Бес в серебряной ловушке

Глава 30 Мокрые рукава

Рука матери Доротеи пахла ладаном. Сестра Инес, стоя перед настоятельницей на коленях, так крепко сжимала эту руку, словно боялась, что та сейчас ударит ее по губам.

Договорив, монахиня обессиленно перекрестилась и осела на пол, будто выбравшись на берег из зловонного потока бурной и грязной реки.

– Вот и все, матушка, – глухо произнесла она, – он больше не скрывает лица. А ведь я… – Сестра Инес осеклась, сглатывая непочтительное «а ведь я предупреждала». Но настоятельница мягко взяла монахиню за локти:

– Вставай, милая. Тебе надобно успокоиться, ты вся дрожишь.

В ее увещевающем тоне не слышалось и тени потрясения. Мать Доротея будто утешала Инес, пришедшую с известием, что завяло несколько розовых кустов. Монахиня медленно выпрямилась, оправляя велон, и несмело подняла глаза на настоятельницу. Лицо, обезображенное шрамом, было по-прежнему безмятежным.

– Присядь, сестра. – Мать Доротея подтолкнула Инес к скамье у стены и опустилась рядом с ней. – А теперь объясни: отчего ты так предубеждена против Джузеппе, что видишь в слепом мастеровом самого Вельзевула?

Монахиня, все еще прерывисто дышащая, вдруг издала хриплый звук, словно невидимая ладонь охватила ее поперек горла. Несколько секунд она растерянно смотрела на настоятельницу, потом поднесла к губам дрожащую руку и тут же неловко уронила ее на колени. Эти бестолковые движения были бы смешны, если бы в них не сквозил ледяной ужас.

– Матушка. – пролепетала сестра Инес, – матушка, да что же это… Да вы сами посудите. Он убеждал Паолину, что Господь несправедлив, мелочен… Что он тщеславен… Что он может ошибаться… И ведь хуже всего не это. Он говорил со спокойной уверенностью человека, знающего, что он прав. Он приводил аргументы, убеждал… Матушка, на какой-то страшный миг я сама поняла, что готова поверить, хотя знаю Писание не в пример Паолине, для которой это все еще книга легенд. Какие еще вам нужны резоны? Какой нищий мастеровой способен на это? Он – сам нечистый, мать Доротея. И Господь вовремя указал нам на него. Необходимо изгнать его из наших стен и передать в руки экзорциста. А бедняжке Паолине место в монастыре, где…

Но тут настоятельница подняла ладонь, и сестра Инес умолкла.

– Скажи, сестра, доверяешь ли ты мне, только говори честно, – ровно и все так же мягко велела настоятельница.

– Доверяю, матушка… – прошептала Инес. – Кому же еще мне доверять, ежели не вам, благодетельница?..

А мать Доротея спокойно и твердо проговорила:

– Ты правильно сделала, что пришла ко мне. И в другом ты права – Джузеппе необычный юноша. Он умен не по годам и на редкость прозорлив. Каждому по силам выслушать и поверить. Но совсем не каждый умеет выслушать и задуматься. И уж вовсе мало кто имеет смелость выслушать и заявить, что он думает иначе.

Джузеппе находит историю Иова не такой, какой ее принято считать? Но сестра, он ведь воспитан материей, а не духом. Ты и я знаем, что многое в Писании надобно воспринимать как идею, назидание, а вовсе не буквальное жизнеописание. Притча об Иове – песнь о блаженстве смиренных. Но эти понятия непросто постичь, и могут уйти годы, покуда душа созреет для них. Однако заметь, что Джузеппе сочувствует жене Иова. Разве милосердие – одно из свойств лукавого?

Монахиня прерывисто вздохнула, будто собираясь заплакать:

– Мать Доротея… Я не возьмусь спорить с вами. Но разве не кроется подчас грех в белой кисее? Не потому ли нечистого называют Отцом Лжи? Он тронул Паолину именно тем, что вы назвали милосердием. Он обогрел ее слабое сердце своей фальшивой добротой. И тут же принялся нашептывать ей слова столь богохульные, что за одни такие помыслы надобно истязать себя жестоким покаянием несколько недель.

