Бес в серебряной ловушке

Глава 26 О чем лгут маргаритки

Сестра Инес деловито орудовала у раскаленного горшка, источающего пар и терпкий, горький запах календулы. Краем глаза она пристально следила за Паолиной, стоящей на коленях у бадьи с грязной водой и сосредоточенно моющей пол.

– Гляди, чтоб снедь никакая промеж плит не осталась, – сухо скомандовала монахиня, – опосля крыс не оберемся.

Прислужница не ответила, лишь откинула за спину края велона и продолжила свое занятие. Сестра Инес покачала головой и отвернулась к горшку. В глубине души она знала, что придирается к отроковице без особой на то нужды, но Паолина вызывала у нее почти безотчетную непреодолимую потребность нравоучать, выискивать небрежность и нерадивость в самых обыденных делах, будто до отказа натягивать узду, понукая необъезженную молодую лошадь.

Сама Инес оказалась в монастыре, будучи не старше Паолины. Выросшая в трущобах и рано осиротевшая, она досыта хлебнула нищеты, побоев и беспримерного человеческого скотства. Стены обители укрыли ее от страшного мира ранней юности, и много лет послушница не покидала этого надежного и ласкового убежища, страшась даже воспоминаний о безжалостной и бесприютной бездне, разверзавшейся за порогом монастыря.

Но, повзрослев, Инес открыла для себя новую истину: далее прятаться от мирской горечи малодушно. И уже принявшая постриг монахиня вышла в мир, став сестрой милосердия в венецианской богадельне. Первые годы оказались ужасными, и Инес не раз готова была сломаться и вновь вернуться в тишину монастыря к прядению, уходу за скотом и долгим вдумчивым молитвам.

Однако время шло, годы и жизненный опыт незаметно закаляли монахиню, пока она не достигла того упоительного душевного покоя, когда ей не было уже нужды жить в обители. Обитель словно сама жила в ней, оберегая от мирской скверны. На мучения и боль она глядела теперь с тихой улыбкой, всей душой сострадая несчастным, но зная, что впереди их ждет награда, равной которой не измыслить скудным людским умом. Это утешало и дарило ей твердую веру, что живет она правильно. А среди человеческого муравейника нет сильнее тех, кто верит в правильность своего пути.

Появление Паолины неожиданно внесло в прежде неколебимую гармонию оттенок смуты. Сестра Инес слышала на своем веку множество печальных историй. Почти всех прочих монахинь загнала в монастырь та или иная беда: сиротство, крайняя нищета, горькие потери или чьи-то притеснения. Не была исключением и Паолина. Но от недавних невзгод девицы из Гуэрче веяло каким-то иным духом…

В ее нехитрой истории сестре Инес чуялось нечто более значительное, чем мать настоятельница говорила вслух. Нечто странное и грозное, будто зыбкая пугающая тень, стоящая у хрупкого девичьего плеча. Инес подспудно ощущала, что с прислужницей в их тесный мирок пришло нечто недоброе.

Нет, она не спешила судить. Она боролась с собой, отчаянно пытаясь подавить предубеждение. Она молилась о Паолине и просила для себя вразумления. Она настойчиво указывала себе на трудолюбие девицы и ее непритязательность. Она с затаенным ужасом приглядывалась к здоровью той – но девушка не выказывала никаких признаков недомогания, и Инес снова и снова убеждала свою смятенную душу в том, что все ее страхи беспочвенны, а жуткие подробности, сопровождающие историю девушки, – не более чем наветы невежественных односельчан. Однако вожделенный покой не возвращался.

А потом появился этот странный слепой юноша. Еще в первый его приход к аркебузиру Таддео Инес обратила внимание на необычное лицо отрока. На чеканные черты, высокий лоб и хорошо вылепленные скулы. Эти явные признаки породы не вязались с дешевой вестой и поношенной исподней рубашкой. Как и речь юнца, напоминавшая лоскутное одеяло, где среди простонародных оборотов вдруг мелькала плавная, грамотно скроенная фраза.

