Бес в серебряной ловушке

Глава 23 Благочестивый и неискренний

Сестра Фелиция распахнула дверь, не стучась. Она не была бесцеремонна от природы, но годы монашества, посвященные заботе о ближнем, воспитали в ней глубокое знание слабой людской натуры. А посему неусыпное наблюдение за вверенной ей отроковицей сестра находила своим абсолютным долгом, и условности тут были излишними.

Войдя в келью, едва освещенную серым маревом ранней зари, пробивавшимся в узкое окошко, монахиня с огорчением убедилась: ее бдительность была оправданна. Паолина и не помышляла о молитве. Стоя на коленях, она любовно заплетала волосы в затейливую косу. Вспугнутая скрипом двери, она на секунду застыла и тут же торопливо начала укладывать косу на затылке. Чепец и велон все еще лежали поверх одеяла, а на полу из-под складок рясы стыдливо выглядывал гребень.

Монахиня покачала головой:

– До завтрака всего двадцать минут, Паолина. А ты, вместо того чтобы вознести хвалу Создателю за наступивший день, обихаживаешь волосы. Любование плотью – от гордыни, дитя. А гордыня – великий грех.

Паолина чуть сдвинула брови:

– Я прочла утренние молитвы, сестра, и не делаю ничего дурного. Вы сами меня учили, что надобно содержать себя в опрятности и уважать дары Господа. Разве плоть – не один из его даров?

Монахиня нахмурилась: склонность девицы перечить на каждом шагу была самой несносной ее чертой.

– Плоть – тюрьма духа, Паолина, – отрезала она, – и ее надобно не лелеять, а усмирять, держать в строгости и упражнять страданием, дабы возвыситься над ней.

Но отроковица закрепила последнюю прядь и поднялась с колен:

– Но, сестра, если так, зачем же тогда мы заботимся о больных? Почему пытаемся облегчить их муки и задержать их дух в теле, если страдание так полезно, а плоть – всего лишь тюрьма?..

Она не успела договорить, когда жесткая ладонь хлестнула ее по губам.

– Бесстыдница! – сурово припечатала монахиня. – Глумление над милосердием – что может быть омерзительнее?!

– Я не глумилась, сестра Фелиция! – Голос девушки дрогнул. – Я просто спросила о том, чего не понимаю! Что в этом омерзительного?

Но монахиня лишь указала на чепец:

– Покрой голову, пора в трапезную. – Она помолчала и добавила уже мягче: – Я буду сегодня еще горячее молиться за тебя, Паолина. Сам лукавый стоит у твоего плеча, смущая тебя своим шепотом и внося смуту в твою душу. Не дай ему побороть себя, дитя.

Упоминание о лукавом произвело волшебное действие. Только что упрямо сжимавшая губы, Паолина вспыхнула горячим румянцем, мгновенно надела велон и, смиренно потупив взгляд, последовала за наставницей.

Идя по темному коридору к трапезной, сестра Фелиция удовлетворенно отметила свою маленькую победу. Она все же сумела достучаться до своей подопечной. Убояться греха – уже означает сделать первый шаг по тропе к праведности.

Работа в госпитале не была основным послушанием Паолины. Она занимала лишь два утренних и два вечерних часа четыре раза в неделю. Все прочее время прислужница посвящала стирке, щипанию корпии и другим хозяйственным делам, большей частью тяжелым и грязным. Но Паолина предпочитала любой, самый каторжный труд этим страшным шестнадцати часам.

Все помещения, отведенные больным, были полны душного, густого, горького людского несчастья. Монахини тенями скользили меж коек, провожаемые криками, хрипом, бормотанием, мольбами и плачем. Они давно не ужасались, привычные к зрелищу страданий, лишь в самые отчаянные моменты беззвучно шептали молитвы и продолжали свои неустанные хлопоты.

Но Паолина не обладала ни их опытом, ни выдержкой, ни умением отгораживаться от чужой боли стеной философского смирения. Дочь зажиточного отца, выросшая в деревне, где даже бедняки имели клочок земли и кое-какую скотину, она не знала прежде облика настоящей нищеты. Эпидемии и бедствия счастливо миновали пору ее детства, и все шестнадцать прожитых лет Паолина провела в уверенности, что мир – место, не лишенное невзгод, но все же светлое и на свой лад справедливое.

За короткое же время, проведенное в Венеции, девушка успела повзрослеть на целые годы, а в душе щепкой застряла детская обида, что ее обманули, обокрали и вышвырнули за порог того уютного мира, который жил по ее представлениям.

Мир же большой и настоящий оказался совершенно иным. Он был до краев полон зла и несчастья. Несчастье это не было красивой печалью молодой вдовы или трагической сагой о гибели героя. А зло совсем не походило на грозных чудовищ из сказок, которыми забавляла Паолину мать.