Мать Доротея помолчала. А потом подняла на сестру Инес задумчивый взгляд:

– Что ж, допустим. Но сейчас, сестра, попытайся отбросить свое смятение и скажи по совести: в чем именно, по-твоему, юноша неправ?

И тут монахиня ощутила, как качающийся под ногами пол замер незыблемой твердостью старинных плит. Наконец-то она поняла… Мать настоятельница просто испытывает ее, пытаясь узнать, не поддалась ли она соблазну и можно ли по-прежнему ей доверять. Выпрямив спину, сестра Инес заговорила новым тоном, исполненным спокойного достоинства:

– Господь наш мудр и всемогущ. И жалок тот, кто возводит на Него напраслину, приписывая Ему ничтожные человеческие пороки. Слеп тот, кто ищет в Его промысле несовершенства. И глуп тот, кто подозревает в Его деяниях ошибку.

Мать Доротея выслушала монахиню молча, а потом произнесла с незнакомой той доселе суровостью.

– А теперь слушай меня, сестра Инес. Я приняла тебя в лоно церкви испуганной и изможденной девочкой, я приручала дикого зверька, не доверявшего чужим рукам, я взращивала в тебе веру в Бога и людей, неустанно выхаживала уцелевшие в тебе ростки добра. И поэтому я вправе нравоучать тебя, даже если тебе это и не по душе.

Жалок тот, кто судит ближнего, возомнив себя выше его. Слеп тот, кто не догадывается заглянуть в неказистую раковину, чтобы увидеть жемчуг. И глуп тот, кто твердит заученные слова, не вдумываясь в смысл. Джузеппе упрекает Господа? Да, и, значит, он в него верует. Ведь не станешь же ты упрекать дракона из детских сказок за его огнедышащий рык? Джузеппе утверждает, что Господь ошибся? Подумай, Инес, как сильно нужно доверять кому-то, чтоб, не порицая, признавать его право на ошибку.

– Господь не может ошибаться! Мы не вправе даже допускать этого! – Сестру Инес била дрожь, слезы лились по бледным щекам.

– Мы не вправе судить Господа, как дети не вправе судить отца! – повысила голос настоятельница. – Но мы обязаны давать себе труд задумываться о его решениях, обязаны иметь смелость, чтоб видеть: некоторые из них оказались неверны, и вдвойне обязаны учиться на них, чтобы стать лучше и мудрее. Это и есть истинная вера в Создателя. Не сам ли Господь признал свою ошибку и наслал на мир Великий потоп, дабы ее исправить?

Если о чем-то я и скорблю, так лишь о том, что острый ум этого юноши не сможет расцвести, напитанный должным образованием. И, увы, это тоже ошибка Провидения. А сейчас ступай, сестра. Не труди сегодня рук, твоей душе нужен покой. Уединись в своей келье и проведи день в молитве.

Мать Доротея широко перекрестила монахиню и встала. Сестра Инес тоже поднялась, мелко дрожа. Она еще несколько секунд постояла, будто ища какие-то слова, затем поклонилась и вышла, чувствуя, как неловко ступают одеревеневшие ноги. Она действительно отправилась в свою келью и, преклонив колени, надолго замерла. А потом зашептала, все горячей и неистовей.

Трудно сказать, о чем молилась монахиня в тот день. Но глубокой ночью, когда во всех кельях уже давно царила тьма, сестра Инес сидела за шатким столом. Перед ней горела свеча, а на столе виднелись несколько листов бумаги и чернильный прибор. Монахиня долго размышляла о чем-то, черкая по листу пером, точно складывая стихи. А потом отложила лист, исписанный обрывочными словами и густо замаранный исправлениями, взяла чистый, и перо бойко забегало по невидимым линиям строк…

Несмотря на изматывающую головную боль и колотье в ране, уже назавтра после событий в переулке Каннареджо Годелот вышел в общую трапезную и немало удивился, когда его встретил гул приветственных голосов.