Словом, посетитель сразу показался монахине диковинным, и в самом скором времени ее правота подтвердилась: Таддео не только не приветил визитера. Он обрушился на него с обвинениями, назвав одним из имен лукавого. И вот тут нелишним будет заметить, что разоблаченный юноша тут же смутился и исчез. А ведь всем известно, что Отец Лжи не выносит правды…

И что же? Едва успел раствориться едкий осадок того неприятного случая, как слепой снова оказался у порога, на сей раз протянув свои ловкие руки к Паолине. И строгая, чистейшая душою мать настоятельница, перед которой Инес преклонялась, словно перед святой, немедля пала перед нахальством мальчишки, выполнив его немыслимую прихоть.

Больше Инес не требовалось доказательств. Нечистый самолично явился в дом призрения, дерзко распахивая слепые глаза и ослепляя прочих их лицемерным сиянием. И неоспоримым долгом монахини, сумевшей устоять перед лукавым и его чарами, было уберечь сестер по вере от уготованной им страшной судьбы.

…Девушка ощущала, как пристальный взгляд коловоротом вгрызается в спину. Да что ж ей неймется-то, вороне?! Паолина битый час уже драит эти проклятые плиты без слова протеста, подсохший камень у окна тускло и легкомысленно поблескивает в пробивающихся сквозь густой переплет солнечных лучах. А сестре Инес все что-то не по душе.

Сегодня Паолина не работала в госпитале и была бы даже рада мирному отскребанию полов и сметанию паутины, если бы не ястребиный надзор монахини. После визита Пеппо она смотрела на прислужницу так, будто к той прямо в келью ввалилась пьяная толпа матросов. Ханжа…

Паолина снова отбросила за спину отчаянно мешавшее черное крыло велона, отерла со лба пот и перешла к следующему ряду плит.

Работа спорилась, сестра Инес отвлеклась на свое варево из горьких трав, и мысли Паолины постепенно потекли по другому руслу.

В день нелепой встречи с Пеппо она до вечера не могла собраться, все валилось из рук, а сестра Фелиция заметно охрипла от собственного скрипучего голоса, которым понукала бестолковую подопечную, пытаясь не сорваться на желанный бабий визг.

Пеппо разбередил в душе Паолины тот ужасный день, который она старательно заметала под половики памяти. Но на сей раз вместо надсадного плача, застревавшего в горле, вместо прежней злости и тоскливого неистовства девушку охватили иные раздумья.

Впервые она посмотрела на свое несчастье не из центра собственного разрушенного мирка. Приключившаяся с ней беда оказалась лишь одной косточкой в четках. И почему-то это обстоятельство… нет, не делало саму беду менее значительной, но ее мрачный ореол заметно поредел. В конце концов, для дядюшки Джакопо, грузного улыбчивого выпивохи, все закончилось намного печальнее. Ее же жизнь продолжается, и громоздиться на пьедестал великомученицы только потому, что ей не нравится работа в богадельне, как-то совестно.

Паолина все медленнее водила тряпкой по полу и наконец остановилась: а ведь мать Доротея оказалась права, говоря, что они с падуанцем могут помочь друг другу. Рассказав ей о своих метаниях, Пеппо невольно столкнул ее с бессмысленной жалости к себе, словно вытянул из трясины, засасывавшей ее в холодную и склизкую бездну. Быть может, ее сумбурный рассказ окажется хоть чем-то полезен юноше.

– Паолина! Трудись, а не стихи складывай! Ишь, очи к небесам! – Сестра Фелиция умела ходить на диво тихо для своей внушительной стати. Застав подопечную за размышлениями у лохани с водой, она не выдержала и дала волю мощным голосовым связкам.

Прислужница вздрогнула и снова погрузила тряпку в лохань. Сестра Фелиция еще что-то гневно выговаривала, сыпля подходящими цитатами из Евангелия, но Паолина не поднимала глаз, поэтому не заметила устремленного на нее странного и напряженного взгляда сестры Инес.

