За окном тускло светила луна, похожая на кусок залежалого сыра. Годелот, по-турецки сидя на койке, штудировал докторскую рукопись. Она содержала от силы полсотни листов и была снабжена множеством рисунков, но продвигался шотландец медленно, поскольку едва ли не каждый абзац заключал в себе очередную невероятную выдумку.
Поначалу юноша сгоряча решил, что автор – обычный врун с отменно подвешенным языком. Но не зря же доктор Бениньо так превозносил нелепую книжонку… Кроме того, еще отец однажды поведал Годелоту, что Земля имеет форму шара, – так утверждал капитан, под командой которого Хьюго в молодости совершил немало подвигов. Впрочем, при вопросе о подвигах отец поскучнел и быстро перевел разговор на другое.
Но автор с забавной фамилией Коперник подтвердил странный рассказ отца насчет шара, и это уже внушало некоторое доверие. Однако далее шла сущая околесица. Оказывается, Земля вращалась вокруг Солнца, хотя глаза всегда говорили Годелоту иное. А звезды вовсе были огромными и раскаленными, но гнездились где-то в несусветной дали, поэтому казались такими крошечными и не давали ощутимого тепла. Впрочем, в это поверить было проще, ведь даже часовня в Кариче казалась сущей букашкой, если глядеть на нее с холмов близ леса.
Около двух часов ночи любой свидетель, случайно заглянувший в каморку Годелота, немедля уверился бы, что рассудок шотландца помрачился. Посреди комнатенки на табурете стояла свеча, изображавшая Солнце. Развешанные на стенах камзол, шляпа и мушкет, а также в причудливом беспорядке лежащие на полу сапоги и перчатки означали звезды и планеты. Сам же Годелот шагал вокруг «Солнца», вращаясь вокруг собственной оси и представляя собой земной шар.
Это странное занятие оказалось невероятно увлекательным. Рассматривая иллюстрации в рукописи и пытаясь вообразить описанный там невероятный мир, подросток едва замечал, как летит время. Сон сморил его лишь под утро, когда было сожжено несколько свечей, а рукопись дочитана до последней страницы…
…Той ночью, однако, худо спалось не одному Годелоту. На утреннем построении Марцино, мрачный словно грозовая туча, поочередно оглядывал однополчан, а перед самым завтраком подошел к шотландцу.
– Здорово, Мак-Рорк, – пробубнил он, отчего-то неловко отводя глаза, – тут такое дело… Послушай… – Он слегка понизил голос. – Выручи деньгами. Мне бы всего-то дукатов десять.
Годелот усмехнулся, удивленный не так просьбой, как тем, что недавний недруг обращается именно к нему:
– Десять дукатов? Марцино, не сочти меня скупердяем, но у меня таких денег не водится.
Однако тот лишь досадливо поморщился:
– Да будет тебе! Я ж в долг прошу, не подаяния на выпивку клянчу. Меня нешуточно припекло, Мак-Рорк, помоги, как соратник, Христом прошу!
Годелот посерьезнел:
– Марцино, я не девка, чтоб для гонору ломаться. Было бы у меня десять дукатов – дал бы. Только у меня жалованье не больше твоего, а то и поменьше. И от него уже едва ли треть осталась.
Марцино посмотрел на шотландца долгим тяжелым взглядом, а потом процедил сквозь зубы:
– Ну, прости, раз так…
И молча отошел. Однако подросток ощущал, что тот не поверил и, похоже, затаил обиду. Вот черт. Все только начало налаживаться. Но десять дукатов? Господи, с чего чудак взял, что у новобранца можно занять такую сумму? Неужели у прочих его однополчан такое сумасшедшее жалованье? Еще немного поразмыслив над странными притязаниями Марцино, Годелот постарался выбросить из головы нелепый разговор, но все равно чувствовал, как тот неприятным осадком лег куда-то на дно души.
Воспользовавшись вторым днем неожиданного отпуска, шотландец постарался улизнуть после завтрака из трапезной, не попавшись на глаза капралу. Уединившись в своей каморке, он принялся писать ответ Пеппо, но уже на первых строчках понял, что задача эта не из простых. Рассказать нужно было невероятно много, при этом избежав долгих разглагольствований, – ведь писать следовало на малом листе, который легко будет спрятать. Существенно осложнялось все еще и тем, что Годелот не представлял, кому предстоит прочесть письмо вслух. Но у Пеппо, несомненно, имелся надежный человек…
Годелот вдруг с досадливым удивлением ощутил где-то глубоко внутри острый укол обиды. Неужели Пеппо завел новых приятелей?