– Эй, пострел! Жив? – Дюваль дружески огрел шотландца промеж лопаток. – Ну, силен! Ни недели без приключений!

Карл пожал Годелоту руку, тут же отпустив какую-то непристойную, но безобидную шуточку в своем духе, а Клименте сам налил новобранцу вина и предложил тост за его здоровье. И, хотя чувствовал себя шотландец паршиво и спал в ту ночь плохо, под грохот глиняных кружек настроение стремительно пошло на лад.

По настоянию доктора Бениньо он был освобожден от службы на два дня. Руки чесались незамедлительно написать другу ответ и отнести по указанному адресу, но такой неосмотрительности позволять себе Годелот не собирался. Однако подготовить благодатную почву для грядущей эскапады было самое время…

Под конец завтрака он обернулся к Мориту и спросил, не понижая голоса:

– Послушай, Теодоро, ты как-то хвалился, что знаешь Венецию, как свою ладонь?..

– Я и сейчас этим похвалюсь, – кивнул тосканец, подбирая с тарелки остатки овощей.

– А не подскажешь ли тогда, есть ли где-то в городе богоугодное заведение, вроде госпиталя или приюта?

Морит изумленно приподнял брови:

– Чего?! Нашел куда в выходной бегать, ей-богу!

А Годелот мрачно покачал головой:

– Вчера по собственной глупости чуть в землю не сыграл. Всю ночь голова трещала, сны снились – один другого поганей. А под утро и вовсе пригрезилось, что я в богадельне на койке подыхаю. Проснулся – сердце чуть не во рту колотится. Не к добру это. Хочу в такое место сам сходить, хоть несколько монет пожертвовать да свечу зажечь. Глядишь, отважу беду.

Тосканец призадумался:

– А ведь твоя правда. Лучше зазря порадеть, чем судьбу прогневать. Только где такой приют есть… Погоди, в Каннареджо есть, вот где. Госпиталь Святого Франциска. Говорят, невеселое место. Сам не видал, но там поспрошать – в любой лавке подскажут.

– Богадельня в Каннареджо? – отозвался Клименте с противоположного конца стола. – Знаю, бывал. У меня приятель там два года назад маялся. Ты, Морит, зря госпиталь хулишь. Молод еще, тебе б все веселье. А ветерану не след в канаве подыхать. Там монахини лекарствуют, хоть небогато, а кормят, и тюфяк под костями, а не придорожная грязь. Сходи, Мак-Рорк. Очень оно вам, юнцам, на пользу: смолоду в старость заглянуть. Куда трезвей на мир глядеть начинаете.

Из-за стола Годелот встал, получив подробные указания, как найти в Каннареджо богадельню, а также вполне правдоподобно объяснив, отчего хочет там побывать. Ну а о надежности своевременного распространения новостей ему едва ли стоило тревожиться. Оставалось написать Пеппо и очень тщательно предостеречь его насчет человека «с двумя шрамами на губах».

А меж тем человек этот не шел у Годелота из головы. Вездесущий Орсо уже побывал в лавке, где знали Пеппо. Похоже, на сей раз тетивщика не выдали, но кому же ведомо, что случится в следующий. Еще и дочка лавочника… Об умении девиц хранить секреты Годелот был мнения весьма невысокого.

Вполголоса выбранившись, Годелот тяжко вздохнул и отправился к доктору Бениньо, ждущему его на перевязку. Право, добрый лекарь в Кампано смеялся бы до слез, узнав, сколько бинтов переводит его венецианский коллега на ничтожный тычок ножа. Однако Бениньо был непреклонен.

Врач принял шотландца с обычной суховатой благосклонностью, небрежно кивнул в ответ на благодарности за очередные книги и предложил вновь зачерпнуть из бездонного колодца его библиотеки. Сам же принялся снимать пропитанные сукровицей бинты.