Росанна терпеть не могла военных. Абсолютно никаких. Ни разряженных, как фазаны, ландскнехтов, ни суровых пикинеров в черных колетах, ни сияющих латной грудью кирасиров. Ни юнцов, неловко держащих оружие, зато отчаянно топорщащих жидкие перья, ни седых ветеранов, с отвратительной фамильярностью пытавшихся потрепать ее по подбородку.

Весь этот грубый и часто нетрезвый народ пребывал в тошнотворном убеждении, что хорошенькая дочка лавочника должна млеть, будто пчела в палисаднике, от одного только вида их самодовольных рож.

Поэтому, когда дверь лавки скрипнула, впуская высокого офицера средних лет с длинным клинком в фасонных ножнах, Росанна досадливо одернула фартук и застыла за прилавком с видом чопорной респектабельности. Чего стоило отцу отправиться на склады всего-то часом позже?..

Военный же подошел к прилавку, задумчиво оглядывая ровные ряды бочонков и мешков, корзин и ящиков. Отец Росанны помимо провианта торговал еще множеством нужных в хозяйстве мелочей, славился разнообразием товара, услужливостью и любовью к порядку.

Офицер поднял взгляд, и девушка невольно потупилась – устремленные на нее глаза смахивали на мушкетные дула.

– Душенька, у тебя найдется для меня горсть орехов? – Его низкий голос звучал почти ласково, но Росанна уже внутренне ощетинилась. Ишь, павлин! Сейчас начнет хвост распускать!

– Я не «душенька», господин. А орехи – сию минуту, – сухо отрезала она и обернулась к мешкам. Офицер невозмутимо расплатился за покупку, но не спешил уходить, а напротив, оперся о прилавок и захрустел орехами.

– Красавица, ты строга не по годам и уж вовсе не по миловидности, – промолвил он с мягкой усмешкой, и Росанна ощутила, как слегка краснеет. А военный примирительно покачал головой. – Не подумай дурного, я вовсе не престарелый ловелас, охочий до юных дев. Ты просто радуешь взор, как эти чудесные маргаритки, поэтому и говорить с тобой хочется, словно с цветком.

Росанна невольно протянула руку к глиняному горшочку, в котором стоял все еще свежий букет.

– Благодарю, господин, – сдержанно ответила она, еще гуще краснея.

Однако офицер все так же мягко и проницательно смотрел на нее, и Росанне показалось, что он пришел вовсе не за орехами. Ну где же носит батюшку?..

– Это цветы от жениха? – спросил любопытный покупатель. Девица снова одернула передник.

– Да, господин! – почти с вызовом отсекла она. – Мой нареченный тоже военный, и ему не нравится, когда со мной наедине любезничают посторонние мужчины. Так что, если я больше ничем не могу быть вам полезна, то пожелаю вам доброго дня. Соседи, знаете ли, болтливы без всякой меры.

Офицер кивнул:

– Резонно, сплетников баловать ни к чему. А посему дай-ка мне еще орехов и помоги советом. Ты, должно быть, всех в округе знаешь, верно?

Росанна ссыпала орехи с медной чашечки весов в ладонь покупателя и аккуратно пересчитала монеты, этой нарочитой педантичностью отгораживаясь от его назойливости.

– Да, господин, я знаю здесь многих. Вы кого-то ищете?

Офицер понизил голос и проговорил с серьезной доверительностью:

– Видишь ли, душенька, я слышал, что в одной из окрестных тратторий живет отличный молодой оружейник. О нем рассказывают нелепицы, будто он слепой и преискусно работает на ощупь. Мне без интереса, слеп он или зряч, но хороший мастер мне весьма потребен. У меня много народу в подчинении, а мой оружейник – вор и пропойца. Не научишь ли, где этого умельца сыскать?

Девушка вскинула изящные брови и вдруг расхохоталась:

– Господь с вами, синьор! Слепой оружейник? Ну как же, знаю! А еще знакома с превосходным одноногим танцором!

Офицер тоже рассмеялся низким бархатистым смехом:

– Вот ты и сменила гнев на милость. Но все ж припомни, неужели не слыхала о таком?