И пусть мыслишка была пустая, а обида и вовсе ребяческая, подросток на миг почувствовал, что прежнее одиночество никуда не исчезло, лишь притупилось наладившимися отношениями с однополчанами.
Пробормотав что-то невнятно-бранное, Годелот вернулся к письму. Сосредоточиться, впрочем, не удавалось. Из головы не шел портрет Пеппо, так неожиданно обнаруженный вчера среди записей доктора Бениньо. Сюда же примешивалась нотка беспокойства – не заметил ли врач, что документы были переворошены? Годелот складывал их второпях и запросто мог что-то перепутать. Чего доброго, доктор подумает, что шотландец нарочно рылся в его бумагах.
Подросток отложил перо и задумался: а ведь, говоря по правде, именно это и нужно было сделать. Едва ли портрет втиснут в подшивку просто из уважения к автору. Наверняка на вощеную зеленую нить нанизано еще немало интересного. Значит, нужно постараться вновь остаться одному в кабинете доктора, и уж теперь Годелот будет знать, что искать.
Марцино смертельно тосковал на часах. До шести было далеко, Венеция раскалилась под неистовым летним солнцем, а в переулке, где солдат нес свое бдение, воздух замер густой и тягучей массой.
Денег он так и не добыл, поэтому весь мир, от герцогини, сидящей на своих бесполезных грудах золота, и до голубя, вальяжно шагающего по кромке крыши напротив, казался ему ненавистным скопищем насмехающихся над ним ублюдков.
Слева послышались чеканные шаги: Дюваль обходил дом по периметру. Зрелище долговязой фигуры швейцарца только всколыхнуло раздражение. Шарль Дюваль всегда источал столь лучезарное жизнелюбие, что на его фоне Марцино казался себе еще более закоренелым неудачником. Меж тем швейцарец приблизился и, оглядев пустой переулок, остановился подле однополчанина:
– Здорово. Ну и пекло, а? – Лицо Дюваля, смятое жарой, выражало флегматичную покорность судьбе. – Я б за кружку холодной воды душу сейчас продал.
– Отвяжись, Шарль… – пробормотал Марцино, перехватывая мушкет, и снова уставился на голубя, все так же бродившего по краю крыши. Но Дюваль только приподнял брови:
– Э, приятель, ты чего в штыки-то?!
Тот лишь мрачно вздохнул, и швейцарец шагнул чуть ближе:
– Да на тебе лица нет… Что случилось?
Марцино поморщился. Откровенничать с Дювалем не хотелось, они никогда не были дружны, но накипевшее раздражение само рвалось наружу:
– Да Мак-Рорк, пащененок… Попросил у него с утра взаймы. Так чуть в лицо не рассмеялся.
Дюваль выглядел озадаченным:
– Взаймы у Мак-Рорка? А много попросил?
– Всего-то десять дукатов, – сплюнул Марцино.
Швейцарец широко усмехнулся:
– Тут и я б не утерпел. Десять дукатов! Вот так они у мальчишки в кармане и валяются!
Марцино вспыхнул:
– Да ты погляди на него! У него перчатки не хуже капральских!
Дюваль покачал головой:
– Так Мак-Рорк в городе недавно! Он в кости не играет, по девкам пока не бегает, вот деньги и водятся. Погоди, еще через месяцок освоится – тоже без гроша сидеть будет, как все.
Марцино зло оскалился:
– Мне позарез деньги нужны, Дюваль! Но Мак-Рорк-то прочим парням не чета! Неужели не мог у папаши попросить? Я же в долг!
– Э-э!.. – предостерегающе протянул швейцарец. – Ты, того, потише, приятель!