– У вашего организма превосходные способности к восстановлению, – одобрительно заметил Бениньо, обозрев рану, – ни следа воспаления, вскоре вы забудете об этой безделице. Однако извольте завтра снова явиться ко мне.

Подросток, все еще робевший, неловко обронил:

– Тогда, быть может, мне больше не докучать вам, доктор? Все и так заживет.

Но врач уже нахмурился:

– Опять вы за свое? Да будет вам известно, Годелот, что невероятное количество людей умирают не из-за своих ран или хворей, а именно из-за того, что рассуждают подобно вам. Меж тем грязные бинты намного опаснее закаленной стали. Совсем недавно некий превосходный эскулап Джироламо Фракасторо [22] доказал это, установив, что болезнетворные миазмы способны поразить даже несерьезную рану, проникнуть вместе с потоками крови в самую глубь тела и убить человека, порезавшего палец обыкновенным кухонным ножом. Он назвал сие явление «инфекция». И советую вам не забывать о нем, Годелот.

За этой назидательной тирадой Бениньо обработал рану и уже было потянулся к корзине с бинтами, когда вдруг раздался громкий стук в дверь и зычный голос лакея:

– Господин доктор! С ее сиятельством приступ, извольте…

Бениньо не дослушал. Он коротко бросил юноше: «Ждите меня тут!», схватил какие-то склянки и устремился на зов.

Слегка ошеломленный, пациент замер у стола и неподвижно стоял на месте минут десять. Затем он понял, что герцогине, вероятно, не так уж просто оказать помощь, а посему ожидание грозит затянуться.

Брезгливо осмотрев рану, шотландец задумался, не стоит ли попросту приложить к ней платок, одеться и отправиться восвояси, а к врачу явиться в более удобный срок. Но тут же вспомнились сурово сдвинутые докторские брови и его сухое «Не будьте дураком, юноша». Годелот порядком сомневался, что от подобной царапины действительно можно умереть, даже если в дело вмешается таинственная «инфекция», но показаться Бениньо дураком было бы как-то обидно. Что ж, подождем еще…

Еще двадцать минут спустя смертельно заскучавший шотландец уже продекламировал мысленно «Битву при Оттёрберне» и принялся за «Шевиотскую погоню», но вскоре убедился, что помнит едва одну строку из пяти. Немного побродив по просторной комнате, он пересмотрел развешанные на стенах жуткие изображения всяких костей и требухи, пронумерованных и надписанных по-латыни. Затем долго глядел в окно, обрамленное фасонными занавесями. После чего несмело подошел к книжным шкафам. В конце концов, доктор сам предлагал ему взять почитать что-нибудь еще. Годелот ничего не станет трогать, только посмотрит.

Это занятие мгновенно увлекло подростка. Бродя вдоль шкафов и читая новые и новые странные имена и интригующие названия вроде «Авиценна. Книга исцеления» или A. Vesalius. De Corpore Humani Fabrica [23], он не переставал поражаться: неужели столько людей пишут книги?

Сам он даже попросту грамотных знакомых имел не так уж много. Его отец читал только по-английски, мать с грехом пополам разбирала строки в молитвеннике, а по-настоящему образованных людей он прежде знавал лишь двоих: графского врача и пастора Альбинони. Поэтому богатство докторской библиотеки потрясало подростка, находившего в стройных рядах книг все новые и новые чудеса.

Боком шагая вдоль полок, Годелот не заметил, как приблизился к стоящему у окна огромному столу, заваленному ворохами бумаг. Стол же не замедлил напомнить о своем присутствии и впился острым углом шотландцу в бедро. От неожиданной резкой боли Годелот дернулся и ткнул локтем в объемистую кипу документов. Те неохотно накренились, будто сомневаясь, а потом, к ужасу подростка, с тяжелым шелестом посыпались на пол, веерами разлетаясь по ковру.

– Черт… ох, черт… – с тоскливым отчаянием бормотал Годелот, силясь удержать разваливающуюся стопу. Неуклюжий олух. Если доктору вздумается вернуться именно в этот миг – лучше без колебаний выброситься в окно, иначе позора не оберешься.

