчиво, – уже завели врагов. Марцино весьма выдержанный и дисциплинированный солдат. Чем же вы его так взбеленили?

– Я его оскорбил, – так же ровно повторил Годелот, стараясь не поморщиться от рези в разбитых губах.

– Хм… – Орсо пристально поглядел подростку в глаза. – Что ж, допустим. Стало быть, вам тоже по уставу полагается порка, но вы толком не оправились от знакомства с милейшим отцом Руджеро. Не вижу толка тратить деньги моей синьоры на жалованье бойцов, бесполезно лежащих изувеченной спиной вверх. А потому на первый раз я просто лишаю вас выходных и назначаю два внеочередных ночных караула. Примите к сведению, что сегодняшняя выходка непременно учтется при следующей и наказание будет двойным. А теперь ступайте к доктору Бениньо, пусть проверит, все ли у вас цело. Свободны.

Годелот отвесил угловатый поклон, развернулся и вышел, но уже в коридоре оперся о стену, переводя дыхание. Черт… Он надеялся, что эта стычка что-то прояснит в его положении. Но ощущал себя лишь еще более запутавшимся. Новобранцам никогда не спускаются драки, а все свидетели их схватки с Марцино непременно покажут, что виноват чужак. Орсо же даже не стал разбираться, да юноша и не смог бы повторить все гнусности, которыми поливал его похабник. И все же шотландца не наказали. Почему? Ведь сидеть в карцере можно и избитым. А если все еще впереди?..

…Всю ночь протерзавшись болью от многочисленных ушибов и не менее мучительными размышлениями, утром он вошел в трапезную, нарочито высоко и дерзко держа голову. Сев за стол, Годелот обнаружил, что остался один: однополчане, сидевшие с обеих сторон, отшатнулись за противоположный конец стола и тесно сгрудились там. Поймав несколько коротких напряженных взглядов, шотландец независимо принялся за еду, чувствуя в горле ком. Да, вчерашний инцидент все же многое изменил. Из чужака он окончательно стал изгоем.