Но Росанна поправила выбившуюся из-под чепца кудрявую прядь и покачала головой почти виновато:

– Господин, тут и припоминать нечего. Такого я не позабыла бы. Батюшка ворчит, что я любопытна – любой сороке фору дам. Только не знаю я такого оружейника, уж не обессудьте. Но вы через канал эвон у церкви перейдите да поспрошайте у папаши Тонио, у него тоже лавка, глядишь, он знает.

Военный выглядел разочарованным:

– Вот незадача… А жених твой не поможет? У солдат такие мастера в цене, он-то наперечет местных оружейников знать должен.

Однако светло-карие глаза девушки тут же заледенели:

– Мой жених не из Каннареджо, господин, он приходит сюда только ко мне.

– Ммм… Что ж, спасибо за орехи, милая.

– Прощайте, ваша милость, – поклонилась лавочница, и офицер неспешно вышел из лавки.

Выпроводив настырного покупателя, Росанна облегченно перевела дух. С уходом военного в лавке словно стало вдвое просторней. Приподнявшись на цыпочки, девушка несколько секунд смотрела сквозь пыльный переплет окна на удаляющуюся спину. А потом протянула руку к маргариткам и бережно, точно боясь причинить боль, коснулась пальцами нежных розовых венчиков.

Выйдя из лавки, полковник Орсо несколько секунд постоял на крыльце, щурясь от палящего солнца, а затем неспешно зашагал по улице к мосту, грызя орехи. Итак, тут есть о чем поразмыслить.

Он неоднократно замечал лютую несправедливость, с какой высшие силы расселяют по лицу земли дураков. Отчего-то найти толкового человека, чтобы хорошо починить сапоги, удается не всегда. Зато если наступает момент, когда вам позарез требуется болтливый олух, его под рукой нет.

Вот и сейчас – почему за прилавком не могла оказаться одна из тех пустоголовых кокеток, которыми кишат лавки, рынки и мастерские швей и кружевниц? Но вместо словоохотливой кумушки полковник наткнулся на строптивую девицу, немедленно выставившую вперед штыки и скупо цедившую слова, а на миловидном личике было крупными буквами начертано «Пошел ко всем чертям».

Что ж, не беда. Несмотря на неразговорчивость юной лавочницы, в деле все же наметилось как минимум три варианта. Самый простой – мальчуган подарил букет первой попавшейся девице, чтобы цветы не пропадали. Стало быть, букет понадобился лишь для отвода глаз, никаких подружек у Мак-Рорка не водится, а посыльный с запиской действительно был от Гамальяно. Вывод – нужно продолжать слежку за шотландцем, и его приятель все равно однажды попадется.

Второй вариант был даже интересней – мальчик подарил сей случайный букет знакомой девице, вероятно, в той лавке, куда забегает чаще всего. Недаром девушка угостила ребенка печеньем. А значит, лавка поблизости от дома мальчугана. Неплохо бы изловить самого постреленка – уж он-то точно знает, где искать слепого хитреца. Тот непременно тоже затаился где-то совсем неподалеку. Едва ли незрячий и знающий о грозящей ему опасности Гамальяно бестолково расхаживает по Венеции.

Вариант третий казался наименее желательным: вся эта пьеса на площади была чистой монетой, Мак-Рорк действительно еще до ареста успел обзавестись возлюбленной, но не снискал фавора у ее папаши и теперь обменивается с нею весточками при помощи какого-нибудь соседского малыша, которому нравится играть в секреты. В этом случае девушку можно оставить в покое.

Конечно, самым привлекательным был простой военный подход: методично разослать осведомителей по всем тратториям Каннареджо, вызнать, где живет слепой прохвост, и устроить обычную облаву.

Но в этой стратегии имелся целый ворох недостатков. Неизвестно, живет ли Гамальяно в траттории. Он мог поселиться где угодно, в Венеции хватает бедняков, что охотно за лишний гроссо примут в своей конуре на постой такого же голодранца. Шерстить же многочисленные ночлежки, наводненные мошенниками и преступниками всех мастей, – все равно что тыкать палкой в улей.