Часть бумаг милосердно удержалась на прежнем месте, и юноша бросился собирать рассыпавшееся. К счастью, документы были аккуратно подшиты за углы и снабжены ярлыками с датами: доктор Бениньо отличался методичностью. Спешно выравнивая топорщащиеся веера бумаг и укладывая все обратно на стол, Годелот молился, чтобы второпях не запутаться или, чего доброго, не сорвать какой-то документ со скрепляющей нити. Вот уже и летние месяцы.

Оставались считаные несколько подшивок. Шотландец подобрал очередную, осторожно перевернул, взялся за края, чтоб свести листы в стопу… и вдруг замер, словно прямо меж лопаток вонзился клинок. Забыв об осторожности, он начал медленно перелистывать документы назад. Быть может, показалось? Мало ли что привидится от разбитой головы.

Нет, ему не показалось. Со слегка измятого листа на него смотрело мастерски нарисованное пером лицо Пеппо. Оно было изображено немногими линиями, но поразительно похоже на оригинал. Те же упрямый подбородок, высокие скулы, прямые брови, шрам на щеке.

Только одна деталь была совсем непохожа. У портрета были чужие глаза. Живые, огненные, невероятно красивые, они вполне зряче, задумчиво и тревожно смотрели с листа, и даже разрез их был слегка другим. Но это все равно был Пеппо. А самое непонятное – эти глаза отчего-то казались знакомыми шотландцу. Будто он уже где-то видел их, более того, видел не раз…

Вздор, этого не может быть. Он просто взволнован, вот и видит повсюду загадки и нелепости. К черту глаза. Важнее другое. Такой похожий портрет мог нарисовать только тот, кто видел Пеппо и хорошо рассмотрел его.

Годелот ощутил, как что-то мелко забилось и зацарапалось внутри. Портрет вшит всего лишь на прошлой неделе. Не означает ли это, часом, что за падуанцем уже давно следят, а он об этом и не подозревает? И откуда этот портрет здесь?

Юноша медленно закрыл подшивку, оглядывая комнату, словно впервые в ней оказался. Неужели даже доктор Бениньо замешан в этой странной истории? Что же, никому, совсем никому нельзя доверять? Даже этому удивительному человеку?

И, будто в ответ, из-за двери послышалась четкая поступь возвращавшегося доктора. Этот звук мигом вернул шотландца в настоящий момент, напомнив, что он стоит посреди ковра на коленях среди оставшихся бумаг, все еще разбросанных. Вскочив с пола и невольно покрываясь холодной испариной, Годелот спешно собрал документы, уложил на стол и метнулся обратно к шкафу.

Вошедший Бениньо был мрачен. Он закрыл дверь и остановился, потирая лоб. Потом поднял на Годелота глаза.

– Вы, я догадываюсь, порядком затосковали. Прошу меня извинить, – спокойно произнес он. Подойдя к подростку, он снова взялся за корзину с бинтами, а потом вдруг слегка нахмурился и коснулся шеи шотландца. – Вам больно, Годелот? Вы в поту, но жара у вас нет.

– Я неловко задел раненым боком какой-то край, было и правда очень больно, – тут же нашелся тот.

– Ммм… – неопределенно протянул врач, накладывая повязку. – Будьте осторожнее. Я заметил, вы ходили вдоль шкафов. Знаете, полагаю, довольно развлекать вас приключениями всяких головорезов прошлых веков. Возьмите книгу посерьезней. Не желаете ли что-нибудь по истории, астрономии или, – врач слегка усмехнулся, – медицине?

– Астро… – Годелот запнулся и залился багровой краской. – Простите, доктор, это про звезды?

Бениньо одобрительно кивнул:

– Астрономия – наука о движении небесных тел. Она весьма занимательна, хотя, признаться, не особо поощряется святой Церковью. Вы знаете латынь?

Юноша не сдержал улыбки:

– Господин доктор, я и итальянский знаю так, как меня обучили родители, а они были люди простые.

