ИЗ ХРОНИКИ КОНСТАНТИНА МАНАССИИ
Подготовка текста М. А. Салминой, перевод и комментарии О. В. Творогова
ОРИГИНАЛ
I
Божие всесовершенное и мирожиждителное Слово небо безвездное приведе в начале, безчисленою добротою сияющи лучами божественными, и землю всепитателницу, и с ними светъ. Земля же неукрашена и невидима бе, и тма належаще на тою плещу глубока. Свету же восиявшу и повсюду пролиявшусе, и светлостию исполненому и светозарну дню бывшу, явишася преже невидимая, и мрачная тьма прогна бысть сияниемъ светлых луч. В сехъ убо претече первый днем.
Оку же восиявшу дне втораго, небо второе утверди премудре, егоже земный всекровен соделав покров, нарече твердь Богъ доброхудожный, паче первыя безвездныя, вторую, другу твердь. Тогда и вселетное естество водное и бездны разделив, ово убо горе к высоте недовидимый легцы вознесъ, ово же на земли оставль, постави по среде сихъ небо яко преграду и яко тверду стену. Зеница же убо захождаше дню второму, а третий паки восияваше.
И паки художникъ всезиждитель премудрый и другимъ внимаше деломъ. И понеже убо проливашеся по земли всей елико от небесных вод остала бе вода и все лице ея покрываше езерьствие, все пролитие воедино совокупи внезапу, якоже некто млека бела влагу сладкопролитну, яко да усырить и сырный кругъ сотворитъ. Отделившу же ся убо первие належащему, явися лице земленое, и красота восия каменю, и горамъ, и брегомъ глубокодолнимъ. От сего убо состав водный и моря нарече; сушное же естество, елико каменемъ составлено и елико толстобраздно, земли хитрецъ нарече Богъ вседетель. Премногую же свою силу являя, не восиявши еще зари исполина солнца, многоразличному повеле былию прозябнути, ово убо на сладость токмо красоту очима, ово же и живопытно и сущимъ на земли потребно. Тогда первие красотами земля украсися, паче отроковица младе внове уневещаемее, златоносящую и сияющую пестротами бисерными. Сияще яко благоуханный шипокъ. Якоже шар[142] многоразличный всюду смияшеся, белозрачная и всебагрена, червлена же инюду. Ово убо багрено паче шипокъ зрима бяху, ово же беляхуся сладце сияху. Бяше кринъ снегообразне, бяху агалиды. Иакинфъ восхождаше, бяше наркису доброта и все первоносие пролетных даров. Возращаху класы отягчени пшеницею. Бяше просо мудролиствино стеблиемъ колиблемъ. Добра вся и росна и доброты лучами богатящися и землю облагоухающи ростворенными благоуханми. Распростерта бе трава мякка, зеленящися и говедо кормящии, коня питающия и воловы росная пажить. Таковую красоту преиспещрена земля ношаше, таковою одеждою доброцветущее и добротканною одияна. Бяху и множество садовиямъ, прозебаху и древеса добролиственная и доброцветуща и овощноносная веия. Бяху и яблони доброрастныя, и светлоплоднии стебле, маслены тукоточныя, и услажающия смокви, тополие толтостебленое, елие, дубие, брестие. Приложися никий тополеву ветръ листвие и сладокъ шепет творяше листвиемъ. Тако бе и чрешна добрая, и финикъ медовный, гроздная мати виноград, и состави лознии, гроздъ, месть точащии, растиша на лозахъ. Все совершенаплодна и пресовершена вся; ничтоже бо неодарованно и несовершено приведено бысть. В сих же убо заиде и светъ дне третяго.
Восияваше же лице четвертаго дне, и паки деломъ начатокъ, и повеление зиждителево небу добровенчану звездами быти. Тогда звездное небо добротою просветися, яко одежда, бисериемъ обнизана, и златотканная риза, и яко тканица, украшенная сияющимъ камениемъ. Тогда первие восия зеница дневная, великий исполин Солнце, иже живопитателный светилникъ, источникъ свету неиздаемый, дом огня бездровнаго. Тогда первие начат светити нощъ лунный белосветлый и светоносный кругъ, скорообходный, и всесветлый, и многоразличный, и совершенный. Тогда первие небо звезды великие доброокруглы виде предъспевающе другъ друга и украшающе его, яко цветия юдолия.