Несчастья мира были грязными и убогими, а зло – грубым и скотским. Нищие, покрытые язвами, пропитые, лишенные зубов и волос, изувеченные – они одним видом вызывали у Паолины содрогание. Но некоторые поднимали безобразные лица и, ощупывая прислужницу липкими взглядами воспаленных глаз, скрипуче говорили ей отвратительные сальности. И девушка душила в горле плач, стискивала зубы и с ужасом ощущала, что не понимает, зачем лечить этих страшных существ, от которых хочется лишь отшатнуться, будто от гниющей рыбы.

И в то же время можно ли было их осуждать? Словно пугающие изображения десяти казней египетских, они вереницей листали перед Паолиной нескончаемую книгу человеческих бед. Изжеванные ремеслом проститутки, искалеченные солдаты, отбросы городских трущоб, больные запущенной чахоткой, экземой, золотухой, сифилисом, несущие печать врожденных уродств – кто только не входил в гостеприимные двери госпиталя, подчас ища здесь лишь тарелку жидкой похлебки!

Но хуже всего были другие несчастья – несправедливые, нечестные до боли, до слез, до глупого желания топать ногами и кричать в безучастное небо какие-то злые и бесполезные слова.

Был молодой лодочник, упавший с тяжелой барки меж причалом и бортом, оторвавшими ему обе ноги. Ему не успели помочь. Прерывисто хрипя, он истек кровью на руках у монахинь, и Паолина, хоть и не допущенная к ложу страдальца, слышала его надсадные предсмертные стоны из-за закрытых дверей, каменея от ужаса. А потом рыдала, давясь и захлебываясь слезами, капавшими прямо в лохань с окровавленным полотном и клочьями плоти.

Была старуха, раненная на улице ударом ножа, медленно умиравшая целые сутки и непрестанно бормотавшая что-то о недавно погибшем сыне.

Была женщина на сносях, избитая в уличной потасовке и разродившаяся мертвым младенцем. Она угасла за два часа, неотрывно глядя в угол стеклянными глазами, покачивая тело ребенка и хрипло напевая колыбельную.

Были многие другие, молодые и старые, горячо желавшие жить и смиренно ожидавшие смерти, таявшие, словно свечи, от каких-то неведомых Паолине болезней, жадно и равнодушно глодавших истощенные тела. Нет, не все умирали в скорбных стенах больницы. И было немало тех, кто вставал на ноги, покидая ее. Но в юности люди ждут от жизни добра и справедливости и не умеют удивляться им. Горе же и невзгоды потрясают куда больше и поэтому в память врезаются намного глубже. Паолине госпиталь казался смрадным чистилищем, куда несчастные приходили лишь дожить свои мучительные дни.

…Любое дело Паолине предписывали начинать с молитвы. Это порядком надоедало, и у полного кровавым тряпьем корыта или с метлой в руках девушка скучно бормотала заученные слова, размышляя о чем-то ином. Однако перед утренним входом в госпиталь она молилась искренне и усердно.

Первый обход всегда был сродни пути на Голгофу. Войдя на рассвете в еще темный общий зал, сестры медленно шагали от койки к койке, склоняясь над лежащими и освещая лица фонарями. Это тихое шествие, колыхание ряс и покачивание тускло-желтых кругов света придавало утреннему действу жутковато-призрачный флер.

Кто-то еще спал, иные тянули к монахиням руки, что-то шептали, о чем-то просили. Некоторые безучастно смотрели в стену, уже тяготясь последними нитями, связывающими их с землей. А над кем-то сестры на миг останавливались, осеняли крестным знамением восковое лицо и бесшумно затягивали его краем ветхого покрывала.

…В то утро, выходя из трапезной, Паолина сразу ощутила привычный ледяной гвоздь где-то прямо в желудке. Следующие полчаса ей предстояло, покорно шагая за сестрой Фелицией и неся тяжелый фонарь, вести счет новым победам, одержанным за ночь «костлявой кумой», как называли ее в Гуэрче. Там смерть, может, и была «кумой», вроде сварливой соседки. Но в зловонном и полном человеческих стонов, хрипа и бреда зале она представлялась Паолине такой же убогой, оборванной, больной старухой, ковыляющей меж коек и неуклюже смахивавшей с них кого ни попадя полами своего драного рубища.

Господи, хоть бы на кухне сегодня не хватало рук и ее отправили счищать с огромного котла липкую зловонную сажу! Или резать овощи, перебирать крупу от мышиного помета, или хоть дрова колоть, но только освободили бы от утренней пытки. Вознеся эту пламенную мольбу, Паолина вышла из-под старинной арки, двинулась ко входу в госпиталь… и тут же остановилась.