Врач скупо улыбнулся в ответ:

– Это естественно, Годелот. Но книги это исправят. Знаете, я могу предложить вам один прелюбопытный труд, он именуется «О гипотезах небесных движений» [24]. Сей труд написан по-латыни и все еще не издан, но я удостоился чести иметь общих с автором знакомых, поэтому мне на время перепал оригинал, и я взял на себя смелость перевести его на итальянский. Полагаю, вам многое будет непонятно, но поверьте, книга эта – настоящий факел во тьме привычных нам заблуждений. – Порывшись где-то на необъятных полках, врач протянул Годелоту тонкую и порядком затрепанную рукопись. – Вот, попробуйте почитать. И запомните: если вас что-то напугает – не поддавайтесь, познание подчас дается непросто. А если что-то окажется совсем непонятно, я, пожалуй, найду время растолковать вам сложные места.

Шотландец нерешительно взял рукопись, словно ему вручали змею, уверяя, что она не ядовита.

– Чем может напугать книга? – спросил он, с досадой слыша, что голос его слегка дрогнул. А Бениньо усмехнулся:

– Узнать, что вы всю жизнь ошибались в самых простых вещах, – это испытание, Годелот. И это не стыдно. Намного позорнее упрямо цепляться за вколоченный предками замшелый вздор. Ступайте.

…Спускаясь по лестнице, подросток с опаской рассматривал обложку рукописи, надписанную четким докторским почерком. Познание. Будто мало ему своих тайн и прочих неурядиц. Но шотландец уже совершенно точно знал: этой ночью он едва ли будет спать.

Капля воска упала на уголок листа. Отец Руджеро досадливо поморщился и поправил покосившуюся свечу. Он спешил сегодня в герцогский особняк в надежде увидеть Лазарию, но с самого утра все пошло не так. Брат Ачиль уже две недели хворал, и масса канцелярской работы, бывшей в его ведении, свалилась на отца Руджеро. Доминиканец сильно задержался, но, примчавшись в дом Фонци, узнал, что герцогиня перенесла приступ и лишь недавно заснула.

Однако в особняке отец Руджеро был своим человеком, и мажордом незамедлительно пригласил его остаться к ужину. Доминиканец, которому было порядком лень вновь тащиться в лодке через весь город, охотно согласился и уже час наслаждался в библиотеке тишиной, любимым креслом у низкого столика и томом стихов Петрарки.

Раздался звук открывшейся двери, пламя свечей дрогнуло от сквозняка, а из темноты донеслось:

– Доктор Бениньо?

Доминиканец не удержался и закатил глаза, но отозвался вполне любезно:

– Нет, полковник, это всего лишь я, а господин доктор, я слышал, снова при ее сиятельстве.

Из ущелья меж монументальных книжных шкафов выступила статная фигура Орсо, плохо различимая в полутьме, только позумент тускло блеснул на темно-лиловом камзоле.

– Святой отец, – вкрадчиво отметил он. – Как я рад вас видеть!

– Совершенно взаимно, дорогой мой, – с изысканной каплей яда ответил доминиканец. Эти двое хорошо понимали друг друга… – Присаживайтесь, скоротаем время до ужина.

Руджеро подождал, пока полковник опустится в кресло напротив, и слегка наклонил голову:

– Как поживает ваш протеже, которого вы так виртуозно выхватили у меня из-под носа?

Орсо усмехнулся:

– Если бы вы, дорогой отец, знали, сколько с этим мальчуганом хлопот, вы были бы мне благодарны. Надо отдать должное, парень с головой. Но, по его убеждению, голова эта приспособлена к его плечам, главным образом чтоб совать ее в каждую попавшуюся на пути печь. За месяц службы он нажил не менее пяти новых шрамов.

Доминиканец ухмыльнулся:

– Всемилостивый Господь, не отеческую ли гордость я слышу в вашем тоне?