Крон бяше мудръ и оловен образомъ; блещашеся Завсе, яко сребро; Ар же пламенем зряшеся. Сияше Солнце, яко доброкоренно злато. Светяше же ся, яко касытер, кругъ Афродитин; яко медь чермнозрачная, Ермие сияше;[143] светло, яко иел, сиааше Луна. Сице одежда небесная преиспещрена зрима бе. Крон мудряшеся, яко акинфов зракъ; яко кринъ белияшеся Завсе. Ар же яко огнь, яко щипокъ червленый Солнце сияше; яко белоцветная агалидо сияшеся Денница.[144] Яко свет чермнозрачнь, Ермие блещашеся. Наркис добролиственный являшеся Луна. Таковая некая цветная пестрота небо украшаше, таковая некая належаше небесному лицу многоразлична и радостна и доброзрачная красота. И вертоград новосажден небо творяше, емуже вертоградарь Богъ, яко садовия же и отрасли, и яко цветия многоразличная звездные светлости. Тогда первие Солнцу восиявшу и просветившуся, явльши же ся красоте небесней и доброте дневной, послужиша повелению сотворшаго и преклонив свершеный день четвертый. Сице убо свершися яже о звездахъ и учинено бысть Солнце, звезда день здержащия, лунное же бревно просвещаше нощь.
Животное же ни едино живяше на земляных широтах, ни по воде пловущее, ни по суху ходящее, ниже по аеру летящее. Но всесвершеный Богъ водному естеству крепость вложив одушевленую и силу рождественную, живи души оттуле повеле произыти, яко из чрева внове зачатымъ младенцемъ болящаго и обременена рожествомъ свершена отрочате, яко семя бо Божие повеления спадши, водоточныя струя творяше многоплодны. От сего простокрилнии птице аеропарнии, имеяху свободно перо, на летании борзаа, и легцы возвышахуся к ширинамъ воздушнымъ, обтичюще пролития его тонкопролитная. Ово убо великокрилни и великобедри, и ключатаноктии, и яко стрелы нокте протяжуще, остри клюнове имуще паче ножев, имъже хотяше снедь мяса быти, и дружина быти на снидение плотемъ птицами владущи орел, ястребы суровоядцы, и все, имъже и нестъ потребен огнь, плоть ядущимъ. От сего птица песнивыя и былия ядущия, малоперие и худотрупие; различно возглашаху дрозгове, славие, бригорие, синице, скворцы и всяко перо, селная былие обходящее и оттуду нетрудную снедь и красную збирающе. Тогда и зверие на земли явишася страшнии: львове частогривии, медведи, пардуси, тигры, кози стремозубые,[145] птищонозеи заецы, и пси острозубии, твердоперсий елифантинъ, и всяка птица, и всяко ползающее, елико в водах живет, и елико в мори, и в горах вкупе елико. Толиким же животными мокрую исполнив и сушу, еще же и нерукотканную одежду, аер, егоже божественых испрядоша перстъ тонкоделания, яко град твердонырен и простран распространив плотосниднымъ птицамъ и былия ядущимъ, дне соверши течения пятого.