Лукавый был каким угодно, но только не глухим или равнодушным. И пусть свои чаяния Паолина обращала и не к нему, откликнулся он первым. Как и в прошлый раз, он сидел на краю ступенек. Только сегодня терпеливо пропускал мимо себя других монахинь, что-то коротко говоря каждой из них. Те в свою очередь что-то отвечали, некоторые касались ладонью склоненной черноволосой головы лукавого и шли дальше. Но Паолина отчего-то сразу ощутила твердую уверенность, что ожидает он именно ее.

Еще секунду поколебавшись, послушница двинулась вперед: право, смешно было пугать саму себя, будто в детстве, ища черта за печкой. Но у самого крыльца она снова замедлила шаги, все же надеясь, что появится еще кто-то из сестер и она сможет пройти незамеченной. А лукавый тут же вскинул лицо:

– Доброго вам дня, сестра!

Паолина промолчала, и Джузеппе встал:

– Сестра Паолина, вас-то я и дожидаюсь.

– Как вы меня узнали? – досадливо спросила девушка, и визитер покачал головой, бесхитростно улыбаясь:

– Я просто желаю доброго утра всем входящим сестрам. А они отвечают мне что-нибудь вроде «Господь с тобой». Я уже услышал восемь незнакомых голосов. И только вы мне не ответили и остановились поодаль. Зато я получил восемь благословений. Сегодня будет хороший день.

Паолина вздохнула: легкий тон Джузеппе показался ей насмешливым, и это одновременно смущало ее и раздражало.

– Что ж, давайте, я тоже вас благословлю, и вы дадите мне пройти, – нетерпеливо отрезала она, а настырный визитер тут же посерьезнел и шагнул ближе:

– Сестра, я пришел не докучать вам глупыми шутками. Я просто принес еще немного еды для Таддео.

Он снова шагнул вперед и теперь стоял совсем близко. Паолина подавила желание отступить назад и устало спросила:

– Джузеппе, почему вы решили, что ни одна из восьми сестер не захочет передать Таддео подаяние? Зачем ждали меня?

Падуанец нахмурился, и скулы тронул легкий румянец:

– Вы уже дважды помогали мне. Сложно будет заново объяснить всю эту историю кому-то из сестер. Особенно когда Таддео заявит, что я испек этот хлеб на адском пламени.

Девушка молчала, глядя, как прямо перед ее глазами на весте Джузеппе тускло лоснится деревянная пуговица.

– Вы правы, – неохотно проговорила она наконец, – я об этом не подумала. Давайте, я непременно отнесу.

Но лукавый удержал сверток в руках.

– Сестра, почему вы меня боитесь? – напрямик спросил он.

– Меня здесь с утра до вечера учат бояться мужчин, – сухо промолвила девушка. – Считайте, что я зубрю урок.

– Но я же не сделал вам ничего плохого.

– Кто знает! – вдруг зло отсекла она и увидела, как его губы передергиваются раздраженной гримасой:

– То есть вы решили на всякий случай заранее меня ненавидеть? Это не слишком справедливо, сестра. – В последнем слове прозвучала открытая издевка.

– Мир вообще не слишком справедливое место, падуанец, – ответила она в тон и почти рванула сверток у него из рук. – Давайте же!

Он покорно разжал пальцы, слыша, как шаги стремительно взбежали по крыльцу и грохнула дверь госпиталя.

В первую секунду Пеппо зачем-то порывался ее окликнуть. Но потом яростно выругался и двинулся вдоль монастырской стены. Этот разговор оставил у него отвратительный осадок. Черт его дернул лезть в препирательства с девицей…

Пеппо терпеть не мог иметь дело с женщинами. Он ничего не смыслил в женском племени, отчаянно его смущался и старательно избегал. Девушки были для него существами принципиально другого вида. Они шелестели юбками, постоянно заливались смехом, говорили на едва понятном языке, непривычно-притягательно пахли и имели до нелепости маленькие, словно игрушечные руки, которых было страшно даже касаться. А хуже всего было то, что девицы на улицах Тревизо, напротив, обстреливали его любопытными взглядами, шептались и хихикали, что заставляло Пеппо ощущать себя ярмарочным уродцем и бесило до колотья в пальцах.

Годелот больше знал о женщинах и однажды даже вскользь упомянул, что уже попробовал плотской страсти с одной из молодых сельских вдов. Однако и он заявлял, что вторую половину рода человеческого понять невозможно, поскольку они редко говорят то, что думают, вечно наряжают самые простые вещи в какие-то сложные слова да еще обижаются, если мужчины по природному скудоумию не догадываются об истинном смысле сказанного.

Тетивщик зло сплюнул. Что плохого он сделал этой едва знакомой ему девушке? Почему она пугается его появлений, будто он фея банши из жутких рассказов Годелота, которая одним своим видом предрекает неминуемую смерть? Да, он не такой галантный и обаятельный, как Лотте, который всегда шутит с девушками в лавках и отпускает комплименты, но, черт… Он же пытается быть обходительным, как умеет. А эта девица шипит на него, словно загнанная в угол кошка, совсем как… совсем как обычно делает он сам.