– А ты мне рот не затыкай! – На челюсти Марцино взбухли желваки. – Мак-Рорк себя королем держит, как же, полковничий сынок! А на какой конюшне Орсо его на свет…
Распалившийся Марцино, вероятно, сказал бы еще немало, но в этот миг за его спиной щелкнула дверь и на крыльце собственной персоной показался полковник. Солдат захлебнулся словами, меняясь в лице. Дюваль, разом побледнев почти до синевы, отступил назад и поклонился. Полковник спокойно оглядел обоих жерлами темных глаз:
– Дюваль, за время вашей беседы в окна северной стороны сумели бы влезть как минимум шесть человек. Ночной караул вне очереди. Налево, марш! Марцино, извольте явиться ко мне сразу же по смене с поста.
С этими словами Орсо спустился с крыльца и зашагал по переулку, будто уже забыв о подчиненных.
Глядя в удаляющуюся спину Дюваля, Марцино ощутил, что ему хочется задрать голову и оглушительно завыть. День, так паршиво начавшийся, обещал вовсе закончиться катастрофой.
К двери кабинета полковника Марцино подходил, словно ноги его были раздроблены «испанскими сапогами» и каждый шаг причинял адскую боль. Сейчас его вышвырнут из полка. Спасибо, если уплатят хотя бы жалкие крохи августовского жалованья. Ему останется лишь ползти на поклон к другим кондотьерам, забыв о благах герцогского особняка, и, вероятнее всего, месить кровавую грязь на ближайшей военной склоке. А как же ему оставить Венецию?.. Господи, ну почему он не послушал Дюваля!
А рука уже поднялась, и одеревеневшие пальцы дважды стукнули в дверь.
– Прошу, – отозвался голос Орсо.
Войдя, Марцино поклонился и застыл, чувствуя, как по лицу градом течет пот. Полковник, обозрев жалкий вид подчиненного, подошел ближе и ровно произнес:
– Итак. Подходя к двери, я слышал последние фразы вашего с Дювалем разговора. За нарушение устава болтовней на посту наказание последует отдельно. Сейчас же меня интересует та любопытная фраза, которую вы позволили себе относительно меня и моего предполагаемого родства с новобранцем Мак-Рорком. Извольте объясниться, Марцино.
Солдат хорошо знал своего командира… Эти прямые вопросы предполагали столь же прямые ответы. Хитрить с Орсо было бесполезно. Оставалось истово повиниться и надеяться, что командир обойдется лишь личной местью, назначив порку до полусмерти.
Вздохнув, Марцино начал:
– Мой полковник, я признаю свою вину в клевете. Но появление Мак-Рорка в отряде и ваше ему… покровительство вызвало слухи о том… что он… что вы… – Солдат сбился, густо покраснел, тут же побледнел, ощущая, будто тонет в отхожем месте прямо под бесстрастным взглядом полковника. – Словом… Пошли слухи, что Мак-Рорк приходится вашему превосходительству внебрачным сыном.
Произнеся это, Марцино уже почувствовал, как пол крошится под ногами, увлекая его в бездонную пропасть. Он ожидал пощечины, взрыва ярости или немедленного вызова капрала с приказом о наказании. Но Орсо все так же пристально и спокойно смотрел Марцино в глаза.
– Хм, – произнес он наконец, – вот как… Что ж, ваша откровенность подкупает. А сейчас извольте подробно объяснить, зачем вам понадобились деньги, которые вы пытались занять у Мак-Рорка.
Марцино задохнулся. Пот стекал в глаза, жег веки, а руки были прижаты к бокам, и утереть лицо не удавалось. Но отступать было некуда, и он снова заговорил:
– Мой полковник, дело в том, что у меня… в городе… у меня есть дочь. Ей всего два года. Мы не венчаны с ее матерью. Но я же… Словом, они моя семья. И я почти все жалованье отдаю им. Но дети… они быстро растут. Моей дочке нужна одежда. А недавно она болела. Нужно было много денег на врача. У меня долги. Виноват, мой полковник.
Окончательно смешавшись, он вытянулся в струну и, окаменев, смотрел куда-то поверх полковничьего плеча.
Орсо же помолчал, а потом вдруг сказал:
– Вольно, Марцино. Успокойтесь, вас эдак хватит удар.
Ошеломленный солдат переступил с ноги на ногу, а полковник опустился в кресло и вымолвил:
– Вот что, рядовой. Сначала о деле. За разговоры на посту и распускание сплетен, а также грязные слова, порочащие честь командира, – пятнадцать плетей и неделю ночных караулов со следующего понедельника.