Расспрашивать о Гамальяно опасно: трудно сказать, где и каких он успел завести друзей. Достаточно вот такого мальчугана, чтобы тот сумел вовремя предупредить приятеля о чьем-то внезапном любопытстве.

Все очень осложнялось тем, что Гамальяно нужно было взять неожиданно и непременно невредимым. У него почти наверняка находится бесценная Треть из замка Кампано… Загнанный в угол, Гамальяно может избавиться от Наследия просто для того, чтобы оно не досталось противникам. Поэтому его нельзя травить открыто. К нему нужно подобраться тихо, вовлекая в дело как можно меньше людей. Свидетели в таком вопросе тоже ни к чему, уж очень ценен главный приз.

Полковник доел орехи и задумчиво отряхнул руки. Что ж, однажды он уже поторопился и едва все не испортил. Больше Орсо такого конфуза не допустит. Сейчас его единственная надежная карта – Мак-Рорк. Нужно приблизить его к себе и получше узнать. Уж во всяком случае станет понятно, грезит ли он о холодной «маргаритке» из лавчонки в Каннареджо.

День клонился к вечеру. В каморке под крышей было нестерпимо жарко, и даже воздух, вливавшийся в узкое окно, казался раскаленным и тягучим, как варящаяся карамель.

Пеппо отер лицо и шею снятой рубашкой и снова взялся за ветошь. Он корпел над одним из тех арбалетов, которые познали все тяготы походной жизни и хозяйской беспечности. Теперь же спохватившийся владелец понял, что оружие вот-вот придет в полную негодность, а новое ему едва ли по карману.

Падуанец потратил два дня на разболтавшийся, лязгающий, проржавевший механизм и теперь остервенело счищал ржавчину с дуги, поклявшись закончить возню с мерзким оружием еще до ночи и послать заказчика к чертовой матери, если тот посмеет торговаться.

Он снова окунул ветошь в плошку и вдруг разочарованно застонал: на глиняном дне прощупывалась скудная россыпь меловых крупинок. Громко выругавшись, Пеппо швырнул ветошь на стол и принялся натягивать камизу. Заказчик придет уже утром, а в полдень хозяин собирает плату за постой…

Сбежав вниз, юноша рванулся по переулку: лавка была всего в двух кварталах, и оставалось молиться, чтобы хозяин по какому-то своему резону не закрылся сегодня прежде времени.

Однако жестяной колокольчик сухо брякнул над дверью, и тетивщик погрузился в упоительный мирок ароматов. Дневная толчея схлынула, и за прилавком слышалось позвякивание: хозяин, похоже, раскладывал по банкам травы.

– Добрый вечер, мессер Барбьери! – воззвал Пеппо.

– Здорово, парень, – послышался приглушенный бас, и хозяин, кряхтя, выбрался из-под прилавка. – Эко ты притомился! Бледный, что твой призрак!

Подросток усмехнулся:

– Была б работа, а лицом цвести успеется.

– Твоя правда! – рокотнул хозяин. – Ну, чем сегодня порадовать?

Сделав заказ, тетивщик отвлеченно слушал сноровистую возню хозяина и вдруг ощутил, как справа потянуло легким и свежим ароматом цветов. Вот и маргаритки Лотте. Два дня как куплены, а свежие. Мысленно позабавившись, он вынул из кармана кошелек. Хозяин положил перед ним товар, а сам лукаво хмыкнул:

– Что, цветы чуешь? Росанне моей кто-то прислал. Она молчит да глаза прячет: мол, не знаю, батюшка, видать, ухажер завелся не в меру робкий. А сама аж маковым цветом полыхает! Отец у ней дурак, понимаешь ли, молодым не был, так и народился в усах и с лысиной! Вот, держи. Воск, мел и пирожки.

Пеппо расплатился, еще немного посудачил с лавочником о пустяках и, попрощавшись, вышел на улицу, уже погрузившуюся в первые сумерки. Замедлил шаги, нашаривая в суме среди покупок пирожок, но тут сзади снова звякнул дверной колоколец, и тетивщика настигла быстрая поступь в шелесте полотняных юбок.