Этот вывод разозлил Пеппо так, что свело челюсти. Он судорожно стиснул кулаки, глубоко вдыхая, и вдруг подавился этим вдохом и остановился, едва не налетев на какого-то прохожего, тут же его обругавшего.

А ведь если задуматься, то с Паолины все и началось. Именно она впервые предупредила его об опасности.

Раздражение тут же погасло само собой. Подросток медленно отступил к стене и опустился наземь, чувствуя, будто натягивает первую нить для тетивы. Так важно ее не оборвать. Как он сказал, тот, долговязый? «О друге порадей… Он уж и так увяз, твоими-то молитвами». Так что же, Годелот не первый? Все началось раньше? Они с Лотте ничего не подозревали, по горло занятые ежеминутным выяснением, у кого гонор забористей, а погоня уже шла по пятам? Но что случилось с этой девушкой? Неужели здесь есть связь?

Это можно было узнать только у нее самой, у Паолины. Только как пробиться сквозь бесчисленные стены, за которыми она прячется? Едва ли сестры-монахини позволят ему ошиваться рядом с ней… А если и улучить несколько минут, как сегодня, то Паолина сама найдет причину послать его к черту. Что говорить, а умение вызывать у людей симпатию никогда не было его сильной стороной.

Еще несколько минут неподвижно просидев на горячих булыжниках мостовой, Пеппо решительно поднялся и зашагал обратно к госпиталю.

Раздался короткий стук, и дверь кабинета приоткрылась.

– Мать Доротея, дозвольте войти.

Пожилая настоятельница подняла от разложенных на столе бумаг лицо, обезображенное широким шрамом, и кивнула:

– Не стой на пороге, сестра Инес. Чем ты так смущена?

Монахиня вошла, опустив глаза, и поклонилась, как всегда испытывая странное чувство, будто настоятельница читает ее мысли прямо сквозь велон.

– Мать Доротея, час назад в госпиталь приходил юноша-мастеровой. В добром здравии, но убогий зрением. Он обратился ко мне с престранной просьбой. – Сестра Инес замялась, но настоятельница терпеливо ждала, и монахиня продолжила: – Он спрашивает, не дозволят ли ему приходить в госпиталь и слушать чтение Священного Писания. Дескать, он далек от церкви по причине своего изъяна и хочет сие исправить. А стоя на мессе среди толпы, он слышит прескверно и большую часть попросту не понимает.

Мать Доротея приподняла брови:

– Это весьма достойная просьба, сестра Инес, и я не нахожу в ней ничего странного. Многие сестры читают Писание нашим подопечным, что сами неграмотны, но ищут Господа.

Монахиня откашлялась:

– Это не все. Он просит помощи не одной из сестер, а прислужницы Паолины.

Теперь мать настоятельница отложила перо и внимательно посмотрела на сестру Инес:

– На сей раз ты права, это уже необычная просьба. Как юноша объяснил свое желание?

– Сказал, что всю жизнь роптал на Господа за свою слепоту, почитая себя несправедливо обиженным. А недавно приходил навестить недужного солдата и был потрясен людскими страданиями, что открылись ему здесь. Ему стало дурно, а Паолина помогла ему выйти из зала и поддержала добрыми словами. После этого он осознал свою гордыню и возжелал очистить душу. Кротость же и участие Паолины стали для него вехой во тьме его заблуждений, и он жаждет продолжить свой путь к Господу с ее помощью.

Мать Доротея задумалась, перебирая четки. Через несколько минут она подняла голову и коротко ответила:

– Я разрешаю. Передай Паолине, что чтение Писания юноше отныне часть ее послушания.

Сестра Инес рвано вдохнула, и ее лицо залилось краской:

– Матушка… Простите предерзкую… Но как же это? Девочка еще только прислужница, едва научилась хорошо читать. К тому же перечлива и к Евангелию неусердна. Да и… Вы уж не осерчайте, но мы все знаем, что за дорога привела ее к монастырским вратам. Так ей ли, недостойной, наставлять другого? Да еще мужчину, у которого невесть что на уме.

Мать Доротея подождала, пока сестра закончит свою пылкую тираду, а потом улыбнулась мягкой и благостной улыбкой:

– Как часто в нас говорят миряне… Милая моя Инес, ты забываешь: мост и без перил пригоден для ходьбы, перила же без моста лишены всякого толка. Так и правила существуют для удобства и устойчивости, но они бесполезны, если не опираются на здравый смысл.

