Библиотека литературы Древней Руси. Том 9 (Конец XIV - первая половина XVI века)

ОРИГИНАЛ

Понеже убо мнози изъначала отъ отець начаша чинити повести преже бывшихъ отець, имьже ти сожителствоваша и отъ нихъ слышаша, инаа же сами видеша и слышаша, странствующе по монастыремъ, и по лаврамъ, и по пустынямъ, — бывающаа чюдеса отъ Бога и святыхъ его, уже отшедшихъ къ нему, инаа же отъ пребывающихъ еще въ мире семъ, и не точию сами отъ сихъ ползовашася, но инемъ писаниемъ предаша въ древняа роды, не скрывше таланта, яко добрии строителие благодати Владычня,[1] яко да не забвена будутъ леты Божиа чюдеса и святыхъ его, — изволися и мне последовати преданию святыхъ отец,[2] предати писаниемъ сущимъ по насъ бывшаа преже отець нащихъ, елико они слышаша отъ сущихъ преже ихъ святых отець и елика въ ихъ лета быша, намъ исповедаша, такоже и въ наши лета бывшаа, еже отъ иныхъ слышахомъ и сами видехомъ, бывшаа во обители отца Пафнутиа[3] и ученика его отца Иосифа,[4] и елика отъ нихъ слышахомъ и отъ ученикъ ихъ, сущихъ въ ихъ обителехъ, понеже отецъ нашь Иосифъ по скончании отца своего Пафнутия прииде во свое отечество, на Волокъ Ламский,[5] и состави зъ Богомъ свой монастырь.

Волокъ же той бяше изъначала пределъ Великаго Новаграда.[6] Достоитъ же рещи и о Велицемъ Новеграде, яко древний той бяше градъ. Во времяна святыхъ апостолъ еще не бе ту града, но живяху нарицаемии «словене», идеже ныне Новъградъ. Святый же апостолъ Анъдрей восхоте ити въ Римъ,[7] и вниде во устие Днепрьское и по нему въ Понтъ-море,[8] и тако прииде въ Римъ. Словене же по отшествии его разыдошася по многимъ местомъ. Инии же отъ нихъ седоша около езера великаго Ильмеря,[9] и создаша градъ, и нарекоша имя ему Новъградъ, и прозвашася «новогородци», и пребыша некрещени до великаго князя Владимера.[10]

Волокъ же Ламьский — пределъ того града, и подъ областию архиепископа того града и до сего времени.[11] Тако древний бяше градъ той. Бе же первие на брезе Ламы-рекы, и той ныне нарицаетьца «Старый Волокъ»,[12] великаго же князя Владимера, крестившаго всю Рускую землю. По преставлении же его великий Ярославъ,[13] сынъ его, проязду творя по градомъ рускымъ, прииде на Старый Волокъ. И прошедъ его два поприща,[14] и ста шатры на горе близъ речкы, иже впаде в Ламу, в полудни починути. И явися ему во сне мужъ старъ, и показа ему перъстомъ на другой стране рекы, глаголя: «На семъ месте заложи градъ Волокъ и люди приведи оттулева». И близъ показа гору, и глагола ему: «А на сей горе постави церковь Воздвижение Честнаго Креста Христова и сотвори монастырь.[15] А на нейже почиваеши горе сотвори церковь во имя святаго пророка Ильи и такоже сотвори монастырь».[16] Вопроси же его: «Господи, ты кто еси?» Онъ же рече: «Азъ есмь боговидець пророкъ Илья»,[17] — и, си рекъ, невидимъ бысть. Възбнувъ же благочестивый великий князь Ярославъ и сотвори вся, елика повеле ему святый пророкъ Илья. И градъ сотвори Волокъ идеже и доныне стоить, и оба монастыря на показаныхъ ему горахъ, и внутрь града соборную церковь Воскресение Господа нашего Исуса Христа.[18] И дасть свещеникомъ и обоимъ монастыремъ во окормъление тамгу со всего: и померно, и явку з животины, и пятно;[19] и дастъ имъ грамоты вечныя, и печати златыя приложи, ихже мы самовидци быхомъ и прочтохомъ. И пребыша до князя Бориса Васильевича[20] летъ мало не съ пятьсотъ; и той взятъ ихъ, не вемъ, с которою мыслию, к себе въ казну, а имъ дастъ свои грамоты (или паче хотя соблюсти ихъ, но не соблюде). Преставлешуся ему, и изгибоша у него в казне, и погуби паметь прародителей своихъ.

А якоже Великый Новградъ никогдаже не бысть взятъ от агарянъ, сице и пределъ его Волокъ.[21] Внегда по Божию попущению, грехъ ради нашихъ, безбожный агаряньскый царь Батый Росискую землю поплени и пожже, и поиде к Новому граду, и покры его Богъ и пречистая Богородица явлениемъ Михаила-архистратига,[22] иже возбрани ему ити на него. Онъ же поиде на литовьскыя грады, и прииде къ Киеву, и виде у каменыя церкви надъ дверьми написанъ великый Михаилъ-архаангелъ, и глагола княземъ своимъ, показуя перъстомъ: «Сей ми възбрани поити на Великий Новъгородъ».

Сиа исповеда ученикомъ своимъ отець Пафнутие, слышавъ от техъ, иже постави Батый властели по русскимъ градомъ (иже «баскаки» нарицаетъ техъ языка речь), и отъ деда своего Мартина слыша,[23] иже и той бяше баскакъ въ граде Боровъсце. Егда же убиенъ бысть безбожный Батый секирою богоданною и на коне, отъ Бога посланнемъ, отъ угорьскаго краля Владислава, егоже крести святый Сава Сербьский[24] от латыньскыя въ православную веру, и тогда вси держатели Русскиа земли избивати повелеша Батыевы властели, поставленыя по градомъ, аще который не крестится. И мнози отъ нихъ крестишася. Тогда и отца Пафнутиа дедъ крестися и нареченъ бысть Мартинъ.

Изволих же писаниемь предати о жительстве отца Пафнутиа, якоже преди рехъ, елика отъ него слышахомъ и отъ ученикъ его, бывшая въ его обители и инде, еже онъ исповеда ученикомъ своимъ; такоже и ученика его, отца Иосифа, надгробными словесы почтохомъ и мало объявихомъ о жительстве его:[25] кто и откуду бе, — еже отъ него слышахомъ и сами видехомъ въ его обители и инъде, елика онъ намь исповеда, и сиа такоже поставихомъ в рядъ. Сиа же пишемъ, не яко они требоваху таковая, но мы, прочитающе сиа, тщимся подражати житие ихъ, — сего ради последующе древнему преданию, занеже въ патерицехъ не точию великихъ и знаменоносныхъ отець житиа, и чюдеса, и словеса, и поучениа писаху, но и елици не постигоша въ соверъшение таково, но по силе подвизашася, поелику возможно, такоже и техъ житиа, словеса писанию предаваху. О нихъ же пишетъ: овъ убо уподобися солнцу, овъ же луне, инии же велицей звезде, инии же малымъ звездамъ, — а вси на небеси житие имутъ. И якоже у земныхъ царей велиции ихъ, яко друзи, велико дръзновение имутъ и вся, елико хотятъ, могут творити, и помагати молящимся имъ, а елици мнее техъ, имутъ же, но не тако, а инии воини малымъ златицамъ, аще и не имутъ такова деръзновениа, но себе точию ползоваша, но обаче пребываютъ въ царстей полате, — сице есть разумети и о святыхъ. Якоже апостоли други и братию нарече, и якоже мученици и знаменоснии отци — сии вси могутъ помагати молящимся имъ, симъ всемъ святии отци во все лето кануны и празники сотвориша и доволно узакониша Христове церкви; инехъ же великихъ и знаменоносныхъ отець оставиша, якоже Великого Паисия, Иоанна Колова, и Аполония, и Марка, и Макариа Александрийскаго,[26] и инехъ множество бесчисленое, съ нимиже всемъ вкупе празновати предаша, малымъ и великимъ, въ неделю по Пятдесятницы,[27] а житиа и чюдеса въ патерицехъ писати.

Ныне же постигохомъ на последняя лета и не можемъ приходити въ меру великихъ и соборныхъ отець, но, якоже рекоша святии отци, яко въ последняя лета и не можемъ приходити въ меру великихъ и соборныхъ отець, но, якоже рекоша святии отци, яко въ последня времена мноземи скорбми и бедами спасутся и будутъ не менши первыхъ,[28] — сего ради изволихъ по силе трудившихся писаниемъ изложити въ патерице, по отеческому преданию: перьвее о отци Пафнутии и о ученицехъ его, и елика отъ него они слышаша; потомъ же и о отце Иосифе, и о ученицехъ его, и елика отъ него слышахомъ и сами видехомъ, такоже, во инехъ монастырехъ пребывая, елико слышахъ и самъ видехъ, и елика отъ сущихъ въ мире слышахъ. Подщахся писанию предати таковая, елика отъ древнихъ святыхъ бываемая и отъ сущихъ въ нашей земли святыхъ, глаголющихъ ради и неправе мудръствующихъ, яко въ нынешняя времена такова знамения не бываютъ:[29] сиа глаголюще, хотяще и на преже сущая знамениа ложь положити, не ведуще, яко и ныне той же Богъ, самъ и святыми своими, и до скончяния века творитъ чюдеса. Мы же, възбраняюще таковое зломудрие, подщахомся писанию предати бывшая точию въ лета наша, последующе древнему преданию отеческому, въ славу Богу и святыхъ его. Иматъ же предидущее речение сице.

Рече старець Иосифъ: «Якоже инокъ, пребываяй въ келии своей, и прилежа рукоделию, и молитве, и чтению, и себе внимая, отъ облегчениа совести, отъ слезъ иматъ утешение, — начальствуяй же братии едино иматъ утешение, аще видитъ своя чада по Бозе живуща, по божественому апостолу: “Болше сеа радости не имамь, да вижу моя чада во истинне ходяща”».[30] Рече паки: «Истинное сродство се есть, еже подобитися добродетелию сродному и Богови угодная творити, ему спострадати во всемъ». Рече паки: «Достоитъ иноку, въ общемъ житии живущу, едино брашно оставляти и глаголати: “Сие часть Христа моего”». Рече паки: «Аще который братъ совершитъ довлеяся трапезною пищею, отъ сего не осуженъ будеть, яко съ благословениемъ предлагаема суть. Горе же тайно ядущему, по писанию Григориа Двоеслова, и вещи, и сребреникы особно имущему».[31] Рече паки: «Се есть милостыня обще живущимъ, еже пострадати другъ другу, и претерпети смутившемуся на нь брату, и не воздати зла за зло».[32]

Поведа намъ отець Иосифъ: «Приидоша ко мне два человека, оба мирянина, житие имуще по Бозе, оба мне дети духовныя, и оба тезоименита Божиа дара; Феодосие-живописець и ученикъ его Феодоръ,[33] во иноцехъ тезоименитъ ему, иже по имени и житие свое управиша, светилници девьствении отъ младеньства стяжаша. Пишетъ бо и сие: “Безъ Божиа дарованиа не мощно исправити, огнь бо есть девьство”. И не се точию стяжаша по буимъ девамъ, но повсегда, якоже мудрии, масло куповаху,[34] раздавающе имение свое и до скончяниа, яко да не угаснутъ светилници ихъ: огнь бо есть девьство, масло же — милостыни. Сиа рекохъ о нихъ, хотя показати, яко истинно глаголющимъ имъ и кроме лукавыя лжи, и яко отъ нихъ слышахъ таковое чюдо страшное.