Шестый же день паки облистоваше шипкозрачен, и вертоград добродревен Богъ насаждаше, не мотыками раскопав, ни рылми, ни разорав доброту прекрасные земля, ниже дланми насадителными, но словомъ единым. И древо всяко прозябаше доброплодно тамо, благовонно, добросенно, листвено, доброветвено и сладкоуханно. И кто убо доброту едемскую пред лицемъ представит? Ово бо стеблия садовиямь беху овощноноснымъ, ово же множество древес, благоуханнымъ и присноцветущих, ово медоточныя прозябаху овощия, ово же на красоту изращаху небесемъ точныя высотою древеса: елешия водами питаемая, и островерхое елие, превысокая тополия, и кипарисия, и брестия. Листвия сражахуся вкупе древняя, веия смешахуся и соединяхуся стеблия. Подобляхуся якоже самохотне древняя листвия пригренующася друг со другомъ сплетенми любезнейшими. Солнце восияваше и к садовию приближашеся, сметаше долу тихо листвие их кротко, елико же частина отверзашеся листвию. Восияваху шипкими доброты, и крином святяшеся белость. Небодливии же и бес трении шипцы они, елико багро и белозрачно в нихъ, яко звезда луча испущающи сияющи от земля. Ово же земленое лице зеленяшеся травами, ово же мудрияшеся росокаплеными цветовы и многоразличными доброзрачнии. Зефир тиходыходателнии подыховаше отвсюду, и цветными вонями наполняше воздух. <...>
II
Давыду же обладующу еще иноплеменными,[146] яже кь троям брань составлена бысть ради Еллини, жени Менелаови. Сию аз восхотев брань списати, якоже писавшими прежде пишетца о ней, и хотя глаголати о ней, не якоже Омирь списует, прощения прося от благоразумных. Омир бо, сладкий языком и доброумный, различными шарови премудрости украшает словеса, инужду многая обращает и прелагает.[147] Но се убо прочее сиа да сповемыи.
Цареву сыну, обладающу Троем, Приаму, супружница беше Екава, дщи Киссова, и мати бысть от сего многим детем. Имущи убо в чреве и близ рожества сущии, страхованми устрашися ношьных снов; видети бо мняшеся главню, горящую огнем, из чрева ея проничющу и попаляющу град весь вкупе. Услыша же Приамъ сиа и волхвом предложи; разуме, яко полезно есть ему и граду, аще раждаемое зверем дано будет или во огнь палящий на погибель ввержено будет. По мале же Александръ[148] изыде на светъ, младенец радостен, благообразен, добролепен. Подобаше убо Приаму не разложити никако, но абие проникшее из чрева отроча погубити. Он же естеством побежден быв, пощаде рождьшеася: мню же премудрити дръзость добрыя чясти, иныимъ на вьспитание пометну е на селъ, еже от самого Парида Париемъ прозванное. Повръжено убо бе небрегомо, обретошу же е пастырие, и ущедришу, и вьзяшу, и пощудешу отрочя, и яко младенца вьскръмишу е, Париемъ нарекше.
Приближившу же ся ему юношьскаго вьзраста, Приамь съобедника его приемъ, мня, яко избегнулъ есть яже от него пакости. Ну беху нерассукана прядена добрыя чясти, и единою реченому не мощно бе погыбнути. Александръ бо, некого от съродник си убивъ неволними убо стръмленми, ну обаче съдъла убийство, отиде къ Менелаю от Троа въ Спартъ. Прият же сего добре онъ, яко друга, почьте его и угости, и вьсечьскыи полюби. Зде твоа игра, мучителю вьсехъ, рекь,[149] зде твоа игра и враждное семя, темже въжеглъ еси великуя пещь брани! Отиде же Менелае, а оста единъ Парие, и виде Менелаову вь клети жену. Бе же жена прекрасна, добровеждна, доброзрачна, добролична, и доброобразна, големоока и, якы снегъ, бела, и даровъ испльнена множьствомъ сущи. Виде убо сию Александръ и вьсхитися добротою ея. И что много дльгословити и писати — вьсхыти я хотящу и бега ся ятъ. И беганиа инако не могы утолити, въ корабь вьшедъ морскый, отиде вь Финикъ, от ведущаго уклонився шествиа въ Трои, гонение бо ожидааше от обиденыихъ. Объят же бывъ ветры крепкыми и многомутными, едва въ некое приста устие Нилово, Кановикъ[150] нарицаемое въ летех последнихъ, идеже създанъ бе храмъ ироа Ираклеа, потребу подавая чловекомъ нескудную. Въ сей убо храмъ прибегше от нужду бежавшей с ним путници и съплававшей многими его облагаху досадами и поношенми, обличающе злая, сътворенная от него, поругание и нечестие еже к странноприемодавшему его, показа о восхищенн жене, паче же о имение. Услыша же сиа воевода обладаяи место, услышав же и Протевсъ, царь египетский, и бывает приведен к нему Парие со женою и со имением, и с путники. И он убо вопрашааше, кто есть жена и чиа есть, и откуду вземъ ю, сюду блудиши; Александръ же составляаше ложная словеса. Протевсь же увидев яже о Елене, сицевая ко Александру изрече словеса: «Аще ся не бы прежде обещал и проуставил, еже ни единаго странна убивати от буря тужаемых лютыя и зде приметаемых, великими тя убо бых и лютыми муками обложил, неблагодетну о благодетели и устав поправша и дружнюю любовь. Ныне же ти имения и жену сию не дамъ, аще и многими мя обидеши подхибами, Елену же тобою напаствованнаму соблюду, ты же от нее останися и от Египта бежи».[151] Протевес убо сь прещенми отгна Париа. Он же тщами руками возратися ко отечеству, сласти вкусивъ краемъ прьста тъкмо, и къ воздуху досяжющи пламянь вьжег, ибо по отшествии его от Спарта и по Еленине восхищении сицевая приключившисе.