Паолина едва умеет читать и неусердна к Евангелию? Так пусть читает больше и вникает в суть. Юноша будет задавать вопросы, на которые девочка ответить не сумеет, – и она будет размышлять, искать истину и, наконец, пойдет за ответами к сестрам. Наставляя ближнего, Паолина будет учиться сама. Благодетельствуя грешнику, она постигнет красоту духовного пути.

– Но мужчина… Это неслыханно, мать Доротея!

– «Это неслыханно…» – Настоятельница все с той же улыбкой подняла глаза к распятию. – Не этими ли словами люди встречали чудеса, творимые Спасителем? Сестра, ты права, мы знаем, как девочка оказалась среди нас. Почему я сразу же определила ее на труднейшую работу в госпитале, хотя с юной прислужницы хватило бы стирки, мытья и щипания корпии? Я хотела, чтоб Паолина сразу же увидела мужское тело в убожестве болезней и навсегда отвергла бы плотскую страсть. Это жестоко, я знаю, но ради спасения души приходится идти на жертвы. Так пусть молодость и здоровье предстанут перед ней через постижение Господа, а не через греховное любопытство. Поверь, Паолина в куда большей безопасности с этим парнем у нас на глазах, чем наедине с пагубными мыслями в своей келье.

Мать Доротея умолкла на миг, потом бессознательно провела ладонью по шраму на лице:

– Я допускаю, что юношу занимает вовсе не спасение души. Однако он испросил помощи Паолины, хотя по слепоте не мог прельститься ею. Значит, он страждет доброты и участия. Даже вошедший в церковь для постыдного глумления – все равно вошел в церковь, сестра. Изгнав его, мы лишь глубже толкнем его в пропасть. Так давай приветим его – и он останется. Если юноша слеп, а хлеб насущный зарабатывает своим трудом, то он вынес немало людской несправедливости. И мы не вправе отказать ему в помощи. Не забывай, мы здесь, чтоб помогать, а не судить.

Сестра Инес подняла глаза к распятию на стене и истово перекрестилась, будто пытаясь тверже встать на зашатавшихся под ногами плитах пола.

– Ступай, помолясь, – кивнула настоятельница, и монахиня вышла из кабинета под неодобрительный перещелк четок, все еще хмурясь.

– Нет! – Паолина стояла перед сестрой Инес, потупившись и сжав губы. Порывисто бросив это «нет», она сжалась, словно ожидая удара за дерзость, но монахиня молчала, и девушка несмело подняла глаза:

– Сестра… Я еще не сильна в чтении, а Писание надобно читать умело. Я не смогу. Пожалуйста, упросите мать Доротею.

– Паолина, не части, – суховато, но мягко проговорила монахиня, – я тоже была удивлена решением матери настоятельницы, но ей виднее. Оставь пустые пререкания. Завтра утром Джузеппе придет за ответом. Я освобождаю тебя от часа работы в общем зале, и не запамятуй начинать и заканчивать чтение молитвой. Ступай.

…Едва дождавшись окончания вечерней молитвы и оказавшись в своей келье, Паолина заперла дверь, сорвала с головы чепец и бросила его на топчан. Да что же за напасть! Почему ненавистный падуанец преследует ее с такой изобретательной настойчивостью?

Девушка раздраженно разворошила волосы и вдруг поглядела на сжатые в пригоршне черные пряди, будто видела их впервые. Перевела взгляд на смятый чепец, лежащий поверх грубого одеяла.

Гордыня от лукавого. И лукавый этот теперь не отстает от нее ни на шаг. Как иначе объяснить назойливое вторжение падуанца в и без того опротивевшую ей жизнь? Когда безумец Таддео хрипло визжал проклятия, ее трясло от отвращения и ноги сами понесли ее избавить Джузеппе от той ужасной сцены. А может, несчастный был прав? Говорят, умирающие наделены особой прозорливостью. Сегодня хитрец в два счета добился от строгой матери Доротеи немыслимой вольности: визитов к прислужнице, обладающей дурным характером и еще худшей репутацией. Его слепота вызывает у сестер снисхождение.

А ведь именно она – его главная сила, ключ, открывающий двери, недоступные для обычных зрячих.

Паолина потерянно вздохнула, садясь на топчан. А все же Таддео действительно радуется угощению. Еще в первый раз девушка что-то пролепетала о благотворителе из отставных офицеров, что пытается на свои скудные средства поддерживать старых солдат. Но Таддео почти не слышал ее, держа в руках сверток и глядя на него со странным выражением недоверия и тоскливой жадности. А потом развернул полотняный лоскут, ел, медленно жуя, а руки дрожали от нетерпения. Покончив с едой и бережно собирая с ткани крошки, он вздохнул глубоко и прерывисто, совсем как ребенок после долгого плача.

– Благодарствуй, сестра… – прошептал он, и в его голосе не было обычной горькой желчи. Затем отвернулся к теплой растрескавшейся стене, сжался в комок, точно над ним подняли плеть, и забормотал молитву, запинаясь и путаясь в словах, которые, похоже, много лет не вспоминал.