– Есть, мой полковник, – хрипло обронил Марцино.
– Далее, – отмахнулся Орсо, но тут же сделал паузу. – Марцино, я не терплю, когда кто-то лезет в мои личные дела. Но я вижу, у нас с вами похожие неурядицы. Вы понимаете, о чем я? – Солдат торопливо кивнул, а полковник продолжал, будто говорил о самых обычных вещах: – Не держите зла на Годелота, у него и правда не водится больших денег, и на то у меня есть причины. Парень рос без должного моего участия. Он своенравен, дерзок и самоуверен. Более того, я склонен подозревать, что он завел неподобающие знакомства. А потому он не получает ни гроша сверх жалованья, деньги могут сильно испортить юнца в таком городе, как Венеция.
Но ваши нужды я нахожу серьезными. И предлагаю вам следующее соглашение. Завтра Годелот собирается в район Каннареджо, якобы в госпиталь для бедных, сделать пожертвование. Он уже испросил разрешения капрала. Я хочу, чтобы вы явились к госпиталю раньше него и убедились, что он действительно пришел помолиться, положить деньги в кружку и отправиться восвояси, а не измыслил отговорку для каких-нибудь авантюр. Проследите за ним, останьтесь незамеченным и доложите мне о результатах. В случае успеха вы незамедлительно получите от меня требующиеся вам десять дукатов, даю слово чести. – Орсо несколько секунд молчал, давая подчиненному время осмыслить его слова, а затем вкрадчиво добавил: – И еще. Имейте в виду: если Годелот узнает о вашем участии в своей эскападе, а тем более о моей роли в ней, он не сумеет это скрыть, даже стремясь не выдавать вас. Он юн и горяч. И вы, полагаю, догадываетесь, что мне несложно будет превратить вашу службу в ад.
Марцино вытянулся до хруста в спине:
– Мой полковник… Доверьтесь мне. Клянусь, я выполню все в точности и с величайшей осторожностью!
Орсо неспешно кивнул:
– Великолепно. Я надеюсь на вас. Ступайте, Марцино. И учтите: Годелот молод, но не глуп. Не вздумайте его недооценить, он наблюдателен и не особо доверчив. Удачи вам.
…Выходя от полковника, Марцино был готов оттолкнуться сапогами от каменного пола и взлететь. Бездонная пропасть по невероятной удаче обернулась торной дорогой. Теперь оставалось не сплоховать…
Сегодня Годелот с нетерпением ожидал нелепой перевязки и поминутно поглядывал на часы. Он не знал точно, чего именно ждет от новой встречи с Бениньо, но намеревался быть внимательнее и попытаться понять, не играет ли врач какую-то свою таинственную роль в хитросплетении интриг полковника.
Часов около семи вечера шотландец постучал в уже хорошо знакомую массивную дверь. Бениньо незамедлительно отозвался на стук:
– Добрый вечер, Годелот. – Он жестом пригласил юношу войти, и тот заметил, что врач, обычно безупречный, нынче выглядит уставшим и слегка помятым. – О, вы принесли рукопись? Значит ли это, что вы ее уже прочли, или же она показалась вам излишне скучной?
Годелот поклонился:
– Господин доктор, я читал этот труд всю ночь и к утру закончил.
В суховатом голосе Бениньо вдруг послышалась мягкая усмешка:
– Поразительное усердие. Снимайте колет. Головные боли не усилились? Тошнота?
– Нет, господин доктор, разве что ссадина на голове досаждает.
– Что ж, это пустяки, только будьте поосторожней с гребнем.
Бениньо заканчивал перевязку, когда в его апартаменты постучался лакей, бесстрастно выслушал распоряжение подать ужин и удалился. Врач же, ополаскивая руки в фаянсовом тазу, сообщил шотландцу:
– На следующей неделе я сниму вам швы. Похоже, с вашей головой тоже все обошлось. К службе вы годны, только в бане не злоупотребляйте горячей водой, заживающим ранам она не на пользу. И немедля дайте мне знать, если вам станет хуже.
– Благодарю вас.