Якоже первее рехъ, сии приидоша ко мне. Бе же тогда обыскъ от державныхъ государей Русскиа земля на безбожныя еретики.[35] Приведоша некоего человека, егоже и азъ знаахъ и имя свемъ, но не пишу, недостоинъ бо есть именованиа, по Господню слову. Онъ же, хотя утаитися, нача глаголати: “Яко некогда, — рече, — стояхъ въ церкви и размышляа, елико слыщахъ отъ мудрствущихъ еретическая, и глаголахъ въ себе: «Аще бы сие истинно было, еже они мудрствуютъ, како святии апостоли, еже проповедаша, за то и крови своя излияша, тако же и мученици, и колико святителей мудрыхъ и чюдотвор-цевъ быша — вси едино мудръствоваша?» Паки же наченшу ми еретическая размышляти, и се напрасно изыде огнь ото олтаря, восхоте попалити мя. Азъ же падохъ ниць, моляся, и оттоле совершенно оставихъ размышление еретическое”. Сие же рече не истинно, но хотя избыти пришедшая на нь беды, еже потомъ явлено будетъ. Они же яша ему веру и пустиша его.

По времени же и въ попы поставленъ бысть. И служивъ литургию, прииде в домъ свой, и потырь имея в руку своею.[36] Пещи тогда горящи, а подружие его стоя, брашно варяше. Он же, волиа ис потыря въ огнь пещный, отъиде. Подружие же его возре въ пещь и виде во огни отрочя мало.[37] И гласъ отъ него изыде, глаголя: “Ты меня зде огню предаде, а азъ тебе тамо вечному огню предамъ”. Абие отверзеся покровъ у избы, и жена зрить: прилетели две птицы велики и, взяша отрочя ис пещи, полетеша на небо. (Ей ся видели птицы, ано то ангели). И покровъ изьбный по обычею сталъ. Она же во страсе бывши, и не поведа никомуже. Имяше же некую знаему жену, иже часто к ней прихожаше, живущу близъ дому того мужа, иже ми сказа. И яко обычна ей сущи и верна, поведа ей, еже сотвори мужь ея попъ и како виде отроча во огни и гласъ отъ него слыша. Слышавши же, и та страхомъ одержима бе, исповеда мужу своему. Мужъ же еа знаемъ бе тому, еже мне сказа, исповеда ему, еже слыша отъ жены своеа. Онъ же намъ исповеда».

Мы же прославихомъ Бога, творящаго преславная, и отъ сего разумети есть, яко не точию православнии суще, недостойне служаще и кресщающе, но и елици и ересь тайно имуще въ себе и страха людскаго ради творяще по преданию соборныя церкви, и мы, отъ нихъ кресщаеми, и исповедь къ нимъ творяще, и божественыя тайны отъ рукъ ихъ приемлюще, не поврежаемся ничимже, Богъ бо совершаетъ своя таинъства Святымъ Духомъ и служением ангильскимъ. Якоже мнози отъ святыхъ свидетельствоваша, разве точию явлении еретици и не по преданию церковному творяще — отъ сихъ удалятися и дружбы не творити съ ними, но бегати отъ нихъ, яко отъ враговъ истинне. Богу нашему слава!

Поведа намъ отець Васиянъ,[38] братъ отца Иосифа, бывый потомъ архиепископъ Ростову. «Стоящу ми, — рече, — на Москве въ соборной церкви преславныя Владычица нашея Богородица честнаго еа Успениа,[39] видехъ некоего человека-поселянина, молящася прилежно великому мученику Христову Никите[40] и пытающу, где есть написанъ образъ его. Азъ же, искусенъ сый въ таковыхъ, видехъ веру человека и необычное моление его, приступивъ, въпросихъ его вину таковаго молениа. Онъ же рече: “Господине отче, азъ много время болезнию одержимъ и всегда молящуся и призывающу ми великаго мученика Никиту. И лежащу ми на одре, окно же открыто бе надъ главою моею, и вси сущии со мною въ храмине крепко спяху, — единъ же азъ болезни ради не могий спати. Много же нудимъ быхъ отъ своихъ, еже призвати чародеа въ домъ свой. Азъ же никакоже восхотехъ, но всегда моляхся великому мученику Никите. Въ нощи жъ той слышахъ, яко врата дому моего отверзошася. Въздвигъ же очи, видехъ: и се мужъ светелъ, язде на коне, приближися ко окну, иже открыто надъ главою моею, и рече ми: «Въстани и изыди ко мне!» Азъ же рехъ: «Не могу, господи». Онъ же паки глагола ми: «Востани!» Азъ же двигся, и обретохъ себе здрава, и изыдохъ исъ храмины, никомуже слышавшу, и поклонихся ему до земля.

И въставающу ми видехъ человека черна зело, мечь огненъ въ руку его, — на коне борзо, яко птица, прилете и восхоте мене посещи. Светлый же онъ мужъ възбрани ему, глаголя: «Не сего, но онъсицу и онъсицу во оной веси», — имя ей нарекъ, такоже и человекомъ имена, иже къ чародеемъ ходиша. Онъ же пакы борзо, якоже птица, отлете. Азъ же вопросихъ светлаго того мужа: «Господи, ты кто еси?» Онъ же рече ми: «Азъ есмь Христовъ мученикъ Никита и посланъ отъ Него исцелити тебе сего ради, яко не введе чародее въ домъ свой, но на Бога упование свое положи и мене призываше, еже помощи тебе. И дасть ти Богъ еще приложение животу двадесять и пять летъ». И сиа рекъ, изыде ото очию моею, яздя на кони теми же враты дому моего. Азъ же поклонихся ему, и ктому невидимъ бысть. И се уже, господине отче, пять летъ, отнелиже сиа быша.

Азъ же наутрие всемъ, иже въ дому моемъ, сказахъ. Они же, яко послуха имуще мое здравие, удивишася зело и прославиша Бога и святаго страдалца его Никиту. Азъ же наутриа послахъ въ реченныя веси, и обретоша, яко въ ту нощь те человеци умроша, ихже великий мученикъ повеле черному оному посещи, иже къ волхвомъ ходиша. И множае прославихомъ Бога, яко избави насъ отъ таковыя беды и смерти”. Богу нашему слава!»

Поведаю вамъ ину повесть, яже бысть во Иосифове манастыри. Якоже бо въ богатьстве пребывая, аще добре устроитъ его, спасение обретаеть, сице и въ нищете, аще со благодарениемъ терпитъ, — якоже Избавитель нашъ во Евангелии поминаетъ Лазаря нищего, яко благодарна и терпелива, — и по скончянии отнесену ему быти ангелы на лоно Авраамле.[41] Подобно сему бысть и въ наша лета. Некый человекъ, именемъ Илиа, не зело отъ славныхъ, но имяше малу весь; человеци же злии отняша ея у него, и сего ради живяше въ нищете, не имый отъ чего приобретати дневную пищю, но въ малей убозей храмине живяше съ подружиемъ своимъ, и та не его сущи — у некоего христолюбца испросилъ. И пребываша въ последней нищете, терпя со благодарениемъ и молчаниемъ, повсегда ходя на церковное пение; и, приходя въ Иосифовъ манастырь, малу потребу приимаше повелениемъ его.

По некоемъ же врмени разболеся сухотною,[42] и до кончины пребысть со умомъ и съ языкомъ. Братъ же у него, старець, вземъ его, постриже во Иосифове манастыри и служаше ему до кончины. Егда же прииде часъ, уму его еще утвержену сущу и языку, предстоящу старцу со инымъ инокомъ, болный же инокъ Илинархъ (тако бо преименованъ бысть по иноцехъ) весело и со всею тихостию рече: «Во се Михаилъ-архангелъ», — и мало потомъ рече: «И Гаврилъ». Братъ же его, предстоя ему, воздохнувъ, рече: «Что то паки дасть Богь?» Онъ же, слышавъ, рече: «Богъ у мене». И тако предасть духъ.

Чюдно поистине, како отверзъшимся тому мысленымъ очемъ и позна святыа архаангелы, ихже николиже виделъ. Отъ сего яве есть: аще бо во плоти достоинъ есть видети и познати, колми паче, отрешився отъ соуза плотскаго, можетъ познати не точию святыя ангелы, но и вся святыя. И отъ сего яве есь: аще и женатъ бе, но въ девстве пребываху, яко братия его многи дети имяху, толико же пожиша съ женами, — и сего ради сей сподобися. Тако бысть отъ Бога, ему же слава ныне, и присно, и во векы векомъ.

Во обители старца Иосифа некий человекъ, отъ славныхъ родомъ, именемъ Елевферие Волынский именуемъ,[43] прииде къ старцу Иосифу, и приятъ ангелский образъ въ его манастыри, и нареченъ быстъ Евфимие. Сей въ толико умиление и слезы прииде, яко не точию въ келии, но и въ церковномъ правиле молитву Исусову[44] со вниманиемъ глаголаше и безпрестани плакаше; и въ келии ничесоже ино не делаше, точию слезамъ прилежа и коленопреклонению; и никомуже беседоваше; на всякой литургии у старца Иосифа прощение приимаше въ помыслехъ.

Некогда стоящу ему на литургии, молящуся и плачющу, внезаапу ото олтаря облиста его светъ неизречененъ; онъ же страхомъ великымъ обьятъ бысть и помале приступи клиросу, исповеда старцу Иосифу сияние света того. Старець же рече ему: «Не внимай тому, но точию молитве и слезамъ». По видении же томъ инокъ Евфимие положи на ся иноческый великий образъ и причястився животворящаго тела и честныя крови Христа, Бога нашего.

И во единъ ото дний не пришедшу ему на утренее словословие, пославъ отець, възбужающаго братию; онъ же, пришедъ со огнемь, обрете его лежаща на коленехъ предо образомъ Божиимъ и пречистыя Богородица, и четкы въ рукахъ держаща, и слезы на лице многи имуща — на коленопреклонении душу свою Богу предасть. Посланный же братъ, мневъ его спяща, и хоте его возбудити, и обрете его отшедша ко Господу. Таковыя убо смерти Богь посылаетъ на готовыхъ, насъ устрашаа, неприготованныхъ, и на покаяние обращая, еже всегда помышляти безвестное нашествие смерти.