Сегодня, увидев новое послание, он отчего-то испугался. Долго сидел, то откладывая сверток, то беря в руки и теребя перевязывающую его бечевку. Вдруг быстро и жадно развернул, на сей раз поглощая еду торопливо, оглядываясь, будто украл ее у соседа. И снова долго и прерывисто бубнил, глядя воспаленными глазами на капеллу в углу, а в хрипловатом шепоте прорывались нотки искренней мольбы.

Ну, не душу же старого скандалиста пытается лукавый купить? Паолина потерла виски, чувствуя, что совершенно потерялась в своих раздумьях и до смерти устала. Вновь надевая чепец, она опустилась на колени перед распятием. Но, молясь, чаяла не так обрести вразумление, как увидеть во сне покинутый дом.

Сестра Инес сообщила Пеппо о решении матери настоятельницы таким тоном, что подростку показалось, словно его лицо покалывает январский мороз. Она вовсе не пыталась скрыть своего неодобрения, и Пеппо отлично ее понимал: положа руку на сердце, он не ожидал, что его уловка сработает. Его вело скорее вдохновение, чем здравый смысл. А поэтому ему вовсе не пришлось изображать смирение – под суровым взглядом монахини тетивщик оробел самым неподдельным образом.

Она излагала ему длинный перечень правил, юноша покорно кивал и гадал, не разверзнется ли под ним земля. Да, он понимает, что здесь почтенное и богоугодное заведение, где не место непотребству. Да, он будет во всем слушаться сестру Паолину и прочих монахинь. Да, он уйдет по первому требованию. Нет, он не посмеет и пальцем коснуться даже рукава послушницы.

После шестого или седьмого наставления Пеппо ощутил раздражение. Из него лепили чудовище, рыщущее по монастырям в поисках крови невинных дев. Спокойно… Годелот не раз говорил: у него любое чувство написано прямо на лбу. Если дотошная монахиня увидит выражение скуки и злости, его удачно начавшейся затее придет быстрый и бесславный конец. Он потупился, опуская голову, но вдруг по затылку скользнул другой взгляд, и низкий мягкий голос произнес:

– Сестра, ступай с Богом. Я сама наставлю отрока.

Сестра Инес напоследок метнула в Пеппо еще один кинжальный взор и удалилась в шелесте рясы. А склоненной головы подростка коснулась чья-то рука:

– Я мать Доротея, юноша, я возглавляю этот приют.

Пеппо поклонился ниже, все больше убеждаясь, что радовался преждевременно: видимо, аббатиса передумала.

Но, поднимая лицо, он неожиданно почувствовал, как что-то больно и сладко сжимается в груди: на него был обращен удивительный взгляд, похожий на прохладную руку, приложенную к пылающему лбу. Так на него смотрела Алесса…

Настоятельница, хотя, несомненно, приметила растерянность тетивщика, заговорила так же просто:

– Тебя зовут Джузеппе, верно? Я не стану тебя нравоучать, думаю, сестра Инес превзошла меня в красноречии. Просто выслушай. Не как монахиню и не как настоятельницу. Просто как женщину, умудренную многими годами и многими несчастьями. В тебе нет ни покоя, ни благости, но не мне пытать тебя вопросами, что за душевные боли тебя терзают. Каждый волен хранить свои тайны при себе. Я не знаю, ищешь ли ты Господа, Джузеппе. Я не знаю, чего именно хочешь ты от Паолины. Я не знаю даже, чисты ли твои намерения. Но я знаю, что Господь всегда открыт для тех, кто хоть на миг обратится к нему. Джузеппе, что бы ни привело тебя сюда, я впускаю тебя. Более того, я доверяю тебе смятенную и страдающую девушку. Я верю, что вы оба можете друг другу помочь. И я лишь прошу: не навреди Паолине. Она слишком рано разочаровалась в людях. Я не грожу тебе ни Божьим гневом, ни иными карами. Я только сею зерно. А прорастет оно цветами или репьем – это на твоей совести. Совесть же, поверь, бывает безжалостней любых плетей.

…Пеппо колотила мелкая дрожь, лицо горело так, что готов был вспыхнуть воротник камизы. Как недавно перед Таддео, сейчас он казался себе невероятно глупым и стеклянно-прозрачным. Кого он снова попытался обмануть? Эту женщину со взглядом, похожим на полуденный луч в середине осени? Но злобная и беспомощная несправедливость Таддео вызывала у тетивщика желание доказать себе, что он сумеет быть выше обид на полубезумного старика. А безмятежная проницательность настоятельницы отчего-то рождала другую потребность, совершенно Пеппо не свойственную. Перед аббатисой хотелось оправдаться.