Локтя коснулась маленькая крепкая рука:

– Риччо! Погоди!

– Росанна? – улыбнулся Пеппо. – Я, болван, тебя в лавке не приметил. Что-то забыл или с платой ошибся?

– Да нет, я тебя из кладовой увидела. – Росанна говорила тихо и взволнованно. – Мне потолковать с тобой надобно, пойдем-ка!

Пеппо не успел опомниться, как дочь лавочника подхватила его под руку и стремительно увлекла к заднему крыльцу, куда торговцы подвозили для Барбьери тачки с товаром.

– Осторожно, тут бочки понаставлены. – Росанна втолкнула Пеппо в кладовую, захлопнула дверь и зачастила шепотом: – Послушай, сегодня покупатель заходил, военный в больших чинах, о тебе спрашивал. По имени не назвал, просто сказал: молодой слепой оружейник. Любезный – у меня прямо зубы заломило, ну чисто отец родной. Дескать, ему мастер очень нужен, а о тебе молва идет – заслушаешься. Расспрашивает меня, сам только что медом не течет, а глаза колючие. Осторожно, Риччо, не иначе прознали в мастерских, что ты у них втихомолку заказчиков сманиваешь, да подослали топтуна для проверки, чтоб прищучить.

Пеппо подобрался:

– Вон оно что! А собой каков?

Росанна фыркнула с непередаваемым сарказмом:

– Из тех, кому свое чихание краше чужой песни. Высокий, осанистый, смуглый, весь в черном, одна шляпа дороже батюшкиной воскресной весты. Глазищи – как в пропасть глядишь, мороз по коже. И шрамы поперек губ, косые такие, две штуки. Поначалу насмешничал, маргаритки нюхал, расспрашивал, не от жениха ли. А потом на тебя перешел – да как клещ вцепился!

Пеппо хмуро покусывал губы:

– Что ты ему ответила, Росанна?

Девушка покачала головой:

– Это умницей притворяться трудно, а дурой – роль нехитрая. Я ресницами похлопала и отправила его к старому Тонио, ну а он, сам знаешь, правую руку от левой уже не отличает, бедолага. – Она вдруг запнулась, шагнула чуть ближе и сменила тон. – Только ты все одно берегись, Риччо. Не понравился мне этот франт.

Еще бы понравился… И всего через два дня после встречи у церкви. Будь он проклят, если это случайность. Значит, за Алонсо все же проследили.

Вдруг плеча коснулась горячая ладонь, и Пеппо отпрянул, словно от тычка булавкой. Только сейчас он заметил, что в кладовой стоит тишина, густая, будто закипающий в котелке крахмал.

– Риччо?.. – чуть растерянно окликнула лавочница. – Я что… я сделала что-то не так? Нужно было сказать ему что-то другое?

Она поколебалась и снова сделала шаг вперед, обдавая юношу теплом и едва уловимым запахом маргариток. Складки юбки с шелестом скользнули ему по ногам, и он торопливо отшатнулся еще на шаг, больно натыкаясь на что-то лопатками.

– Нет-нет. Спасибо, Росанна. Я непременно буду осторожен… – пробормотал он.

Это прозвучало настолько жалко, что тетивщик готов был услышать в ответ издевательский смех и умереть на месте от позора. Однако девушка так же неловко откашлялась:

– Не благодари… Я терпеть не могу этих фанфаронов, а ты… ну… в общем, негоже было бы тебя не предупредить.

Снова зашелестели юбки, со скрипом открылась дверь, впуская скупую вечернюю прохладу и городской гул.

– Смеркается, тебе пора, Риччо. – Голос лавочницы был уже привычно деловит. – Дам тебе знать, если еще кто любопытствовать станет.

– Спасибо. Доброй ночи, Росанна.

Пеппо спустился с крыльца и широким шагом направился по быстро темнеющему переулку к мосту через неширокий каналец, все еще чувствуя, как от удара ноют лопатки, а на лице дотлевает дурацкий румянец.