Возвратися Менелае от ошьствиа, и уведев бывшее, растерза ризы своя, и с ним Дарие, отець Еленинъ. По среди же приведоша еллинския первие, одрани лици суща и почернела и клятву помянует страшных онех, имиже заклинахуся еллини вси, яко аще прилучитца от некоего Елене въсхищене быти, вси своими телесы о ней да поборетца. Много убо молився и припадавше, увещаша елени воевати на трояни. И убо мнози стекошася от остров и от суша, воскраи сущии моря и далече отстоящее, от Афин и тоземцы, от всякого места: от Феталие и от Архие,[152] и от всее Еллади. Беху же имъ поборници Родь, Ифакь, Скирь и Салам,[153] с ними великий Крит; коринтине уведеше, и аргиане съпособьствоваху, и столъ тьмаме сьставленъ тем сьставльшеся.
Беше Менесфес от Афен, Нестор от Пила, от Итака Дисевсь, от Саламина Еа, от Крита же бе Идоменевсь, Тлиполемъ же от Рода. Вси роди имуще от благородных кровий, мужолепни, доброродни, храбри, добли, добри и ярольвни, мужие кровии вси. Ефиянин же Ахиллей[154] сияше паче всех, человекъ ратем победник, силен и крепкорук. И, собравше многочисленую рать, царя поставиша[155] ратиначалника и военачалника, мужа храбра и добра, ироя крепкаго, и добротою сиаю и мышьцею силы. От отечествь убо своих исходят и другов, и сродникъ, яростию же ополчаютца на брань. И убо вси свещавшася расудиша быти добро, еже пленовати и расиповати сущая под областию Трою, яко да и симъ будет на потребу и трояном ослабеет помощь. Послан убо бывает Ахиллей и от храбрых друзи, и на острови нападоша, и поплениша сушю, и до конца затерше еллика беху супостатная. Услышано же бысть еллини яже о Елене, яко Протевсь царь отяът ю от Пара, и яко у него хранится во граде Мемфе. Нь тьщахуся окрестъ напасти Троа, слышаще о нем, яко сокровищи златыми исполнен есть и многим богатством кипит. Хотеху же и отмстити оскорбившим их, нехрабрость бо, и смирение, и слабость непщеваху, еже не отдати поношению своему мук достойных.
Якоже убо трояне ведеша толикую рать и множество смотриша вои пришедших, отвсюду себе собраша пособники: кари, ликиани, миси, и меони, и фриги,[156] и предруживши весь асийски род и язык, елико на суши и елико в примори, противу изведоша число вой безчисленое. И время проводиша многобранно. Града же того жителие Троя беху же вещьшеи 50 тысущь мужей. И спрьва убо крепко ополчахуся на брань и храбросрьдыми сплетаньми полки разбивающе, да якоже искусиша до конца Ахиллеово стремление и искусное, и теплое видеша подвизание, и храбрость, и мужественую дръзость, седяху при стенах заключившися и никакоже еллином сопротивитися смеюще, дондеже вся возвращающая и вся возмущающия и всемъ мати злым, зависти глаголю, Ахилеово притупи стремление дръзостное и трояны дръзостны сотвори, оному ослабевшу. Скорби же вина сего прогневавшой Паламидово убивство бысть, без правды погибшу. Како же бысть, и кто створивы е, скажу.