По скончании же его, по времени, намъ исповеда старець Иосифъ о свете, иже осиа преже реченнаго инока Еуфимиа, и како възбрани ему не внимати таковыхъ. Мы же начахомъ разсужати таковаа на благая. Онъ же глагола намъ: «Аще и блага будетъ, но намъ ни на коюже ползу таковая, но отвращати и не приимати, да не вместо пастыря волка приимемъ. Некоему ото отець явися Сатана, и светомъ неизреченымъ облиста, и глагола ему: “Азъ есмь Христосъ”. Онъ же смежи очи свои и глагола ему: “Азъ Христа не хощу зде видети”». Колми паче намъ, немощнымъ, и въ последнее сие время не искати таковыхъ, но послушание имети, и тружатися телесне, и посту и молитве по силе прилежати, и смирению, еже имети себе подо всеми (сие бо есть покровъ всемъ добродетелемъ) и полагати начало.[45]

Якоже у насъ инокъ Феогностъ, по мирьскому пореклу Скряба, иже положи начало житию своему сице: вместо свиты отъ тела положи броня железны да на всякъ день совершаше псалмы Давидовы, да пять каноновъ, да тысящу коленопреклонениа, да пять тысящь Исусовыхъ молитвъ. И не измени таковаго правила и до кончины своея, и по трехъ летехъ отойде ко Господу. Якоже Епифание, иже бе отъ великихъ и славныхъ, отверьжеся мира въ юности и пребысть въ послушании. Якоже древний Досифее пять же точию летъ со смирениемь въ нищете работая всемъ, яко незлобивый агнець и голубь целый, и по пяти летъ отъиде къ Господу. И Давидъ юнный, иже седми летъ престрада, якоже древний Иевъ: червемъ ногу его грызущимъ, глаголемымъ волосатикомъ,[46] и по вся нощи и спати ему не даяху, но со стенаниемъ гласъ испущаше и сущимъ съ нимъ не даваше почити. И въ той болезни скончася и отойде къ Господу. И инии мнози въ нашей обители со смирениемъ по силе подвизашася и послушаниемь; яко вещни суще, по Лествичникову слову, вещно и житие изволиша проходити.[47] И вси ти веруютъ Богу, яко спасение получиша.

Поведаю же вамъ ино чюдо преславное, еже слышахъ ото отца Никандра, иже въ странахъ родившагося Литовьския земля и жительствовавшаго тамо. И въприхожение еже къ Угре безбожнаго царя агарянскаго Ахмата[48] и той плененъ бысть некоимъ отъ князей его, еще пребывая въ мирьскомъ образе, и понуженъ бысть отоврещися Господа нашего Исуса Христа. Множество же крестовъ на гойтане, еже взяша у християнъ злочестивии того слуги, и техъ множество животворящихъ крестовъ повеле той безбожный князь давати ему (пещи тогда горящи въ храмине той), яко да вверзетъ ихъ во огнь, а другому слузе стояти с мечемъ надъ главою: аще не вверзетъ ихъ, да усечетъ его. Онъ же изволи паче умрети за Господа нашего Исуса Христа и глагола безбожному князю: «Мы симъ поклоняемся и лобзаемъ ихъ». Злочестивый же той повеле устрашити его посечениемъ, и резати помалу по шии его, и давати ему кресты — да вверзетъ ихъ въ огнь. Онъ же не хотяше того сотворити. Безбожный же той повеле, вземъ за гойтанъ, теми кресты бити его безъ милости. Онъ же никакоже не послуша. И абие внезапу прииде страхъ на безбожнаго царя Ахмата, и побеже. Тогда и той и князь побеже. А его во единой срачице и босого повергоша на ледине, и великаго ради мраза перьсти ногамъ его отпадоша. И по отшествии безбожныхъ взяша его, еле жива, во градъ; бысть произволениемъ мученикъ и безъ крови венечникъ.

Бе же благоразуменъ: аще и не навыче писаниа, но отъ слуха вся въ памяти имяше и разумевъ, коликихъ благъ сподоби его Богъ, яко не отвержеся Того и честнаго креста не вверже во огнь, но скорбяше зело, яко не скончяся мучениемъ за Христа. И сего ради изволи отврещися мира, и иде къ старцу Иосифу въ его монастырь, и бысть мнихъ. Ему же и азъ много время сожительствовахъ. И пребысть въ немъ летъ 40 и 3, всякую добродетель исправи: нестяжание, и послушание, и молитву, и слезы; и до тридесяти летъ пребысть болнымъ служа, не имый ни келиа своеа. Воздержание же толико исправи, яко и до самого конца, но всегда зъ братиею представленая, и та не вся приимаше, но повсегда приимаше, но брашно оставля, якоже старець Иосифъ глаголя: «Се есть, — рече, — часть Христа моего». Всехъ же добродетелей его невозможно въ мимотечении сказати; еже ему поспешествова Богъ исправити сего ради, яко не отвержеся имени его — великаго и честнаго креста не вверьже во огнь.

Сей ми исповеда таковое преславное чюдо. «Еще ми, — рече, — въ мире живущу, на краехъ земля Литовьскиа, бе же тамо церкви владычици нашеа Богородици, въ нейже многи чюдеса бываху преславною Богородицею. Едино же тебе повемъ.

Бе тамо некая вдавица отъ благородныхъ, имеа сына единочада, и тому въ воиньстве учинену сущу. Случи же ся ему, болевшу, скончатися. Его же по закону умершихъ скутавше, несоша къ той церкви, хотяще погребению предати его. И начинающимъ еже вложити его въ гробъ и землею посыпати, мати же его, безпрестани плачющи, и биющи въ перси, и власы терзающи, съ воплемъ крепкимъ моляше пречистую Богородицу и главою биющи о гробъ сына своего, глаголющи: “Дай ми, Владычице миру, жива сына моего, и разреши вдовьство и сиротство!” И на многь часъ плачющи горко, не дасть во гробъ вложити его, яко и инемь съ нею плакати. И егда подвигоша его, еже во гробъ вложити, вдовица же поверже себе на землю, горко плачющи. И абие подвижеся умерший. И, открывше, разрешиша его, якоже иногда Лазаря.[49] Онъ же абие воста здравъ, яко николиже болевъ. Сущии же ту возопиша: “Господи, помилуй!” — и со многимъ удивлениемъ и страхомъ со вдовицею и съ сыномъ ея прославляху преславную Богородицу на многъ часъ, сотворшую таковое страшное чюдо. И отъ того времени до вторыя смерти “Мертвымъ” нарицаху его.

Вопросиша же его, аще что виде отъ тамо сущихъ. Онъ же рече, яко: “Ничесоже не помню”. И отъ сего ведомо есть, яко и видевъ тамошняа, но забывъ, занеже до нынешняго умертвиа пребысть въ жизни сей до четыредесять летъ и вся забывъ, елико въ те лета быша. Но егда воскресе, якоже и второе родися: и тамошняя, и зде сущая — вся забывъ, по таковому образу, яко и намъ многажды случается во сне видети, возбнувъше же, вся забыти. Якоже о Лазаре писано есть, яко ничесоже не поведа: или не оставленъ есть видети, или и виде, да не повелено есть ему поведати».

Есть же и ина смерть человекомъ: видимъ есть яко мертвъ, но душа его въ немъ есть, — и иже бываетъ молниею пораженымъ и громомъ. Яко Анастасие-царь пораженъ бысть громомъ,[50] его же въскоре затвориша во гробе, и потомъ оживе и нача восклицати во гробе, тако же и въ наша лета некий юноша пораженъ бысть громомъ, его же въскоре погребоша, и глаголаху о немъ, яко вопи во гробе. Такоже елици и виномъ горющимъ опивахуся и умираху или ото угару умираху, сии по неколицехъ днехъ оживаху неции, занеже души ихъ еще въ нихъ быти и не совершенно умираху. И елици ото удара, или отъ болезни малы, или въскоре умираху — сихъ всехъ въскоре не подобаетъ погребати, ниже на студени полагати: случаетъ бо ся некимъ убо умирати, а души ихъ еще въ нихъ быти. Некий мнихъ умеръ, и, нарядивше его, положиша въ гробници. И прииде понамарь взяти и нести его въ церковь, еже пети надъ нимъ, и обрете его погребалныя ризы свергьша съ себе и седяща. И аще бы въскоре погребенъ былъ и во гробе ожилъ бы, и паки нужною смертию умерлъ бы. Но тогда лето бе, и сего ради и оживе; аще бы зима была, и онъ мразомъ умеръ бы. Сего ради, якоже рехъ, не подобаетъ въскоре погребати, ниже на студени полагати.

Повемъ же и другое чюдо владычица нашея, преславныя Богородица, еже бысть во дни наша. Некий человекъ отъ болярьска роду, именемъ Борисъ, порекломъ Обабуровъ,[51] пострижеся во иноческый чинъ и нареченъ бысть Пафнутие. И живяше въ манастыри старца Иосифа на Волоце на Ламскомъ. Въ томъ граде манастырь есть дивический, церковь же въ немъ святыя и великиа мученици Варвары.[52] Въ томъ убо манастыри преже реченнаго старца сожительница пострижеся. Дщи же у нихъ бе мужеви съпряжена и помале бысть разслаблена и нема; ея же мати, вземши, постриже въ томъ же манастыри. И пребысть нема и разслаблена 5 летъ, не могий ни рукою двигнути.

Приближающу же ся празднику преславныя Богородица честнаго ея Успения во Иосифове манастыри, родители тоя инокини умолиста старца Иосифа, да повелитъ ея въ нощи принести и положити въ церкви Успениа святыя Богородица въ его манастыри. Онъ же преклонися молению ихъ: невходно убо бяше тамо женамъ. Пославъ же единого священника, стара суща, и повеле молебное пение сотворити. Совершаему же пению болящия ощути въ себе малу крепость въ телеси, такоже и въ гортани, и повеле въздвигнути себе со одра, отъ негоже никогдаже може двигнутися. Въздвигши же ся и двоими ведома, иде и целова икону Успениа святыя Богородица. И, отведше, поставиша ея у клироса; она же держащися за клиросъ, стоя до скончания пениа. Потомъ же отвезоша ея во свой манастырь.

И въ постъ преславныя Богородица восхоте причаститися животворящаго тела и честныя крови Христа, Бога нашего, за два дни до бесмертнаго Успениа пречистыя его Матери. И въ ту нощь случися ей телесная немощь: она же те дни пребысть безъ пища, упражняющися въ молитвахъ. На божественое же Успение пресвятыя Богородица предъ литургиею принесше еа во церковь тоя обители и поставиша о клиросе. Священный же инокъ, игуменъ святаго Покрова,[53] восхоте ей проговорити «Покаяние» и повеле ей умомъ внимати силу глаголемыхъ. И егда рече: «Исповедаюся Богу и пречистой его Матери», — тогда той отверзошася уста, и нача глаголати во следъ его, и бысть вся здрава. Священникъ же убояся страхомъ велиимъ и, трепеща, глаголаше. Она же по немъ изглагола все чисто «Покаяние» и по совершении сама тече скоро въ келию свою, зовый и вопиа светлымъ гласомъ къ родившей еа, проповедая свое исцеление и бывшее чюдо на ней преславныя Богородица. И бе видети матерь, о чаде веселящуся; и вси слышавшие и съ нами прославиша Бога и пречистую его Матерь о преславныхъ ея чюдесехъ.