…Девушка вернулась в лавку и сняла фартук под вопросительным взглядом отца.

– Ты чего это, синичка, в кладовой заблудилась? – пророкотал он, вытряхивая за окно мешок. – Пошла за тмином, полчаса пропадала, а тмин не принесла.

Она озабоченно потрясла фартуком:

– Какой там тмин! Захожу – а из-под ног мышь как шуганет! И ладно бы одна, а то слышу, будто пищит кто-то за мешками.

Барбьери гулко расхохотался:

– Стало быть, в обмороке лежала? А я-то думаю: куда запропастилась?

Росанна сдвинула брови:

– Вам бы все веселье, батюшка. А ну как мыши у нас в мешках с крупой уже свадьбы гуляют? Спасибо, Риччо аккурат из лавки выходил, так подсобил мне эту шельму изловить. У него-то слух – где там мышам.

– Сметливый парень, – кивнул отец. – На прошлой неделе так ножи мне заточил – любо-дорого, сразу видать, что оружейник. Не пойму, чего он по углам хоронится, его б в любой мастерской расцеловали. Ну, через полчаса закроемся. Завязывай покуда мешки и подмести не забудь.

С этим замечанием он подхватил пудовую корзину и поволок к двери. Росанна деятельно взялась было за отцовское поручение, но вскоре отвлеклась, задумчиво опершись на метлу.

Все же Риччо темнит. Он явно был сам не свой, услышав о визитере. Забавно, как легко отражаются на его лице чувства, словно облака бегут по крышам…

Росанна вздохнула, потянулась к кувшину и подлила воды в горшочек с маргаритками. Алонсо так и не проговорился, от кого цветы, как она его ни умасливала. А может, букет все-таки от Риччо? Он ведь почувствовал аромат маргариток там, в кладовой, и покраснел, как девица. Это с его-то бритвенным языком…

Девушка вынула из-за корсажа розетку из нескольких цветов и вернула их в горшочек. Жаль, если завянут раньше времени.

Пеппо захлопнул дверь своей клетушки, опустился прямо на пол и несколько минут сидел, прерывисто переводя дыхание. Постепенно гулкий сердечный бой начал утихать, и оружейник резко отер ладонями влажный лоб: нужно было успокоиться.

Поднявшись с пола, он резко обернулся к двери и запер ее на второй оборот ключа. Какая чушь! Хлипкую дверь этой неприступной крепости и Алонсо ногой выбьет, хоть амбарный замок на нее вешай. Но руки уже спешно запирали ставни.

Тетивщик долго не мог собраться с мыслями, то стоял на месте, то бестолково мерил шагами комнатенку. Он остервенело ударил в стену кулаком. Успокоился, идиот? Шастает по улицам, веселит гуляк в питейной, ведь уже месяц его никто не трогал! А сеть вокруг затягивается, и ему даже не предположить, насколько она близка и не коснется ли он невзначай пальцами ее ячеек, едва вытянув руку. А хуже всего, что любое решительное действие неумолимо ставит под удар каждого, кто соглашается ему помочь.

Никогда еще Пеппо не был так ненавистен, не казался таким ничтожным и бессильным сам себе. Как яростно он всегда отстаивал свою независимость, как гордился, что умеет постоять за себя и позаботиться о близких! А на поверку даже короткий взгляд из-за угла требует помощника, который примет на свои плечи весь риск, покуда Пеппо отсиживается в безопасном месте. Всего одна крохотная удача… Весть от Лотте в нескольких скупых словах. А тянущаяся за ним клейкая паутина уже пристала к малышу Алонсо и Росанне – ни в чем не виноватым людям, даже не знающим его настоящего имени.

Росанна… Они познакомились в лавке буквально через день после того, как Пеппо поселился в «Шлеме и гарде», и девушка тут же совершила невозможное: сумела поладить с колючим оружейником за десять минут болтовни. Пеппо сам обомлел, вдруг заметив, что стоит, непринужденно облокотившись о прилавок, и беззаботно мелет какую-то веселую чепуху.