Нисиотянин Дисев[157] сохраняше на Паламида враждъную ненависть и злобу в сердци, зане еллином бе Паламед слава и вси, аки богу, внимающе оному, сердечную к нему внимаху любовь. И убо провиде гладни огненосий лук[158] и всемъ провозвести еллинским воеводам, и всемъ от тое злобы горце погибающимъ, тои соблюде еллини невреждени, ово предлагая и словеси разстроая, ово же и вещьми наказуа их полезному. От сего убо Дисевсь разставаше завистью, виде прелюбима всеми Пиламида, того же непщуема, яко единаго от народа. Темъже и льсти растраяше и злокозньна соплетания, и составляше совети полни клевет. И убо крепкорукому Ахиллеови сущу ту, безделни беху совети сына Лаертиина, и въсе составляемое на Паламида и сошиваемое беше аки паучинное прядено, да якоже Ахилеи послан бысть со другими храбрыми составити брань со пособники Троя града, спутшествующа со собою Палимида имеше — желаше бо присно с ним быти, — от сего убо предерзый он муж обретъ отраду, и царево украдает слабоуме заперва, и являяся, яко прелюбити его: «Хощеши ли, — рече, — о царю,[159] власти еллинстей крепкоруки Ахилей бодет бо юность. И Паламида, якоже есть зло рещи, обольсти и приветника и споспешника на сие приемлетъ. По мале же приидут, брани совершени бывши, и тебе убо волови приведут и стада овча, сами же удержат имением сокровища, имиже елленские силники премогут же, и на тя подвигнуть, яко да от власти отпаднеши». Услыша же сия царь, и верова, и совосхитися, и льсти росстроителю приобщается на советъ. И абие призван бысть Паламид, и уединен бысть в сети впадает вражние. И оболган бысть, яко трояном хощет еллини предати, и бывает камением побьен — о горе, какова твориши зависти! — ино ничто рек, разве глаголъ сей: «О убогая истинно, тебе плачюся и стеню: ты бо первие мене погибе и умретъ».
Взыде убо Фетид[160] съ светлыми победами, увиде же бывшее, и ущедри Паламида, и тяжце проплака и поскорбе, а еллином поручи, да оставят братися и способствовати им.[161] От сего бысть дръзость Ектору и того пособником, и составляют со еллины брани крепкоратние: оттоле бывше убивства, и заклания, и пролитя кровемъ, мужеубивства, и воплеве, и езера кровавая. И падают, якоже класия, еллинская телеса, и смиряютца, и лютыми многими объяти бывше, в раскаяни бывша о прегрешение их. Иже первие высокоумнии словесы молебными моляху Фетида смилитися на них, но не внят Ахилей симъ, ни приклонися, дондеже пад Патраклие, егоже вельми любляше, из руку крепкую и доблою Екторовою, того принуди потещы на трояни. Изыде убо Ахилей на брань огнемъ дыхая; и разбивает полки, и побивает первоборца и с ними Ектора, столпа тройскаго, мужа тяжка и храбра, во оружих воспитана, язвы ношаща на персех безчисление, имиже соплеташася сь юнцы дивими, преже даже не бяху еллини пришли и составили брань.
Убьену же бывшу Ектору дръзосръдому, призва Приям на помощь амазони, и паки брань крепка, и умирают вси. От всех убо пустъ бысть окаянный старець, къ Давыду, царю иудейскому, посылает, руку прося помощи от него. Но Давыдъ не дасть ему, или от сего спротивляяся языком иноплеменномъ, или ненавидя еллини и варвари, яко не ведущих Бога, но идолом служащих, и бояся, яко да не впаднуть в прелесть жидове, аще послани будут от него на помощь сущимъ в Трои, на злобу имуще доброволная естества. Тавьтантия же, индейскаго царя, Приамъ умоли, и со множеством посылаетца Мемнон[162] бесчисльнаго числа. Войска же бе индеяне все чернообразни, ихже видевше еллини во странных зрацех, и убоявшеся от зрака их и оружия, и от звери устрашившеся, ихже индея кормит, нощию бежати мысляху и оставити Трои. Но обаче ополчишася противу чермнообразным, и индийскими кровми очервишася нивиа, и скамандови струя оброщися кровми.