Достоитъ же и се поведати вамъ, еже бысть во Иосифове манастыре. У благовернаго князя Бориса Васильевича бысть некий боляринъ — князь Андрей, прозваниемъ Голенинъ; и роди три сыны: Иоанна, и Семиона, и Андрея,[54] — во всемъ приличны себе, и возрастомъ, и промысломъ, — и прейде отъ жизни сея. Потомъ же первый сынъ Иоаннъ, болевъ тяжко зело, покаявся и причастився, приставися и положенъ бысть въ Иосифове монастыре.

По мале же времени мати ихъ Мариа[55] (сице бо нарицашеся) по обеднемъ времени, стихословивъ Псалтырь и утрудився, посклонися мало почити. И, воздремався, видитъ сына своего Иоанна и съ радостию рече: «Чадо мое сладкое, ведь ты уже преставися». Онъ же рече: «Преставихся, госпоже моя мати». «Да каково, господине, тебе тамо?» Онъ же рече: «Добро, госпоже, того ради, яко во святый Великий пятокъ покаяхся отцу духовному чисто, и епитемью взяхъ, и обещахся, еже к тому греха не творити, и сохрани мя Богъ и до кончины». Она же рече: «Возми же, чадо мое, и мене къ себе». Онъ же рече: «Не тебе, но брату Семиону». Она же возопи со слезами: «Что глаголеши, чадо мое?» Онъ же, въздевъ руце горе, рече: «Богъ тако изволи». Она же, въспрянувши, радостию и печалию содержима бысть: радостию, яко виде възлюбленнаго своего сына, извещение приатъ, яко въ части праведныхъ есть; печалию же, яко и въторый сынъ ей вземлется отъ нея.

Помале же и въторый сынъ Симионъ разболеся, покаявся и причастникъ бысть животворящимъ тайнамъ Христа, Бога нашего. И тако преставися, и положенъ бысть во Иосифове манастыре со братомъ своимъ. Мати же много плакавши, якоже древняя Клеопатра,[56] и повсегда по нихъ многи милостыни творяше и священныя службы, и единемъ меншимъ сыномъ Андреемъ утешашеся. И моляшеся, еже темъ погрестися. И по времени преставися, и темъ погребена бысть.

И сотворивъ памяти ея священноприношениемъ и многими милостынями, и свободь бысть ото всехъ. И расмотривъ нестоятелное мира сего, — бе бо зело смысломъ совершенъ и добре веды Божественое писание, — и поревнова божественому Святоши,[57] отвержеся мира, и множество служащихъ ему свободою почте, и всехъ удовли. Они же со многими слезами проводиша его въ манастырь отца Иосифа. И рукою его отлагаетъ власы, и облеченъ бысть въ священный иноческый образъ, и нареченъ бысть Арсение. И многое богатьство, и села свои — все приложи къ манастырю отца Иосифа,[58] а прочее богатьство свое, много суще, разда рабомъ своимъ и нищимъ. И бысть нищь Бога ради, и странными ризами одеянъ, и въ странныхъ службахъ повсегда тружаяся въ хлебне и въ поварне, яко единъ отъ нищихъ, и ко всемъ стяжа смирение и терпение много, яко инъ никтоже. И ко отцу Иосифу велию веру стяжа, и по его воли все творяше, якоже сынъ присный; и не токмо зде съ нимъ желаше быти, но и по смерти. Сотвори же родителемъ своимъ и себе память вечну въ Иосифове манастыре, еже поминати ихъ во вседневномъ списке, доколева и манастырь Пречистыя стоитъ, и по шести трапезъ ставити на всяко лето по нихъ и по собе на братию и на нищихъ.[59] Таковымъ благотворениемъ не точию себе ползова, но и родителей своихъ недостаточное наверши.

Отцу же Иосифу отшедшу къ Господу, онъ непрестанно моляшеся въ его: гробници Господу Богу и пречистой его Матери, и отца Иосифа призываше на молитву, и желание простираше, еже отрешитися плоти и быти съ нимъ. И услыша Богъ молитву его; и не по мнозе времени, мало поболевъ, наложи на ся великий ангельский образъ, и, причастився животворящаго тела и крови Христа, Бога нашего, и простився со всеми, веселымъ лицемъ отойде къ Господу. Братиа же зело пожалеша о немъ. Бе бо мужь благъ, и языкомъ сладокъ, всехъ Господа славяше, и лицемъ светелъ, браду черну, и густу, и не добре велику имяше, на конець разсохата, и возрастомъ умеренъ. Положиша его во приделе церковнемъ съ братиами его, преже отшедшими, славяще Бога, ему же слава ныне и присно.

Поведа намъ отець Иосифъ Волоцкый о отци Макарии Калязиньскомъ. Глаголаше его быти сродника болшимъ боляромъ тверьскимъ, прародителие же его нарицаеми Кожины. И еще юнну ему сущу, родителие же его сопрягоша ему жену. Онъ же помале увеща ея отоврещися мира и облещися во иноческый образъ. Такоже и онъ оставивъ миръ и бысть мнихъ. И во своихъ местехъ созда манастырь, въ Кашине, на брезе великиа реки Волги, и отчину свою, вси села, приложи тому манастырю. Бе же на томъ месте жилъ земледелець, емуже прозвание Каляга. И смирениа ради не повеле его нарицати своимъ именемъ, но нарече его Калязинъ. Законъ же положи не держати хмелнаго пития, ни ясти, ни пити по келиямъ.

Егда же собрася къ нему немало число инокъ, той же не восхоте священьства приати и начальствовати братиамъ, но во смирении жити. И сего ради, избравъ единаго отъ сущихъ съ нимъ инокъ, поставляетъ игумена, самъ же, яко единъ отъ последнихъ инокъ, пребываше во всякихъ службахъ тружаяся и одеяние всехъ хужьше ношаше, смиренъ и кротокъ зело; и егда кого нарицаше по имени, всякому глаголаше: «Старчушко доброй». И ничимгъ не владяше сущимъ во обители, точию смотряше, еже бы жили по преданому закону манастырьскому.

Игуменъ же присовокупивъ себе некоихъ отъ братий и начаша некоя розоряти сущая обычая въ манастыри: и въ брашне, и питии, и прочая вся не по преданному закону творити. Святый же много наказавъ его, и не послушающу ему, сказавъ о немъ епископу и инаго избравъ себе, поставляетъ игумена. И по времени и тому наченшу темъ же обычеемъ жити, онъ же и того отстави ото игуменъства.

И преспевшу святому възрастомъ до средовечиа, епископъ же наченъ самого его нудити прияти херотонию и начальствовати во своемъ манастыри братии. Такоже и сродници его — Захариа, Бороздинъ прозваниемъ,[61] и инии вси его сродници — едва увещаша его прияти священьство, яко достойна суща. И, благословивъ его, епископъ пославъ его въ манастырь свой начальствовати братии; онъ же шедъ и добре стадо свое пасяше на пажити преданаго имъ закона, и всемъ образъ бысть пощениемъ, и нищетою, и труды, и молитвами, и въ церковномъ правиле всехъ напередъ обреташеся. И тако добре подвизася и поживе въ простоте, якоже великий Спиридонъ.[62] И многи ученики преди пославъ къ Богу, потомъ же и самъ въ старости добре преставися къ Господу, умноживъ данный ему благодати талантъ, и вниде въ радость Господа своего, и поставленъ бысть надъ ученики своими, ихже онъ спасе и ныне спасаетъ въ его обители, ревнующихъ житию его. И положенъ бысть близъ стены церковныя.

И по мнозехъ летехъ некий человекъ въ Кашине, благочестивъ и богатъ зело, именемъ Михаилъ, прозваниемъ Воронъковъ, имея веру велику къ святому, въсхоте церковь камену сотворити въ его манастыре. И копающимъ ровъ обретоша гробъ святаго, целъ и невреженъ, и, открывше, видеша святаго не токмо самого цела и неврежена, но и ризы его яко въ той день положены, ничимже врежены. И возопиша вси: «Господи, помилуй!» О чюдо, братие, — пребысть святый въ земли до четыредесять летъ и вящьше, обретеся, яко въ той часъ положенъ.

Бе же въ обители его некий человекъ, имея ноги съкорчены, и повсегда на коленехъ и на рукахъ плежаше, и сего ради «Кочкою» его прозваша. И прикоснуся раце святаго съ воплемъ и со слезами, и абие здравъ бысть въ той часъ, скача и хваля Бога, яко при апостолехъ у Красныхъ дверей хромый.[63] И повсегда многи чюдеса бываху отъ честныхъ его мощей въ славу Богу, якоже о нихъ въписание сведетельствуетъ. Богу нашему слава ныне и присно!

Поведа намъ той же отець Иосифъ. Бысть некий игуменъ въ велице манастыри въ Тверской стране[64] добродетеленъ зело: ото младеньства чистоту стяжа, въ юности мира отвержеся — и поживе много время, начальствуя братии. Имяше же обычей стояти у прежнихъ дверей церковныхъ, имиже братиа въхожаху и исхожаху; и елици исхожаху не на нужную потребу и въ паперть церковную на празнословие, онъ же, яростию побежаемъ, биаше таковыа жезломъ, сущимъ въ рукахъ его. И пребысть тако творяй до кончины своея и не зазревъ себе о таковомъ недастатке, но имея въ мысли, яко пользы ради братня сие творитъ. Пришедши же ему блаженней кончине, нападе на руки его болезнь и, яко огнемъ, пожизаше руце его. Братия же поставляху ему делбу, полну снега, въ немже погружаше руце свои до запястиа, и, истаевшу ему, паки насыпаваху. И сице творяще, дондеже скончася онъ о Господе.

Възвестиша же таковая отцу Пафнутию, иже въ Боровъсце, онъ же рече таковая: «Старець име въ мысли, яко ползы ради братняа сиа творяше, и сего ради не зазре себе, ни поскорбе о семъ. И сего ради Богъ при кончине попусти таковая постради ему зде, а тамо милуя его». Якоже пишетъ о велицемъ Арсении въ святемъ Никоне,[65] яко нехто отъ святыхъ виде великаго Арьсения въ неизреченнемъ свете на златемъ престоле седяща, нози же его на ветхой кладе утвержены, и въпросивъ его о семъ, онъ же рече: «Сего ради, яко нозе свои повсегда омывахъ укропомъ и въ честныхъ сандалиахъ имехъ, и не зазревъ собе о семъ».