Годелот неловко замолк. Поначалу ему показалось, что Бениньо, сам заговоривший о рукописи, согласится ответить на несколько вопросов… Их, конечно, несметное множество, но хотя бы на самые важные… Однако врач, похоже, окончил разговор, и шотландцу оставалось только удалиться. Пауза затягивалась, и Годелот, смутившись, поклонился:
– Не буду вам мешать, господин доктор. Доброй ночи.
Бениньо же, бросив на стол полотенце, обернулся:
– Вы спешите? Заняты в ночном карауле?
– Нет, господин доктор, мой караул завтра в полдень.
– Великолепно. Тогда, Годелот, я хочу предложить вам составить мне компанию за ужином. Мы обсудим прочитанную вами книгу, наверняка вам многое показалось в ней необычным.
Шотландец онемел. Личный врач герцогини, высокообразованный человек, самый влиятельный в доме после хозяйки, запросто предлагал ему сесть с ним за один стол для почти что дружеской беседы.
– О… – пробормотал он, заливаясь краской. – Господин доктор, я, право… Я не уверен, что могу…
– Бросьте, Годелот. – Врач уже сноровисто раскладывал свои склянки, крючки и ножницы по целой батарее ящичков. – Мне самому тоскливо есть в одиночестве, а к общему столу спускаться смысла нет, там я тоже, скорее всего, буду один. Даже полковник Орсо уехал по делам. Вашему капитану я пошлю с лакеем записку. Прошу. Моя, с позволения сказать, трапезная там.
…«Трапезная» Бениньо, расположенная в одной из башенок особняка, оказалась небольшим округлым помещением с высоким стрельчатым окном и занятно выложенным мозаикой полом.
За стол шотландец садился, словно всходя на эшафот. Филигранное серебро он прежде видел только издали на графской кухне, где над ними колдовала пожилая судомойка. Да и старомодные те вещи, достояние предков, были куда проще. Здесь же юноша боялся положить руки на вышитую скатерть. Огоньки свечей рассыпали нарядную радугу по изящной чеканке на приборах, а тяжелый серебряный кувшин для вина был украшен сложнее, чем резные двери церкви. Из всех блюд Годелот узнал только хлеб, да и тот был непривычно белым и сплетенным в затейливые фигурки.
Бениньо же вел себя так, будто всю жизнь ужинал исключительно с военными из низших чинов. Он неторопливо орудовал ножом и причудливым двузубым прибором, невзначай позволяя шотландцу присмотреться и скопировать его движения.
Поначалу Годелот был уверен, что провалится сквозь мозаичный пол вместе со стулом. Но врач затеял малозначащий и легкий разговор, и постепенно подросток почувствовал себя чуть свободнее. Бениньо же, хоть и держался совершенно естественно, казалось, незаметно вел Годелота под руку, не позволяя ему попасть впросак. Демонстративно беря со стола нужный нож, он спокойно замечал: «Попробуйте куропатку. Филомена просто волшебница, можете мне поверить». Указывая на то или иное блюдо, рассказывал его историю, и оказывалось, что какая-нибудь незамысловатая морковь запросто могла заводить собственный герб и чеканить на нем свои бесчисленные подвиги.
Что говорить, ужин был великолепен, изысканное вино врач, не скупясь, сам подливал Годелоту в бокал, и подросток не заметил, как язык у него постепенно развязался, и вскоре он уже легко и охотно рассказывал сотрапезнику о детстве и умерших родителях. Шотландец спохватился, лишь дойдя до прежнего синьора, и почти с испугом понял, что не слишком следил за ходом беседы… Однако Бениньо и не собирался расспрашивать ни о графе Кампано, ни о пасторе, ни о других важных для Годелота материях. Отодвинув тарелку, он спокойно осведомился:
– Вы сыты, друг мой? Прекрасно. Сейчас нам подадут десерт. Итак, прежде чем мы приступим к обсуждению рукописи господина Коперника, я хочу задать вам важнейший вопрос: вы поверили в то, о чем он пишет?
Годелот помолчал. А потом, осторожно подбирая слова, начал:
– Господин доктор, скажу вам честно, все, что написано в этой книге, удивительно. А большая часть и вовсе невероятна. Но… я знаю, что не всегда можно полагаться на то, что видят глаза, даже если это выглядит очевидным. Мне ведь тоже кажется, что кровь налита в мое тело, будто в жбан. Где треснет – там и протечет. Но врач моего покойного синьора рассказал мне, что человеческое тело пронизано кровеносными… ну…
– …Сосудами, – подсказал Бениньо.