В сих же наста жертовное еллином трьжество, паче же и варваром, и всемъ бе покой от ратей и трудов. И убо вои еллинстии и тройское множество въедино смешахуся, сьдеяти ничтоже смеяху. Бе же храмъ при станах добронырнаго Троя, идеже часто приходя Ахилей виде Поликсению.[163] Он же увещеватися отаи творяшеся и сия лестию деяху Диифов и Парие. Якоже убо внидоша в церковь Аполона Алсеанина, клятвами связующе яже о Поликсении; Диифов убо приснее любляше Пилея, филея жениха сестре своей нарицая его, близ же став, Александръ прободе его, и отскочив избеже з Диифовомъ.[164] Ахилей же паки на издыхании бе последнем. Ощюти же сиа, Дисевес, яздяше бо с нимъ, и с ннмъ Диоген Еа Теламонянин.[165] Вкупе же убо в церковь въскочивше, обретоша ироа лежаще, кровми облиянна и угасша, дыхающа едва, и движуща языкъ, и хотящима очима его покрытися тмою. Якоже убо видеста его, проплакаста, и нападь на перси его, Еа великий с плачем к Пилеу рече: «О ратем разрушителю и исполине крепкорукий, кто погубити тя возможе львояростънаго»! Он же, едва прогласив, рече: «Убиста мя Диифов и Парие лестию». И сия рек, и издыше толикий ирое. Ее же на рамо возложити тело Ахилеово горце, войску принесе плачася.
Абие же принесе Пира Ахилеова, новаго Птоломея, сущаго от Диидамие.[166] И паки беша убивства и заклания, паки мужоубиения, и паки кровми облияся земля и тройска поля, и паки кровавлени быша скамандрови струя,[167] дондеже волхви им пророчеством изрекоша, яко несть мощно по рати взяти Трои, ни руками, ни по мечю, но токмо лестию единою. И абие содеяше коня древяна, и затворени в немъ мужа вложивше, отити творяху ко отечеству своему. И коня убо оставиша ту у пристанища, сами же творяхуся в Тенедскнй остров.[168] Видевше же трояне приключившееся, видеша пристанища пуста. Коня же единаго видяще, недоумеюще дивляхуся. И сперва убо мняще быти все прелесть, погубити коня покушающеся и огневи предати, или поврещи низ стену, или в глубину морскую. Та же, понеже приспело бе Трою взяти тогда, в дом увещаше внести коня, яко образ и корысть от супротивных, И ови убо внесоша его, и питием и играм себе вдавше, усыпаху глубоким сном. Мужие же крыющеися и на сие ловяще, изшед молкомъ, пламень воздвигоша велик, иже видевше еллине проотплувшеи воскоре пловущеи придоша ко Трою, и вратом отверстом бывшу от предвшедших, яко вода вольяшеся зело некако наводнившиеся.
Твердонирьному же сице прияту бывшу Трою, жены восхищаеми беху ис чертогъ новонасажденных, земля наводняема бе кровми падающих, младенцы наперстни ударими беху о стену. И спроста рещи, яко вмале плачь вся содержаше, и все лютое и горкое изполняше град. Руце кровми капляху, и червляняхуся мечи, земля же оброщися, и попираеми бяху младенцы. И якоже убо некогда насытившеся, восхищающе и убвивающи, огневи предают и попаляют от основание еже во градовох прекраснаго и преизряднаго, якоже убо о рати си имяше образ.