Аще бо и велиции отци и о малыхъ недостатковъ не позазрятъ себе въ семъ веце, тамо слово въздадятъ, якоже речеся, колми паче азъ, окаянный, увы мне, и подобнии мне, иже не токмо малыя недостаткы презирающе, но и въ велицехъ гресехъ пребывающе и не кающеся, великому осужению достойни будемъ, аще зде не омыемъ ихъ слезами и милостынею или телеснымъ злостраданиемъ, попущаеми отъ Бога ко врачеванию душевных язвохъ, отъ милостиваго и душелюбиваго врача, и зде восприимемъ отомщение противу душевнымъ согрешениемь. Аще ли же, зде не очистившеся отъ нихъ, отойдемъ, тамо великому осужению повинны будемъ. Сего ради подщимся плачемъ, и слезами, и прочими добродетелми уврачавати язвы душевныя благодатию и человеколюбиемъ Господа нашего Исуса Христа, ему же подобаеть слава со Отцемъ и со Святымъ Духомъ ныне, и присно, и въ векы векомъ. Аминь.

И се слышахомъ у преподобнаго отца Иосифа. Егда, деи, бысть Орда слыла Златая,[66] грехъ ради нашихъ близъ Руския земли, и полониша нашихъ детей боярскихъ христианския веры, дву братовъ родныхъ. Единъ же братъ въ понеделникъ постился, скоромныя ествы не ялъ. Егда же ихъ начяша злыя те агарянскиа дети нудити ясти свою ихъ еству, они же день, не покоришася, претерпеша гладни, а на другый день единъ не могъ терпети, нача ихъ еству ясти. Другый же братъ, которой постился въ понеделникъ, не покорися имъ, бысть гладенъ. Они же начяша его бити и понужати ясти свою еству; я сего до трехъ дний пребысть гладенъ и раны претерпе, а имъ не покорися.

Агаряне же, видя его крепость и терпение, связаша его и кинуша подъ телегу въ вечеръ. Онъ же моляся и терпя болезни. И бысть яко о полунощи, прииде къ нему человекъ светелъ и рече ему: «Въстани!» Онъ же отвеща: «Како ми, господине, вастати: связанъ есмь крепко?» Онъ же вдругые рече ему; «Въстани, не бойся!» Онъ же начя вставати, абие связание все разрушися; и егда воста, и рече ему светлый той человекъ: «Не бойся, пойди за мною». Егда же поидоша безбожною тою ордою, и по ихъ скверной вере въ нощи всякое дело поганское чинятъ, глаголюще: «Богъ, — деи, — спитъ», — и пиютъ безъ меры, и во всякыхъ сквернахъ поганыхъ сквернятся. Онъ же нача страшитися, и рече ему светлый онъ: «Не бойся, токмо пойди за мною». И тако прошли сквозе всю безбожную ту орду ничемъ вредими. И какъ вышли изъ людей, стоитъ де тутъ древо. Светлый же онъ повеле ему на древо то взыйти и глагола ему: «Не бойся никого, токмо молчи». Онъ же глагола ему: «Ты кто еси, господине?» И рече ему светлый: «Азъ понеделникъ», — и тако невидимъ бысть. Онъ же бысть въ велицей радости и трепете, и тако седящу ему на древе и зряше на безбожную орду.

Егда же хватилися злые те агаряне того сына боярскаго, что подъ телегою его нетъ, изымаша брата его и начяша его бити, глаголюще: «Ты, — деи, — брата упустилъ». И тако биша его, и связаша и руки, и ноги, и продеша древо, и тако его начяша на огни пещи, якоже свинии палятъ, и сожгоша его. Егда же розсветало, и тако двиглася вся орда, а на древо никаковъ человекъ не взозрилъ. Онъ же, сшедъ зъ древа, выйде на Рускую землю и не пойде къ своимъ, но прииде въ Пафнутиевъ монастырь, и пострижеся, и сиа поведа всемъ.

Поведа намъ отець Пафнутие: «Въ время, въ неже бысть великий моръ, въ лето 6935-го, а мерли болячкою глаголемою прыщемъ:[68] и кому умереть, и прыщь той на немъ синь бываше, и, три дни болевъ, умираше. И которыи себе берегли, и они съ покааниемъ и въ черньцехъ животъ скончеваху. Елици же нечювъствени, питию прилежаху, занеже множество меду пометнуто и презираемо бе, они же въ толико нечювствие приидоша злаго ради пианьства: единъ отъ пиющихъ, внезапу падъ, умираше, они же, ногами подъ лавку впихавъ, паки прилежаху питию. И не точию медъ небрегомъ бе тогды, но и ризы, и всяко богатьство. Которымъ же живымъ быти, ино на нихъ болячька та черлена; и много лежатъ, да место то выгниетъ, — и не умираютъ. И не много техъ, но мало зело осташася людей. И тии точию злато и сребро възимаху, а о иномъ небрегуще ни о чемъ.

Наказание же то Божие, яко ведомо Богъ сотвори, кому умрети или живу быти, занеже въ три дни мочно покаятися и въ черньци пострищися. Елици же нечювьствиемъ содержими, и въ такомъ наказании и гневе Божии, посланнемъ отъ Бога, погибоша, яко нечювьствении скоти. Мало же и редко остася людей».

Глаголаше же блаженный отець Пафнутие, яко въ той моръ некая инокини умре — и помале въ тело возвратися. Глаголаше же, яко многи виде тамо: овы въ раи, инии же въ муце, и ото иноческаго чину, и отъ сущихъ въ мире. И елицехъ поведа, и разсудиша: по житию ихъ, — и обретеся истина.

О великомъ князе Иване Даниловиче

«Виде, — глаголаше, — въ раи князя великаго Ивана Даниловича»; нарицаху же его Калитою[69] сего ради: бе бо милостивъ зело и ношаше при поясе калиту, всегда насыпану сребрениць, и, куда шествуя, даяше нищимъ, сколько вымется. Единъ же отъ нищихъ вземъ отъ него милостыню, и помале той же прииде,[70] онъ же и вторицею дасть ему. И паки, отоинуду зашедъ, просяше, онъ же и третие дасть ему, рече: «Възми, несытый зеници». Отвещавъ же, онъ рече ему: «Ты несытый зеницы: и зде царствуешь, и тамо хощеши царствовати». И отъ сего яве есть, яко отъ Бога посланъ бяше, искушая его и извещая ему, яко по Бозе бяше дело его, еже творить.

О видении сна великого князя Ивана Даниловичя

Сий виде сонъ: мняшеся ему зрети, яко гора бе великая, на верху еа снегъ лежаше; и зрящу ему, абие, истаявъ, снегъ изгыбе, и помале такоже и гора изгибе. Възвести же видение преосвященному митрополиту всея Русии Петру.[71] Онъ же рече ему: «Чадо и сыну духовный! Гора — ты еси, а снегъ — азъ. И преже тебе мне отойти отъ жизни сеа, а тебе — по мне». И перьвее преосвященный митрополитъ всея Руси Петръ преставися, въ лето 6834, декабря въ 21, а князь великий Иванъ Даниловичь 849-е преставися. И добрыхъ ради его делъ преже реченная инокини виде его въ раю.

И шедъ же оттуду и места мучнаго не дошедъ, и виде одръ и на немъ пса лежаща, одеяна шубою соболиею. Она же въпроси водящаго ея, глаголя: «Что есть сие?» Онъ же рече: «Се есть щерьбетьника сего гарянинъ, милостивый и добродетелный. Неизреченныя ради его милостыни избави его Богъ отъ муки; и яко не потщася стяжати истинную веру и не породися водою и Духомъ, недостоинъ бысть внити въ рай, по Господню словеси: “Иже не родится водою и Духомъ, не внидетъ въ царство небесное”.[72] Толико же бе милостивъ: всехъ искупая ото всякия беды и отъ долгу, и пускаше, и, по ордамъ посылая и плененыя христианы искупуя, пущаше; и не точию человеки, но и птица, ото уловившихъ искупуя, пускаше. Показа же Господь по человеческому обычяю: зловериа ради его — въ песиемъ образе, милостыни же честное — многоценною шубою объяви, еюже покрываемъ, избавление вечныя муки назнамена. Тамо бо и неверныхъ душа не въ песиемъ образе будуть, ниже шубами покрываются, но, якоже рехъ, псомъ зловерие его объяви, шубою же — чесное милостыни. Виждь ми величество милостыни, яко и невернымъ помогаетъ!»

О Витофте[73]

Потомъ же веде ея въ место мучениа, и многи виде тамо въ мукахъ, ихже сложиша по житию, — и обретеся истинна. Виде тамо во огни человека, велика суща въ здешней славе, латыньския веры суща, и мурина страшьна,[74] стояща и емлюща клещами изо огня златица, и въ ротъ мечюща ему, и глаголюща сице: «Насытися, окаанне!» И другаго человека, въ сей жизни прозваниемъ Петеля, иже у велика зело и славна человека любимъ бе, и отъ таковыя притча неправедно стяжа множество богатьства, — и того виде нага и огоревша, яко главню, и носяща обоими горьстьми златица, и всемъ глаголаше: «Возмите!» И никтоже рачаше взяти.

И сиа показана бысть человеческимъ же обычаемъ, яко неправды ради, и лихоимства, и сребролюбиа, и немилосердиа таково осужение приаша. Тамо бо осуженныи не имуть ни златиць, ни сребрениць, и даемы — никтоже требуетъ ихъ взяти, но показа Господь темъ образомъ, чего ради осужини быша; не точию же техъ, но и добродетели прилежащихъ телеснымъ образомъ показуетъ, чесо ради спасени быша.

О милостыни

Глаголаше же и се блаженый отец нашь, яко: «Можетъ и едина милостыни спасти чловека, аще законно живетъ. Слышахъ некоего чловека, яко до скончаниа живота творяше милостыню, и, скончавшуся ему, — якоже некоему откровено бысть о немъ, — приведенъ бысть къ реце огненей, а на другой стране реки — место злачно, и светло зело, и различнымъ садовиемъ украшено.[75] Не могущу же ему преити въ чюдное то место страшныя ради реки, и се вънезапу приидоша нищихъ множество, и предъ ногами его начаша ся класти по ряду, и сътвориша яко мостъ чрезъ страшную ону реку — онъ же преиде по нихъ въ чюдное то место».

Можаше бо Богъ и безъ моста превести реку ону. Пишетъ бо о Лазаре: несенъ бысть ангелы на лоно Авраамле, аще и пропасть велика бе промежу праведныхъ и грешныхъ, и не потребова мосту на прешествие; но нашая ради пользы, таковымъ образомъ показа осужение грешныхъ и спасение праведнаго, яко да увемы, чесо ради осужени быша, такоже яви, чесо ради праведный спасенъ бысть.