С тех пор он редко уходил из лавки Барбьери, не задержавшись потолковать с Росанной. Она была похожа на корзинку миндального печенья – открытая, теплая, источающая аромат радости и благополучия. Слепота Пеппо вызывала у нее не отвращение, а почти детский интерес, и она часто просила оружейника то найти желудь в корзинке с орехами, то вырезать из обломка полена птичку. А потом шумно и совершенно искренне восторгалась.

Пеппо терпеть не мог, когда из него пытались сделать шута, и никогда никому не спускал подобных попыток. Однако причуды Росанны источали такую бесцеремонную сердечность, что он до странности быстро привык к ним и от ее похвал порой даже чувствовал себя польщенным (в чем никогда не признался бы вслух). Но никогда за шутками и болтовней он не думал, что своим присутствием ставит девушку под удар.

Не грозит ли ей теперь беда? Кто этот «военный в больших чинах»? У него есть интересная примета: шрамы на губах. Нужно непременно найти способ снова связаться с Лотте. Быть может, ему уже встречался этот тип.

Пеппо поежился, ощущая, как виски и затылок сводит болью. Его враг начинал казаться ему всеведущим и вездесущим, будто и сейчас в этой темной комнате за ним следили из мрака чьи-то невидимые глаза… Так что же, запереться в этой каморке? Ни с кем не заводить разговоров? Избегать людей, чтоб не навлечь на них беду, словно он болен заразной хворью? Или сбежать из города? Но куда ему деваться? Его нашли в Гуэрче, в Кампано и в Венеции. Слепого и беспомощного, его найдут где угодно.

А может, он вообще зря упорствует? Может быть, нужно просто сдаться и добровольно положить голову под топор, чтобы не принести несчастье еще кому-нибудь? Разве стоит его жизнь этих жертв? Разве стоит она жизни радушного кузнеца, у которого наверняка осталась осиротевшая семья? А этого молчаливого больного ужаса, которым наливается Паолина при упоминании дня их знакомства? И еще неизвестно, сколько их – тех, о ком он не знает.

Несколько минут Пеппо неподвижно стоял, опершись обеими руками о стену, будто сдерживая надвигавшуюся на него угрозу. Потом медленно выпрямился.

А ведь Алонсо говорил кое-что еще. Годелот велел беречь его «подарок». Несомненно, ту самую ладанку, пасторский талисман, случайно украденный Пеппо в «Двух мостах». Единственный предмет, по-прежнему связывающий их с тем ужасным днем. Единственную взятую в Кампано чужую вещь. Не ею ли попрекнул тетивщика долговязый, утверждая, что тот «поживился» у несчастного графа? Падуанец уже знал, что неуклюжая серебряная вещица не открывается, плотно запаянная, однако внутри что-то глухо постукивает.

Поколебавшись еще минуту, он нашарил в суме свернутый обрывок рубашки, порылся в складках, вынул ладанку, положил на стол и задумчиво сел рядом.

Лотте это не понравится. Он велел беречь эту штуку. Да и мало ли что там, внутри. «Бас» в таверне говорил, что граф прятал в замке «дьявола». Странный жилец для ладанки. Но выпускать его как-то не слишком умно. Пеппо нерешительно потряс ладанку, снова слыша тот же стук. Глупая затея. Но других идей все равно нет.

Еще четверть часа тетивщик то брал ладанку в руки, то клал обратно на стол. Как сын своей эпохи, Пеппо был воспитан в почтении ко всякого рода предметам религиозного обихода, и ему все больше становилось не по себе от собственного замысла. Однако страх и бессилие последних минут были куда определеннее суеверного содрогания перед предстоящим кощунством.

Наконец, нерешительно осенив себя крестом, он встал. Осторожно закрепив тяжелый цилиндрик в тисках, ощупал гравировку, выбирая подходящее место. А потом вооружился тонким напильником, склонился над ладанкой, и мелкие зубцы со скрежетом впились в серебро…