– Матушка… – пробормотал подросток, хмурясь. Запнулся, откашлялся и продолжил тверже: – Я не стану скрывать, человек я.… не из лучших. Я никогда не был благочестив, да и… не слишком честен. Но сюда я пришел без дурных намерений. И сестре Паолине я никогда не причиню зла, клянусь вам.

Он оборвал эту сумбурную речь, совершенно смешавшись, но настоятельница лишь спокойно отозвалась:

– Я верю тебе. А теперь пойдем. По средам Паолина может уделять один утренний час вашим урокам.

Сухая ладонь охватила руку Пеппо и повлекла его куда-то в гулкую тень. Затем шум улицы померк, сменившись ровным рокотаньем множества негромких звуков, постукиваний, звона, шороха и скрежета, а в воздухе терпко запахло травами и чуть слабее стряпней.

– Это подсобный двор, примыкающий к церковному саду, – пояснила мать Доротея, – здесь никто не помешает вам.

«Зато наверняка сюда выходит не менее двух десятков окон, и с нас смогут не спускать глаз», – добавил про себя Пеппо.

А навстречу уже похрустывали мелкими камешками шаги. Беглый взгляд скользнул по лицу Пеппо и мышью юркнул в сторону.

– Паолина, – настоятельница выпустила руку тетивщика, – тебе доверена большая ответственность. Быть глазами чужого тела – нелегкий труд, но быть глазами чужой души – это честь, и выпадает она немногим. Не обмани моего доверия, дитя. Не спеши, лучше прочти строку трижды, но правильно. Дай время и себе, и Джузеппе вдуматься в прочитанное. Не робейте обсуждать спорные моменты и не бойтесь быть неправыми. Писание – пища для ума, а не набор непреложных догм. Любая из сестер охотно поможет советом. Господь вам в помощь.

С этими словами настоятельница развернулась и неспешно, не оборачиваясь, пошла обратно к арке.

Оставшись наедине, тетивщик и послушница с минуту молчали. Последний их разговор окончился на напряженной ноте, и сейчас Пеппо был уверен, что Паолина совсем не рада его новому визиту, от которого даже не может уклониться. Он мучительно искал какую-то правильную первую фразу, когда девушка сухо и деловито поторопила его:

– Не будем терять времени, Джузеппе. Прямо позади вас скамья, садитесь, мы начнем с молитвы. Вы знаете «Отче наш»?

– Эм… Да, мать научила. Правда, я давно его не припоминал…

Это прозвучало скомканно, но Паолина не позволила себе усмешки. Опустившись на прохладный камень скамьи, она расправила рясу и неторопливо начала молитву, делая паузы меж строк. Пеппо машинально повторял за послушницей знакомые слова, и его все больше мучили сомнения.

Он с блеском достиг своей цели – добился этой встречи, но теперь совершенно не знал, ни как себя вести, ни с чего начать разговор. Однако Паолина не ждала от него первого шага. Твердо проговорив: «Аминь», она обернулась к тетивщику, раскрывая на коленях толстый фолиант.

– Вот что, падуанец, – начала она, листая ветхие страницы, – сестра Инес говорит, ты пришел очистить душу. Пожалуй, самое время. И давай начнем с очищения ото лжи. Ты заручился поддержкой самой матери Доротеи, и я не могу ей перечить, но я вправе хотя бы знать, что тебе нужно. Только обойдемся без солнца, на которое не глядят, не прикрыв глаз. Если снова начнешь хитрить – я тут же оглохну, уткнусь в Евангелие и буду читать его по складам, пока ты не умрешь от скуки.

Хитрить Пеппо вовсе не собирался, но процитированная Паолиной фраза ужалила его смесью неловкости и досады.

– Сестра, неужели только за эти слова вы уже готовы меня ненавидеть? – проговорил он, не сумев отцедить из голоса обиженной ноты. – Я просто пытался быть галантным. – Юноша запнулся и досадливо поморщился: – Мне нужно было увлечь толпу, а вас там все знали и сразу заметили бы. Но я не умею нравиться людям и очень боялся, что вы мне откажете. Пришлось хоть как-то вас заинтересовать… Я знаю, это было неуклюже. Но неужели вы так обиделись на эту дурацкую выходку?

Он уже чувствовал, что окончательно запутался в своих жалких объяснениях и наверняка окончательно погубил себя в глазах сидящей рядом девушки. Но в ответ вдруг донеслась усмешка:

– Обиделась… – повторила Паолина как малознакомое, но занятное ругательство. – Знаешь, падуанец, те, кто на ярмарке у колодца стоят и только на танцующих глазеют, никогда не обижаются на приглашения, хоть с горшком на голове подойди.

– Пеппо.

– Что?

– Называйте меня Пеппо. «Падуанец» все же мало похоже на имя. А Джузеппе меня называл мой прежний хозяин, когда бывал люто на меня зол.