Подобно тому и въ «Беседахъ» Григориа Двоесловца писано: чрезъ реку огненую мостъ,[76] а на немъ искусъ, грешныи же въ томъ искусе удержани бываху отъ бесовъ и во огненую реку пометаеми; а на той стране реки тако же место чюдно и всякими добротами украшено. Праведнии же не удержани бываютъ темъ искусомъ, но со многимъ дерзновениемъ преходятъ въ чюдное то место. И ино многа тамъ писано и праведныхъ и о грешныхъ, по человеческому обычаю показаемо.

О князе Георгие Васильевиче[77]

Поведаша намъ ученици отца Пафнутиа: «Имяше убо обычай отець нашь преже утреняго словословиа въставати и Богови молитвы и пениа воздавати. И егда церковный служитель умедлить клепати,[78] отець же самъ его възбужаше.

И во едину отъ нощей, побудивъ служителя, самъ шедъ, седе на празе церковнемъ. Служителю же коснящу, отець же, ото многаго труда мало въздремавъ, и зритъ во сне: и се врата манастыря отверзошася, и множество людей со свещами грядутъ къ церкви, и посреди ихъ князь Георгие Васильевичь. И, пришедъ, поклоны сотвори церкви, и поклонися отцу до земля, и отець подобно ему. И въпроси его отець, глаголя, яко: “Ты уже, государь, преставися”. Онъ же тако рече: “Отче...”. “Да каково тебе нонече?” Онъ же рече: “Твоими молитвами далъ ми Богъ добро, отче, понеже сего ради, яко, егда шествуя противу агарянъ безбожныхъ подъ Олексинъ,[79] у тебе чисто покаяхся”. И, егда начя звонити служитель церковный, отець же възбнувъ, и удивися необычному зрению, и прослави Бога.

Бе же той князь много время душею ко отцу приходяше и безъженно и чисто житие живый. И глаголаше той же князь: “Коли пойду на исповедь ко отцу Пафнутию, и ноги у мене подгибаютца”. Толико бе добродетеленъ и богобоязнивъ».

О татехъ

Поведаша намъ и се: «Имяше убо отець нашь супругъ воловъ, на них же самъ и братъ монастырьскую работу творяху, и въ летнее время пометаху ихъ вне обители, въ чястине леса. Во время же нощи татие, пришедше, оброташа ихъ и восхотеша отвести и лишити отца отъ любезныя ихъ работы. И пребыша всю нощь, блудяще по чястине леса, дондеже заря осия. И видевше ихъ манастырьстии работници, и къ старцу приведоша. Онъ же, наказавъ ихъ, ктому не восхищати чюжа ничтоже, и повеле имъ дати пищу, и отпусти ихъ».

Поведаша намъ ти же ученици отца Пафнутия, яко некий старець старъ (имя тому старцу Еуфимие), духовенъ же зело и даръ слезамъ многъ имый, яко не точию въ келии, но и въ церкви на всякомъ правиле выну слезы теплы безъ щука испущаше. Хотя же Богъ показати отцу и инемъ прочимъ, яко не суетни того бяху слезьг, но по Бозе.

Два брата некая любовь имуще между собою, отець же о семъ негодоваше, они же сего ради тай мышляху отити отъ обители. И во время божественыя литургия преже реченный старець Еуфимие обычное ему дело творяше: въ мнозе умилении слезы теплы испущаше — и възревъ на отца и на поющихъ съ нимъ. Бяху же съ нимъ въ лице и она два брата. Старець же Еуфимие зритъ и изъ-за нихъ выникнувша некоего мурина, имуща на главе клобокъ остръ зело, самъ же клокатъ, отъ различныхъ цветовъ клочье имый; и въ рукахъ крюкъ железенъ имый, имже начятъ преже реченная два брата привлачити къ собе за ризы ихъ. И, внегда привлекъ, хотяше хватити рукама, и абие железное то орудие безсилно бываше и отскакаше.

И отъ сего разумети есть, яко: егда врагъ всевааше имъ помыслъ еже не покоритися старцу и изыти отъ обители, они же приимаху его и согласоваху ему, сего ради и тъй удобно привлачаше ихъ; егда же супротивляхуся помыслу и отлагаху его, тогда и железное то орудие безсилно бываше и отскакаше отъ нихъ.

Егда же начяша чести святое Евангелие, тогда муринъ той безъ вести бысть, и по скончянии же Евангелие паки явися, по первому образу творяше; и во время Херувимския песни паки исчезе, по скончянии же тоя явися, по тому же творяше. Егда же възгласи ерей «Изрядно пречистей владычице нашей Богородици», страшный той муринъ, яко дымъ, исчезе и ктому не явися.

Старець же онъ, видевъ сиа, зело въ трепете бысть и яко во иступлении прейде все время службы. По скончании же литургиа, пришедъ, исповеда отцу. Блаженный же, призвавъ реченныя иноки, поучивъ ихъ еже не приимати отъ врага всеемая помыслы и не таити ихъ, но исповеданиемь истерзати.

Поведаша намъ ученици отца Пафнутия, блаженый Иосифъ. «Некогда, — рече, — посланъ быхъ отцемъ въ градъ Воротынескъ, ко князю,[80] сущему тамо, некоихъ ради потребъ и обретохъ его въ скорби велицей: занеже име некоего человека, зело любима ему, добродетелна и боголюбива, еже повсегда советоваше ему полезная, именемъ Матфия, по отчю имени Варнавинъ; сынъ же князя того ненавидяше его, яко отцу его не по его воли советоваше, и сего ради повеле убити его некоему человеку отъ служащихъ ему; отцу его не ведущу.

Убиену же ему бывшу, въсхоте всесилный Богь мстити кровь праведнаго, възопившую къ нему от земля, якоже Авелева древле.[81] И сего ради сынъ князя того, повелевый его убити, помале напрасною смертию умре; такоже и убивый праведнаго повелениемъ его злою смертью и напрасною умре. Мати же того убици восхоте сотворити въ третий день, якоже обычай есть, приношение приносити о немъ. Священникъ же облекса въ санъ, посла взяти у творящаго просфиры, хотя проскомисати, еже принести приношение о убици. Творяй же просфиры откры пещь, хотя изяти ихъ и послати къ священнику, — обрете пещь, полну крови. Священникъ же и вси обретшиися со страхомъ многимъ прославиша Бога, отомъстивъшаго кровь праведнаго, безъ правды излиянную, и отъ сего разумеша, каково осужение приаша убившии праведнаго, яко всякаа помощи лишени быша».

Той же отець Иосифъ поведа намъ. «Слышаахъ, —рече, — у отца Пафнутия, яко блаженый Петръ Чюдотворець, преосвященный митрополитъ всея Руси, въ соборной церкви пречистыя Богородица честнаго ея Успениа, еже самъ созда, нача молитися о некоихъ делехъ земскихъ. И пришедъ къ нему инокъ, келейникъ его, прозваниемъ Целада, и глагола ему: „Ты молишися и хощеши услышанъ быти, а въ казне у тебе три рубли". Онъ же въ той часъ повеле ему раздати нищимъ и абие получи прошение, о немже моляшеся». Вижь ми, каково нестяжание имяше блаженый сей, и сего ради нареченъ бысть «новый чюдотворець».

Той же отець Иосифъ поведа намъ. «Некий, — рече, — разбойникъ, именемъ Ияковъ, прозваниемъ Черепина, лютъ зело, и, помянувъ своя злая, прииде къ старцу Пафнутию, и облечеся во иноческый образъ. И помале, отложивъ образъ, начатъ паки разбивати. И некогда стоящу отцу Пафнутию во вратехъ манастыря, Ияковъ же грядый на коне мимо манастырь, отець же глагола ему: “Горе тебе, страстниче, сугубо зло сотворилъ еси: отвергъ иноческый образъ и на первое зло возвратися, яко песъ на своя блевотины!” Онъ же извлекъ саблю и восхоте пресещи его, и ударивъ ею по верее, за нюже отець ускоривъ скрытися.

Потомъ же въспомянувъ своя злая, и усрамився възъвратитися ко отцу Пафнутию, и поиде ко отцу Варъсунофию, въ Савиной пустыни живущу во отходе,[82] и у него сконча животъ свой въ покоянии, слезахъ. Слышавъ отець Пафнутие, рече: “Сего ради дарова ему Богъ таковый конець, занеже не предавывалъ ни единого человека на смерть, но и дружене своей възбраняше, и хотящихъ убиеннымъ быти, отъемъ, пускаше”».

Поведаше некий инокъ. «Нашедшимъ, — рече, — некогда агареномъ, по Божию попущению, грехъ ради нашихъ, и много зело поплениша христианъ. Единъ же отъ варваръ взятъ инока и девицу: инока же, связавъ, поверже, а дъвицу веде въ кущу свою и мало отшедъ. Девица же глагола иноку: “Господине отче, разумехъ, что хощетъ мне сотворити безаконникъ сей; и аще ударю его ножемъ, несть ли мне греха?” Онъ же рече: “Богъ благословитъ тя, тщи: сего ради онъ, разъярився, убиетъ тя, и будеши съ мученики”. И пришедъ онъ, и восхоте коснутися ея, она же удари его ножемъ въ руку. Онъ же, разъярився, вземъ мечь, изсече ея, и бысть мученица Христова.

Тогда же плениша два воина, и связани лежаху. И повеле безаконный князь сихъ усекнути. И къ прьвому прииде, и възведъ мечъ, онъ же смежи очи и перекрестився, усеченъ бысть, и бысть мученикъ Христовъ. И на другаго возведъ мечъ, онъ же устрашився, дияволомъ прелщенъ, хрящимъ пяту его, сиречи конець жития, и возопи окааннымъ гласомъ и рыдания достойнымъ: “Увы мне! Не усекай мене: азъ стану въ вашу веру!” И едва поспе изрещи проклятый той гласъ, и абие усеченъ бысть. И чюдо, любимици: и яко въ мегновение часа единъ обретеся въ руце Божии, а другий — въ руце диавола».

Сего ради, якоже преже рехъ, и въ путь добродетели шествуя, и дольжно есть себе внимати и молитися Богу со слезами, да не оставитъ насъ искушеномъ быти отъ диавола и погубити трудъ нашь; кольми паче въ таковыхъ бедахъ, сиречь въ нашествие варварьское, себе внимати и молити Бога со слезами, да не погибнемъ въ единь часъ душею и теломъ; сего бо ради и молимся: «Не введи насъ въ искушение», — сиречь не победитися искушениемъ, душею и теломъ же подвизатися до смерти, тръпети искушение, приходящее намъ отъ съпротивника-диавола, яко да приимемъ отъ Бога венець терпения.