Орсо покачал головой:

– Вы все шутите, Руджеро, а меж тем я уже месяц вьюсь ужом, но своими методами добился от Мак-Рорка не больше, чем вы своими. Я готов зауважать этих малолетних паскудников. Они нешуточно преданы друг другу. Хотя у них и без меня хватает невзгод. – Полковник помолчал, глядя в глаза монаха, из-за разницы в цвете гротескно выделяющиеся в отблесках шандала. – Я узнал условленное место встречи, и Мак-Рорк исправно туда является. Только вот загвоздка: Гамальяно не пришел ни разу. Он неизменно ухитряется не показываться на глаза моим людям. А вчера произошла пренеприятная вещь. На Мак-Рорка напал какой-то уличный забулдыга, расшиб парню голову и полоснул его ножом.

Руджеро приподнял брови:

– Прискорбно. Но неужели ваш соглядатай не шел следом?

Полковник подался вперед:

– Именно! Он шел следом. Попытался вмешаться и был убит единственным ножевым ударом. Недурно для пропойцы. Право, я теряюсь в догадках: кому это перешел дорогу мой новобранец? У вас есть соображения, отец Руджеро?

Но монах тут же оставил взятый ранее ироничный тон и поморщился:

– Вы намекаете на мои происки, Орсо? А не смешно ли предполагать, что я подошлю убийцу к единственному человеку, знающему, как отыскать Гамальяно?

– Зачем же убийцу? – ровным тоном переспросил полковник. – Вы горазды на выдумки, святой отец, а уличный душегуб – это уже было испробовано.

Руджеро нахмурился и сухо отрезал:

– Я польщен вашим высоким мнением о моей сообразительности. Но, если уж на то пошло, неужели я признаюсь вам в злом умысле, даже если бы самолично оглушил Мак-Рорка?

Орсо вновь сделал паузу.

– Я и не жду исповедей, святой отец. Кто бы ни ранил парня, он был столь глуп, что убил Енота, отнюдь не последнего человека в преступном мире Венеции. А посему я спокоен. Мерзавца достанут из-под земли.

В лице доминиканца ничего не дрогнуло.

– Я сам буду молиться, чтоб Господь не остановил карающую руку.

Орсо скептично усмехнулся:

– О, тут я вам верю. По части карающей руки вы весьма скоры на молитву.

И тут самообладание изменило Руджеро. Доминиканец взметнулся из кресла и зашагал по библиотеке, отрывисто чеканя:

– Не смейте, полковник! Я не оправдываю своих методов. Но вы знаете, ради чего все это. Поэтому не вам, солдафону с мокрыми от крови рукавами, меня осуждать.

Крылья носа Орсо затрепетали, выдавая гнев.

– Вы правы, не мне. Только не забывайте, Руджеро, что мои солдафонские рукава никогда не знали крови женщин и, тем более, детей. Вы же вознесли над головой знамя своей высокой миссии исцеления герцогини и шагаете по трупам, не слишком вглядываясь в их лица.

Руджеро остановился, будто споткнувшись, и вонзил в лицо полковника яростный взор:

– По трупам?! Не сильно ли сказано, господин полководец, руководивший разгромом Кампано?..

– …Кампано, обороняемого тремя десятками вооруженных мужчин. Вам же понадобился отряд солдат, чтобы под корень вырезать семью этого слепого мальчугана – совершенно мирную семью! А посему, хм, кому кого осуждать – спорный вопрос.

– Вы прекрасно осведомлены, что Ремиджи были убиты не из моей пустой кровожадности! – загремел доминиканец. – Вы же сами читали документ! Это была необходимость, пусть и ужасная! И я не отдавал приказа о смерти Жермано Ремиджи! Этот олух сам полез на клинки!

– Олух?! – Орсо выплюнул это слово, как выбитый зуб. – Вы называете олухом человека, до последнего вздоха защищавшего жену и приемного сына? А Рика Ремиджи? Чем провинилась перед вами она? Или вы ждали, что родители будут стоять на крылечке, смиренно наблюдая, как вы убиваете их ребенка? Нет, Руджеро, вы заранее знали, на что идете, поэтому так настойчиво отвергли мое участие в том инциденте.