Паолина осеклась, машинально отодвигаясь и вдруг понимая, что ее последняя тирада прозвучала с почти вызывающей откровенностью.

– Вы так и не сказали, что вам нужно… – сухо пробормотала она. – Время идет.

Опять «вы». Да что он такого ляпнул? Отчаявшись и уже начиная злиться, тетивщик отбросил колебания и напрямик спросил:

– Вы здесь из-за меня?

Паолина помолчала, с тихим шорохом водя пальцем по странице, – она помнила о десятках глаз, что могли сейчас наблюдать за их беседой.

– При чем тут вы?

– Вы предупредили меня об опасности. Я тогда отмахнулся, но вы оказались правы. А теперь вы здесь. Я знаю, в монастырь все приходят разными дорогами. Но, будь вы здесь по собственной воле, вы иначе отнеслись бы к новой встрече со мной. Вы могли бы меня вовсе не вспомнить, могли равнодушно поздороваться, а могли бы даже обрадоваться мне. Но вы меня боитесь, не отрицайте. Значит, я чем-то навредил вам.

Последовала долгая пауза, а затем прерывистый вздох. И Пеппо понял, что ответ он только что получил.

– Перекреститесь, – шепнула Паолина, – на нас смотрят.

Осеняя себя крестом, она снова склонилась над книгой и негромко заговорила, то и дело запинаясь, будто через силу заставляя себя отвечать:

– Джу… Пеппо, за прошедший месяц я многому научилась. И один из главных усвоенных мной уроков – нет зла хуже, чем длинный язык.

Тетивщик чувствовал, как в голосе Паолины позванивает туго сжатая пружина – так говорят люди, пытающиеся взять верх над какими-то сильными чувствами. Мерный шорох пальца по страницам прекратился, теперь сухо шелестело и поскрипывало сукно: послушница мяла полу рясы.

– Паолина, – Пеппо до боли стиснул кулаки, – я пришел не сплетничать. В тот день в Гуэрче началась странная полоса событий, и все они как-то связаны со мной. Кто-то преследует меня по пятам, не чинится ни расходами, ни потерями, и доселе мне удавалось ускользать по чистому везению. Только не всем везет, как мне. И предназначенные мне камни попадают в совсем не виноватых людей. Я должен остановить это, Паолина. Понять, кто травит меня и почему. А вы… похоже, видели его.

Послушница поколебалась.

– С вашим другом тоже что-то неладно? – спросила она осторожно и мягко.

– Годелот пропал, и я ничего не знаю о его судьбе. – Пеппо прикусил губу. – Боюсь, до него уже добрались.

Паолина вздохнула и надолго умолкла. Потом машинально перелистнула несколько страниц:

– Я мало могу рассказать вам, Пеппо, – медленно и неохотно проговорила она. – Это был монах. Роста не приметила, но выше меня, уже немолодой. Черный плащ, белая ряса. Быть может, из братьев-доминиканцев. Пожалуй, самый обычный. Хотя есть в нем какая-то странность. Какой-то пустяк, но он меня удивил. Только я не помню, что именно. А еще у него глубокий приятный голос. Очень спокойный, даже ласковый. И от этого как-то по-особенному жутко. У него был подручный, тоже монах. Вот тот настоящее чудище. Тощий, отвратительный и злобный. – Паолина зябко поежилась. – Берегитесь их, Пеппо. Это страшные люди. И если они и правда охотятся за вами – оборони вас Господь.

Тетивщик почти физически ощутил, как девушка содрогается, будто от холода.

– Паолина… Что они сделали вам? – спросил он, не надеясь на ответ, но вдруг чувствуя, как со дна души поднимается необъяснимая ядреная ненависть.

Послушница же неожиданно резко и гулко захлопнула книгу.

– Да что же за тоска! – В только что размеренном и мягком голосе прозвучал истеричный надрыв. – Сколько просить-то можно! Падуанец, не лезь в душу! И не рядись в дурака, это сестрам можешь головы морочить, а я знаю, что ты зришь куда глубже любого зрячего! Ты свое спросил – я без утайки ответила, остальное – не твое дело! А что ты беду за собой по пятам водишь – твоя правда! Дядюшку Джакопо помнишь, кузнеца, что граппой вас с другом угощал? Так вот, вечером того дня, когда меня… Словом, в тот же день его у реки убитым нашли! Кнутом весь исполосован и задушен. Вот тебе вся правда, падуанец!

Онемевший Пеппо услышал, как девушка отложила Евангелие и срывающимся голосом забормотала Символ веры. Сложив ладони, он, будто сквозь толщу воды, слушал молитву, а потом горячо и истово перекрестился. Впервые с начала своих мытарств он ощутил, что ему по-настоящему страшно.