Въ то же время у некоего воина плениша жену. Онъ же, вземъ съ собою единаго пса да секиру, поиде въ следъ ихъ. Они же приидоша въ некое село болярьское, людемъ выбежавшимъ, и обретоша множество пития. И многаго ради зноя упившеся зъло, и спаху, яко мертви; воинъ же секирою поотсече всемъ главы. И влезъ въ едину отъ клетей, и виде жену свою со княземъ ихъ лежащу на одре, такоже ото многаго пияньства спящу. Она же, видевши мужа, возбуди варвара. Онъ же въставъ и нача битися съ мужемъ ея, и, одолевъ ему, седяше на немъ, и наченъ имати ножь, хотя заклати его. Песъ же его, видевъ господина своего хотяща заклана быти, вземъ варвара за усты, за видение и за главу, совлече его со господина своего. Онъ же, въставъ, уби варвара, и, вземъ жену свою, новую Далиду,[83] отъиде, и сотвори ей, елико восхоте.

Оле бесованиа женьскаго! И зверей явися злейши: сей убо избави господина своего отъ смерти, жена же предаде его на смерть. Изъначала убо вся злая роду человеческому быша жены ради: Адамъ жены ради изъ рая испаде,[84] и того ради весь родъ человечь тлениемь и смертию осуженъ бысть; Соломонъ премудрый женъ ради отъ Бога страненъ бысть;[85] такоже и Самсонъ великий, освященный отъ чрева, женою преданъ бысть иноплемянникомъ,[86] и ослепленъ, и удалися отъ Бога. Не точию въ Древнемъ, но и въ Новей благодати, не въ мире сущии токмо, но и иноци, и пустыньский прибытокъ лобызавше, женъ ради погибоша и иноческый трудъ погубиша. И изъначала и до сего часа врагъ женами прельщаеть родъ человечьскый. Елици победиша таковый искусъ, — якоже прекрасный Иосифъ,[87] и сего ради въ векъ века похваляемъ есть, аще последи и жену име, — а девъство до конца в Ветхомъ мали зело сохраниша. А отнелиже отъ Дввы израсте цветъ жизни, Господь нашь Исусъ Христосъ, оттуле множество безчислено сохраниша и сохраняютъ подвигъ девъственный, паче песка морьскаго, не точию иноци, но и въ мире сущии, и бракъ презирають, и девъственый подвигъ подвизающеся и до кончины живота въ славу Богу, ему же слава ныне, и присно, и въ веки векомъ. Аминь.

Поведа нам некий отець: «В некоемъ селе к некоему прозвитеру приидоша насельници того села въ святую Великую среду, еже приати во святый Великий четверток пречистое тело и честную кровь Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, якоже обычай есть христианом. И с вечера в среду обычному правилу скончану, и поновивъ священникъ покаанием всех. В нощи же четвертъка некий муж, уловленъ от диавола и побеженъ похотию, прииде на жену свою, еже совокупитися с нею. Она же много его наказоваше, сокращение времени предлагающи и труд пощениа, и како малыя ради похоти лишитися имамы животворящаго тела и честныа крови Господа нашего Иисуса Христа. И много наказавъ его, и не повинуся ему. Онъ же, усрамився глаголъ еа, отоиде. От диавола же распалаемъ, не възможе удержатися, и, пореваемъ на свою погыбель, вниде в коньское стоялище, и нача совершати грех над скотиною, и абие пад, умре смертию, рыдания достойною. Во утрие же взыскаша его и не обретоша. Егда же восхотеша кони вести напоити, и под нагами их обретоша того человека мертва; и вси убояшася страхомъ велиим зело.

И ино, подобно тому же, бысть в некоем монастыри, емуже бяше близ село; и некий инок шед в него, и побежен бысть похотию, и совокупися с женою. И лежащу ему на ней внезапу мертвъ бысть».

Таковыа убо смерти случаются за небрежение конечное человека. И Господь, прогневався, не дастъ ему дождати урока жизни своеа конечнаго ради небрежениа, срьпом смертным посекаеть и преже времени, и яко да и живии, зреще таковаа, убоатся, не впасти в таа же, или, якоже пишет: «Враг, — рече, — зрит пяту человека, сиречь конець жизни его, и в той час уловляет». Еже согрешити к Богу в он же приближися конець живота его — и не возможет покаятися, но во гресе своем умрет, по пророческому словеси: «В немже тя обрящу, в том и сужу ти», — глаголетъ Господь. Сего ради подобает всякому християнину на всякъ час молитися, чтобы далъ Богъ не вскоре, но в покаании христианьский скончати живот свой, и всегда помышляти безвестное нашествие смерти.

И праведным убо случаются скорыа смерти в наше накозание, яко да мы, убоявшеся, покаемся, а имъ в том несть поврежениа, но болшая похвала, яко всегда готови суть. Горе же мне, таковаа, и сущим, подобным мне! Господь убо человеколюбець, егда видит скончавающеся урокъ жизни человеку, некыя ради первыя добродетели обратит ему мысль на покаяние, якоже пишет въ Отечьнице: «Некая инокини изыде от монастыря и много время пребысть в телесном гресе. Потом обратися на покаание и поиде во свой манастырь, и пред враты, пад, умре. И открыся о ней некоему ото отець: бесом съ аггелы прящимся о ней, яко: “Наша есть и много время работала нам!” Аггели же глаголаху: “Но покаяся”. Беси же глаголаху, яко: “Не успе и в манастырь внити”. Аггели же отвещавьше, яко: “Та убо покаяниемъ владяше, Богъ же — животом”. И, вземше душу ея, оттоидоша, а беси посрамлени быша».

Сице убо Господь-человеколюбець творит милости ради своея; вселукавый же врагъ зритъ человеку конець уреченных денъ и прелщаетъ его сътворити грехъ, якоже преди рехъ, яко да не получит времени покаяниа; инех же прелщает согрешати и до самого конца, и восхищаеми бывают бес покаяниа.

Поведа нам отець Паисея Ярославовъ:[88] «Во отходе у некоего манастыря инок живый, и по времени нача глаголати старцем, яко: “Являет ми ся, — рече, — Фома-апостолъ”. Они же глаголаша ему: “Не приемли того, мечтание есть, но твори молитву”. Онъ же рече имъ: “Мне молящуся и той со мною молится”. Они же мьного наказоваху его, онъ же не послуша. Прелщенный же инок не причащашеся божественым тайнам, крови и телу Христову, много время. Старьцы же и отець Паисеа возбраняху ему; онъ же укрепленъ прелестию вражиею и глагола старцем: “Фома-апостолъ не велелъ мне причащатися”. Старцы же и отець Паисея глаголаше ему с великим прещением: “Старче безумный, прелщенъ еси бесовьским привидениемъ”, — и многыми жестокими словесы укаряху его, и укрепляху не внимати вражей прелести. Прелщенный же инокъ глагола старцем: “Как приидет ко мне Фома, и яз с нимъ спрошуся, велит ли мне причащатися”. И по малех днех глагола прельщенный инок: “Велелъ мне Фома-апостолъ причащатися и говети седмицу и с пятка на суботу”. Братиа того манастыря на завьтрене не обретоша того инока. Игуменъ же посла в келию навестити его: егда убо болит и сего ради не прииде. Пришедше же, обретоша его мертва, удавлена руками за щеки от злаго беса, являющагося ему во образе Фомы-апостола».

Многообразне вселукавый Сотана тщится на погубление человеку. Аще кого видит не послушающа на злыа дела и подвизающася на добродетель, уловляет его последовати своей воли и ни с ким же советовати, якоже святый пишет Дорофей:[89] «Во мнозе совете спасение бывает, последуя же самосмышлению падаетъ, якоже листъ». Потом же влагает ему тщеславиа помыслы, и то самосмышление — начало и корень тщеславиа, понеже мнит себе доволна суща не точию свой животъ управити, но и всех разумнейша и не требующа совета, и яростию не дастъ ничтоже противу себе рещи, но хощет, да вси словесъ его слушають, яко Богослова. Егда же видит вселукавый, аще укрепится в таковых прилежай добродетели, начинает его прелщати блещаниемъ света или зрениемъ некоего вида въ образе ангела или некоего святого. И аще таковым веру иметь, якоже преже реченный брат, и тако удобъ погибает человекъ; не точию злым прилежа, но и благаа творя, — от самосмышления погибаеть.

Поведа нам священноинок Иона, духовникъ пресвященнаго епископа Тверьскаго Акакиа.[90] «Еще ми, — рече,—пребывающу в манастыри Святаго Николы на Улейме,[91] священноинок некий нача служити во обители святую литургию. И егда восхоте чести святое Евангелие, внезапу паде, яко мертвъ. Они же, вземше его, изнесоша. По днех же неких проглагола. Братиа же начаша его вопрошати о случившемся ему. Он же нача поведати со слезами: “Азъ, убо окаянныа, нечювъствием многим одержим, творя любодеяние и дерзаа служити божественую литургию. И во едину от нощей на своей недели быв в веси и сотворивъ грех любодеяниа. И въ толико нечювьствие приидох, яко не потщався ни поне водою омыти скверну тела моего, ниже оскверненую ризу премених, и, проскомисав, начах служити божественую литургию. И егда прочтоша апостольское учение и начаша пети «Аллилуиа», азъ же восхотевъ пойти чести святое Евангелие, — и видех мужа, брадата и стара, стояща за престолом и жезлъ в руце имый (ото образа его разумети, яко святый Николае есть). И рече ми съ яростию: «Не дерзай служити, окаянне!» Аз же мнехъ, яко призракъ есть, и времени принужающу устремихъся чести. Онъ же удари мя по главе и по раму жезломъ, сущимъ в рукахъ его. И падохъ, яко мертвъ, и пребысть, лежа на одре, много время полсухъ”. Глаголаше же той священноинокъ Иона: “И, егда отойдохъ ото обители, не вем, что ему конець бысть”».

Сущии убо в мире, елици издадятъ себе неудержанно въ скверну злаго любодеяниа, и, аще не покаются, множайше себе возжигаютъ пещь огня негасимаго; кольми паче иночески живуще и въ таковаа впадающе, множайше себе, паче мирьских, огнь геоньский возжигают. Кто может изрещи, иже не точию в мире сущии, но и во иночестве пребывающе любодеяниемъ побежаеми; множае мирьских осужение приимутъ, аще деръзнут на священничество; и в мире сущии после жены своея, побежаеми любодеяниемъ и дерзающе служити, паче простых осужение приимутъ; сущии же во иночестве и побежаеми любодеянием и дерзающе на священничество и касатися некасаемых, ихже и самиитииань[92] глаголи трепещутъ, они же, побежаеми конечным нечювствиемъ и отчаянием или неверьем хотящаго быти суда и воздааниа, дерзают на таковое таиньство и касаются некасаемых. И не точию до священничества, таковыми же сквернами побежаеми, дерзают служити, но и по священничестве, тая же творяще, дерзают служити, иже не суть достойнии ко олтарю приближитися.