– Да, именно. И что кровь течет не наобум, а по точно установленному пути, хоть я этого и не вижу. Значит, весь мир тоже может быть устроен не так, как мне кажется. Я – военный, и я знаю, как стреляет аркебуза. А господин Коперник – астроном. И ему, вероятно, виднее, как движутся светила. – Годелот запнулся, снова смущаясь. – Простите. Вероятно, весь это лепет звучит довольно жалко.
Бениньо внимательно посмотрел подростку в глаза и вдруг улыбнулся незнакомой мягкой улыбкой:
– Вы зря оправдываетесь, Годелот. Все, сказанное вами, – не только не жалкий лепет, но поистине великие слова. Знаете, в чем трагедия нашего мира? Люди не хотят учиться. Они не желают высунуть хоть кончик носа из своей заплесневелой раковины и на миг допустить, что мир больше и диковинней, чем они привыкли думать. Любые открытия в нашем несчастном обществе прокладывают себе путь болью и подвергаются гонениям. Вы же – человек будущего. На вас и вам подобных зиждется надежда человечества. И все лишь потому, что вы готовы слушать, смотреть и рассуждать, а не лезете в ужасе под лавку при одной мысли, что облака не спрядены из овечьей шерсти. А теперь скажите, какие слова или факты показались вам неясными?
…За окнами сгустилась ночь. А пожилой врач и юный военный так и сидели за давно убранным столом, на котором виднелись лишь бесчисленные листы и чернильница. Свечи оплывали в шандалах, где-то далеко слышались плеск весел, голоса фонарщиков и уханье одинокой совы. А они все говорили и говорили.
Давно была забыта неловкость, они спорили, подчас перебивая друг друга, Бениньо хватался за перо и что-то рисовал, пояснял, размахивая руками, сыпал терминами и пенял Годелоту на незнание латыни, которое «пристало разве что деревенщине», забывая, что девяносто девять коренных венецианцев из сотни знают сей древний язык не лучше мальчишки-провинциала.
Они опомнились только к полуночи, когда Бениньо пришлось кликнуть лакея и потребовать еще свечей. Непринужденность была вспугнута, и Годелот снова ощутил себя не в своей тарелке. Однако время смущенного бормотания тоже осталось позади. Глядя, как врач зажигает свечи, шотландец проговорил:
– Господин доктор, позвольте спросить: почему вы возитесь со мной? Почему оказываете мне эту честь, хотя я ничем не заслужил ее?
Бениньо спокойно поправил последнюю свечу и сел.
– Ну, это проще простого, Годелот. Я вас использую.
Услышав этот странный ответ, шотландец невольно моргнул:
– О.… Ну, это, по крайней мере, честно…
Врач же расхохотался:
– Друг мой, вы, как многие порядочные люди, отчего-то боитесь самых обычных слов! А меж тем все люди используют друг друга, и это правильно, дело лишь за способом и целью.
Видите ли, Годелот, я уже немолод. Семьи я не нажил, а единственного друга потерял много, очень много лет назад. Но с годами я узнал важную вещь: судьбе не по нраву стяжатели, и однажды она устает лить воду в бездонный колодец.
Я всю жизнь копил знания, не заботясь о том, чтобы с кем-то их разделить. Преподавать медицину мне казалось скучным, по натуре я более ученый, нежели наставник.
И лишь в последнее время я ощутил, что делаю что-то не так. В сущности, все мои знания и умения так и не принесли истинных плодов. Быть может, именно за это меня карает судьба, не позволяя мне открыть путь излечения ее сиятельства.
И тут, будто в ответ на мои раздумья, появляетесь вы. Юный, пытливый, распахнутый для свежего ветра. И потому я использую вас, Годелот. Вы – мой шанс извиниться перед судьбой. И я не стану скрывать: я толкаю вас на нелегкий путь. Ведь книга, которую мы сегодня обсуждали, запрещена законом и успела принести своему автору немало тревог. Так что будьте осторожны.
– А вы, – Годелот подался вперед, – вы не находите неосторожным доверять подобную книгу едва знакомому… хм… деревенщине?