Доминиканец вскинул руки:

– Ну конечно! Я просто боялся, что ваше благородное сердце не вынесет такой муки! – Он сбился с патетического тона и отрезал сухо и зло: – Это я нашел документы о Наследии, Орсо. Это я вышел на след Гамальяно. И я должен был принести герцогине трофей. Я, ее друг. А не наемный волкодав. Кто же знал, что Наследие разделено? От вас требовался лишь отряд солдат с не слишком щепетильным командиром. И я убедился, что был трижды прав в своем нежелании вас вовлекать, когда слушал вашу истерику после отчета.

Лицо Орсо перекосилось:

– Истерику? Мне велели дать вам отряд солдат в качестве поддержки для обыска в доме человека, подозревавшегося в колдовстве. Меня уже тогда заинтересовало, отчего Патриархия поскупилась для такого важного дела и вам приходится просить одолжения у герцогини. Скорее, там пахло вашими интересами. Хотя я предположил, что наша не слишком суеверная синьора просто желает получить какую-то очередную диковину из чародейского хозяйства этого еретика. Однако после вашего триумфального возвращения я узнал, что при обыске были убиты женщина и ребенок. Убиты, хотя в договоре о найме каждого из моих солдат подобное запрещено под страхом казни. Неудивительно, что я рвал и метал, святой отец! Кстати, именно этой «истерике» я обязан своей осведомленностью. После моей угрозы казнить троих из шести членов отряда герцогиня наконец посвятила меня в подробности всей этой истории с Наследием и попросила – заметьте, попросила – не проводить расследования. Право, я был слишком заинтригован, чтоб не внять просьбе синьоры!

– Хватит! – Руджеро вскинул ладони и устало отер лицо. – Не пойму, с чего вы так взъелись на меня, полковник. Ведь вы всего лишь пытаетесь доделать то, чего я не сумел одиннадцать лет назад. Сейчас вам легко рассуждать, мальчик уже взрослый, в вашем полку есть парни не старше него. Но такова жизнь. Благо одних – всегда несчастье для других. Да, Рика Ремиджи была не виновата. Но она родила сына от Гамальяно и тем решила свою участь. И Жермано тоже просто взял в жены обесчещенную женщину – вот и вся его вина. Да и мальчик. Он тоже ни в чем не виноват. Но Наследию пора покинуть этот проклятый выродившийся клан. И я не остановлюсь.

Голос доминиканца угас, будто догоревшая лучина. Он остановился у окна и долго смотрел в ночь. Орсо тоже не нарушал тишины.

Несколько минут спустя Руджеро обернулся:

– Подумать только, полковник. Вы поторопились на каких-то несколько часов. Будь пастор жив, когда подоспел Джузеппе, они оба оказались бы в ваших руках, и вся эта история была бы закончена.

Орсо отозвался спокойно, словно не пылал бешенством минуту назад:

– Об этом поздно сожалеть. Хотя, вероятно, зрелище клинка у горла Пеппо сделало бы пастора куда сговорчивее. Но я не провидец.

Руджеро помолчал.

– Полковник, я кое-что понимаю в пытках. Вы даже не забываете иногда меня этим попрекнуть. И я сомневаюсь, что вы, человек хладнокровный и расчетливый, так увлеклись, что довели допрос до столь непоправимой крайности. Как же на самом деле погиб пастор?

Орсо усмехнулся, но усмешка его была полна горечи:

– Мера выносливости у каждого своя. И порой можно от избытка усердия перегнуть палку.

Доминиканец поморщился, будто кондотьер сказал вопиющую пошлость:

– Эта мальчишеская ретивость вам как минимум не по годам.

Полковник оскалился:

– У меня и без того хватает грехов, чтоб терзаться одним лишним.

Руджеро сдвинул брови и уже набрал воздуха, но в этот миг дверь снова распахнулась, впуская дрожащую полосу света, а голос лакея возвестил:

– Ужин подан, господа!