И Господь-человеколюбець, аще восхощет некиа ради добродетели на кого от техъ излияти каплю милости своея, послет на нь скорбь, и возбранит ему от таковыя дерзости, и скорбьми обратит его на покаание. Аще ли же которым попустит и не возбранит им скорбьми от таковыа дерзости, всеконечно оставляеми суть от Бога и достойни слезамъ, яко тамо вечно отомщение восприимут своея дерзости. Не точию священноиноком и мирьским иереем, но и простым иноком и миряномъ, уклоняющимся неудержанно к плотским сквернам, сущих въ жизни сей, и дерзающим приимати пречистыя тайны без достойнаго запрещениа и покаяниа, аще скорбьми не возбранит имъ от таковых, но на конце или после смерти объявитъ на нихъ, которому осужению достойни. Сие творит не им ползу сотворяа, но нас въ страх и на покаяние наставляа. Такоже и добродетелныхъ в конець и по кончине благими знаменми объявляа, нас наставляа ко уподоблению их, и прославляет угодивших ему, якоже преди рекохъ.

Поведа нам отець Иосифъ: «Пребывающу ми въ честней обители преславныа Богородица на Симонове,[93] повелениемъ державнаго привезоша в той манастырь человека разслаблена и постригоша. Идохъ же посетити его и вопросихъ вину болезни его. Он же, воздохнувъ, рече: “Господине отче, се есть вина напасти моея. Приближающуся празнику святых верховных апостолъ Петра и Павла,[94] у техъ бо церкви азъ живяхъ, и, совещавъ с соседы, въ честь святых апостолъ обще сотворихом питие медьвеное. Аз же, акаанный, на святый празникъ преже литургиа поемъ с собою некиа и начахом пити преже литургиа. И лежащу ми, яко въ изступлении, и видехъ мужа, емуже брада черна, поизвита, плешивъ и възоромъ страшенъ. И возревъ на мя ярымъ оком, и удари мя десною рукою за ланиту; и от страшнаго ударениа всь разслабленъ быхъ, яко мертвъ лежахъ, и ис тоя страны испадоша зубы моя. Внидоша же въ храмину сущии в дому моем, мневше мя спяща, еже возбудити к литургии, и видевше мя, разслаблена всего и исполумертва, и обретоша пять зубов на постели моей. Вопрошаем же от них о случавшемся мне. Аз же, окаянный, едва приидохъ в себе и исповедахъ имъ вся, якоже и тебе; и приятъ страхъ вся, и разумеша ото образа, яко апостолъ Павелъ бе явлеися мне.” И со многими слезами прославиша Бога и святыхъ апостолъ, молящеся, да милостивъ будет ему молитвами святых апостолъ. Пребысть же лето едино в манастыре, каяся, и преставися».[95]

ПЕРЕВОД

КОММЕНТАРИЙ

Волоколамский патерик — сборник рассказов о жизни святых иосифлянской школы русского монашества, прежде всего произведений о самом Иосифе Волоцком, его учителе Пафнутии Боровском, сподвижниках и учениках, а также сказаний, бытовавших в этой монашеской среде. Волоколамский патерик создается в первой половине XVI в. и открывает ряд монументальных памятников той эпохи (Стоглав, Домострой, Великие минеи четии митрополита Макария и др.). Появление патерикового свода именно в Иосифо-Волоколамском монастыре закономерно. По словам В. О. Ключевского, в XVI в. «ни один русский монастырь не обнаружил литературного возбуждения, равного тому, какое находим в обители Иосифа» (Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871. С. 291–292). Писатели-иосифляне активно работали не только в публицистических, но и в агиографических жанрах («житие», «служба», «похвала», «надгробное слово», «патерик»), доказывая существование «новых чудотворцев» и готовя их канонизацию на церковных соборах 1520—1540-х гг. Многие агиографические сочинения, созданные ими, имеют пропатериковый характер, например Житие Пафнутия Боровского редакции Вассиана Санина, 10-е слово Духовной грамоты Иосифа Волоцкого.

С Иосифо-Волоколамским монастырем связана литературно-книгописная деятельность Досифея Топоркова (ум. после 1547 г.), составителя патерика, и Вассиана Кошки (ум. в 1568 г.), который продолжил его труд. Оба писателя были кровными или духовными «сродниками» Иосифа Волоцкого: Досифей приходился ему племянником; Вассиан жил в монастыре «под началом» старца Фотия, бывшего учеником Кассиана Босого, ближайшего сподвижника Иосифа. Оба писателя были людьми энциклопедических знаний и универсального художественного таланта. Они славились как книгописцы-профессионалы, агиографы, публицисты, кроме этого, Досифей Топорков был известен как художник, близкий к школе Дионисия, и составитель Хронографа 1512 г., а Вассиан Кошка — как лексикограф. Деятельность обоих монахов-писателей не ограничивалась стенами Иосифо-Волоколамского монастыря. Материал для будущих патериковых сборников дала им жизнь в монастырях Москвы, Подмосковья и Твери, поэтому Волоколамский патерик выходит за рамки «агиографической монастырской летописи». Создание патерика способствовало усилению роли Иосифо-Волоколамского монастыря в делах государственного, религиозного и литературного развития страны, по значению ставило его в один ряд с Киево-Печерской лаврой, первой «академией» русских писателей и церковных иерархов.

Многие проблемы, связанные с историей формирования и бытования Волоколамского патерика, решить до конца нельзя из-за утраты авторской редакции произведения.

О содержании и структуре патерика Досифея Топоркова мы можем судить по описанию рукописи Иосифо-Волоколамского музейного собрания (№ 17/664), сделанному П. М. Строевым в конце XIX века (см.: Строев П. М. Описание рукописей монастырей Волоколамского, Новый-Иерусалим, Саввина-Сторожевского и Пафнутьева-Боровского. СПб., 1889. С. 201).

В авторский список патерика входили следующие тексты: предисловие о месте и времени основания Волока Ламского (без начала); «Слово о житии Пафнутия Боровского» и цикл «Повестей отца Пафнутия»; «Надгробное слово Иосифу Волоцкому» и рассказ о Макарии Калязинском, записанный Иосифом со слов святого; разные повести, «приложенные писавшим сию книгу, им самим слышанные и виденные».

Фрагменты патерика Досифея Топоркова дошли до нас в двух сборниках Вассиана Кошки 60-х гг. XVI в. № 927 из Синодального собрания ГИМ (по нему произведение было опубликовано в 1914—1915 и 1973 гг. и публикуется в настоящем издании) и № 1257 из Музейного собрания РГБ, в состав которого входят фрагменты патерика, отсутствуюшие в первом сборнике (они впервые публикуются в настоящем издании). Сопоставление содержания Волоколамского патерика Досифея Топоркова с текстом произведения в сборнике из Синодального собрания позволяет сделать вывод о том, что Вассианом Кошкой была создана новая редакция памятника, в которой первоначальный замысел Досифея Топоркова был развит и укрупнен. Весь сборник Вассиана Кошки представляет собой патериковый ансамбль. Иосифлянское начало в сборнике усилено путем введения в него Жития Иосифа Волоцкого редакции Саввы Крутицкого и публицистических сочинений самого Иосифа. Пафнутьевский же цикл произведения предельно сокращен (нет жития святого) и выступает как часть Иосифова, повествуя об истоках иосифлянства. Идея духовной и литературной преемственности реализуется через введение в сборник сочинений, посвященных ученикам и последователям Иосифа (жития Фотия Волоцкого, Кассиана Босого). Дорожа идейно-тематическим единством сборника, Вассиан Кошка нарушил хронологический принцип расположения материала в патерике, главный для Досифея Топоркова. Однако оба патериковых сборника имеют и много общих черт: открытость жанровой структуры, мысль о преемственности в духовной жизни народа и культ наставничества-ученичества, рассмотрение монастырской истории как части общерусского процесса развития.

Волоколамский патерик является ценным историческим источником. Его рассказы в образной форме обосновывают союз «царства» и «священства» в борьбе за единение страны, консолидацию русских земель вокруг Москвы, централизацию власти. В патерике нашла отражение ожесточенная борьба официальной церкви с пережитками язычества, с еретическими движениями, обосновывалась необходимость самых суровых мер по искоренению инакомыслия в стране. Ярко выраженное полемическое начало в патерике Досифея Топоркова сближает памятник с произведениями русской публицистики XV—XVI вв., сочинениями Иосифа Волоцкого и писателей иосифлянского круга. Материал патерика может служить основой для иссдедования эсхатологических воззрений Древней Руси. Цикл рассказов Пафнутия о «хождениях» по раю и аду развивает традиционную для мировой средневековой литературы тему загробной судьбы человека, перекликается с четвертой книгой Римского патерика и «Божественной комедией» Данте. Ряд рассказов Волоколамского патерика, в основном фольклорного происхождения, посвящен национально-патриотической теме, действие их восходит к временам, «когда Орда слыла Златая», к судьбоносным для русской истории событиям 1480 г. Волоколамский патерик донес до нас такие ценные исторические свидетельства, как рассказ о «моровой язве» 1427 г., после которой «мало же и редко остася людей», и связанный с ним цикл «слов», где героями являются князь Иван Данилович Калита, митрополит Петр, литовский князь Витовт. Агиографической части Волоколамского патерика предпослано «летописное» вступление, в котором кратко излагается история основания города Волок-на-Ламе и монастырского строительства в нем, причем дается она в широком контексте истории всей страны: от расселения славянских племен до нашествия Батыя.

Широк и разнообразен жанровый состав памятника. В Волоколамский патерик входят поучение Иосифа об общежительстве и личном нестяжании монахов, дидактические новеллы на тему «бесования женского», популярные в монашеской среде, христианские легенды и религиозные сказания, жития и рассказы-воспоминания о святых, бывших современниками Досифея и Иосифа. Если «легендарная» часть патерика («Повести отца Пафнутия») занимательна и остросюжетна, погружает читателя в мир религиозной фантастики, то «мемуарная» часть больше дорожит историческими и бытовыми подробностями, публицистична по своему характеру, так как события недавнего прошлого еще не успели подвергнуться процессу фольклоризации, стать монастырским преданием. «Предлагая в целях назидания не отвлеченные рассуждения и нравоучения, а наглядные, конкретные примеры нравственных совершенств, а равно и наказаний свыше за грехи, изложенные в виде коротких занимательных своею фабулой рассказов, давая лишь изредка чистое наставление, и то в краткой афористической форме», Волоколамский патерик отражал уровень художественного развития древнерусского общества, литературные интересы широкой читательской аудитории (см.: Кадлубовский А. П. Очерки по истории древнерусской литературы житий святых. 1—5. Варшава, 1902. С. 140).

Текст Волоколамского патерика издается по рукописи ГИМ, Синод. собр., № 927, лл. 2—42 и дополнен фрагментами из второго сборника Вассиана Кошки (РГБ, Музейное собр., № 1257), где выписки из патерика читаются на лл. 85 об., 350—352, 354 об.—362, 429—429 об.