Бениньо лишь усмехнулся:
– Друг мой, я уже не в тех годах, чтобы бояться ареста. А если вы столь умны, как кажетесь, то и не подумаете меня предать, погубив при этом самого себя. Да и никто никогда ничему не научится, если все станут прятаться за шкаф. Так что… я рискнул. А жизнь все расставит по местам.
Годелот помолчал.
– Я не подведу вас, доктор, – сказал он наконец.
– Я и не сомневаюсь, – так же просто отозвался Бениньо.
Той ночью утомленный Годелот спал без сновидений. С самого утра голова раскалывалась то ли от недавней раны, то ли от переполненности мыслями. Вчерашний разговор с врачом, странные слова об использовании, о примирении с судьбой. Шотландец уже не знал, верно ли он понял доктора и вообще понял ли хоть что-то в круговерти иносказаний, завуалированных похвал и полуиронических наставлений Бениньо.
Совершенно измучившись, Годелот заставил себя отбросить эти бесполезные размышления и сосредоточиться на более насущной задаче: сегодня предстояло передать Пеппо письмо.
Выходя в половине восьмого утра из особняка, он услышал за спиной оклик:
– Мак-Рорк, постой!
Замедляя шаги, шотландец поморщился, но догнавший его Марцино улыбнулся самым дружеским образом:
– Да погоди, я всего пару слов сказать! Прости за вчерашнее! Ей-богу, так приперло – хоть в петлю, а ни у кого ни гроша! Семья у меня в городе, Мак-Рорк. За жилье не плачено, а хозяину-то какое дело? Ему вовремя деньги подавай.
Годелот примирительно покачал головой:
– Вот оно что… Я и не знал, что ты человек семейный. Нашел деньги-то?
– Нашел, – кивнул однополчанин, – командир подсобил, храни его Господи. Ну, бывай, парень. Не держи на меня зла. Побегу, женушку порадую, она со вчера изводится.
Марцино унесся, а Годелот неспешно зашагал своей дорогой, поневоле ощутив легкое удовлетворение: новой войны с соратниками ему вовсе не хотелось, а будничная причина вчерашней выходки однополчанина сразу утихомирила досадный внутренний зуд, словно вынула занозу.
…Солнце входило в зенит, когда Марцино вновь постучался в кабинет полковника, на сей раз с видом самой ретивой исполнительности. Поклонившись, он вытянулся перед Орсо и отчеканил:
– Мой полковник! Задание ваше исполнил в точности и спешу вас успокоить: ничего дурного ва… эм… Мак-Рорк не учинял. Как и собирался, явился к госпиталю. Сначала в церковь вошел, постоял, глаза долу – все чин чином. Потом вышел, да к распятию. Там тоже помолился, подаяние в кружку опустил, а потом – вот чудак – под самый постамент бумажку подсунул.
Орсо усмехнулся:
– А это зачем?
Марцино же простодушно осклабился:
– Так поверье же, мой полковник. Дескать, если о ком очень скорбишь или тревожишься – надобно молитву о нем в каком-то святом месте оставить. Я слыхал, в Святой земле прямо в песок на Голгофе письмеца кладут и кресты нательные в том песке купают – они враз чудотворными делаются. Вот. А потом он крестным знаменьем себя осенил – да и назад пошел. Я вернулся – он уже тут.
Орсо помолчал, а потом кивнул с видом полной удовлетворенности:
– Великолепно, Марцино. Вы сняли с моей души немалый груз. – Встав, он порылся в секретере, вынул горсть серебра и отсчитал двенадцать монет: – Ваша награда и немного сверху. Дети и правда быстро растут. И, Марцино… Думаю, мне не нужно напоминать вам, что любая разговорчивость вам сильно повредит Мой… м-м-м… отпрыск попал под мою опеку в непростом возрасте. Мне совсем не легко заслужить его доверие. И я не советую вам стать человеком, который усложнит мне задачу. Вы свободны.
Солдат ушел, кланяясь и заверяя командира в своей вечной преданности. Услышав хлопок двери, Орсо расстегнул верхние пуговицы глухого дублета, потянулся и положил правый сапог на край стола.
– Ну, что ж, дорогой мой сын, – пробормотал он, – вот вы и попались.