Честь же претыкнувшися единою от Менелаа, другими новыми истает окаяннаго болезньми. И паки плавание должайшее, воевание морско другое, и болезни приемлют ветхи новии, корабли елиспонские египетские глубины. Отходит убо къ Египту, и лютая измеряет море, и обурен быв и оволнен ветры крепкими и страшными едва приспе к нему. Вьзыде же кь Протеу царю и обрете и супружницу тамо въ Мемфе, и угощен и почьтен бысть, поемлет Елену, и с трудом довольнымъ приспевает ко отечеству си, и по тройсцем пленение осмому лету текущу по заблуждению еже къ Протеу. Обретает и сродника сии окаянне погибша лестию злыя жены, ехидны прелукавые, обретает братова си сына Ореста растаявша отчий посрамившаго род и сродство, и с ним безстудную матерь нареченную обручницу.[169] <...>
III
Якоже убо персть Аркадие отдастъ телесную, на восточных странах Феодосее посаждаетца, егоже царь Аркадие зачат от Евдоксии.[170] Феодосие же убо свою дщерь посылает к Валентияну[171] на приобщение брака. Нъ сластолюбивое сего юноши и слабость неудръжаннаа плотолюбию и жизни лиши его и царства, и блуду обещьника низведе в поругание. Како же сеи бысть, сказати иматца вскоре.
Максим некто бе ипать в Риме прьвый сьй. Сьй имешь жену прекрасну зраком, доброту безчислинну имущу, врьтограду супртивна добротою, украшаше же жену целомудрие наипаче. Юже видев, царь восхитися добротою и всяку кознь воздвизает, еже получити желание. И убо с мужем жены оное совозвращаася и превышьши явлься, не нося злата, взимает перстень златый его, на извещение быти ему хотению.[172] Посылает же перстень к жене знамением, приити веля ей кь царици. Верова же симъ жена, познавши знамение, и приде въ царскаа. Что же по сих: поем ю царь, осрамоти нуждою. Уведев же сиа Максим и уязвися сердцем, на вражду вооружися, и лукавства всякаа сшиваше, и конечнее уморяет мечем царя,[173] от стражи и добрых вой того лишив, осрамоти же и жену его Евдоксию.[174] Царица же зжалиси о срамоте, и поскорбе, и посылает кь Гизериху уандалскому ризе, на Рим приити устремляет. Прииде убо Гизерих, и приат Рим, поработе горце, и пороби самую царицю и тое девицю.
И убо Рим, вмале ещо царствовав, дръжавы царьские до конца лишися, и варварскимъ ригамъ повинуся и языконачалником дланми их люте смерися. Въцари бо ся Максимъ, иже тогда враждевавый; а по том Анфем, Олимврие великий, а по Олимврие дръжа Майоръ, а по том Клекерие, а по том паки Непотиан, таже Орестъ, и по Оресте сынъ его Ромил[175] власти причастися последний сий. И град великий во градох Рим, Ромила имев в начале[176] узаконена царя, и паки приставльши дръжаву в Ромила, к тому правлениа не име от царей, варваром же подклонився и попран бысть, и сих люте оружием преетъ бывъ, риги виде князя в себе, странам владыки и сатрапи. И лишевсе зле ипать же, и дръжатель, и правитель, и советник, еще же и патрикий, на рамо взем ярем варварский. И бысть первее вол чредний невпражен, в покоре бысть силным орачем и земляными браздами мучитися осужден бысть.
И сиа убо приключишася старому Риму, нашь же новий Цариград доить и растить, крепится и омлаждается, буди же ему и до конца расти, еи царю всеми царьствуя и сицеваго приемшу светла и светоносца царя, великаго владыку и изрядного победоносца, корене суща Иоанна, преизящнаго царя болгаром Асаня, Александра, глаголю, прекроткаго и милостиваго, и мнихолюбиваго, и нищим кормителя, и великаго царя болгаром, егоже дръжаву солнца бесчисльнаа да исьчтет![177]
Но и паки слово на путь наставлено буди, и да скончаетца оставшее слово списанию.
Новому Феодосию[178] ещо младу сущу, провождающу же юный прьвый возрастъ, Аркадиа посади на царских престолех и хранителя пристави егову царству, еже въ синклите пръвие и мудрейшее, и с ними князя перскаго Издигерда;[179] иже уведев наветь на Феодосиа, от некоих сшиваем мужии любомучитель, запрети им наити даже до Византиа со многими ратники крепкими и оружноносци. И убо наветовавше на царя сьтресшеся душами своими от страха варварова,[180] злоумие отвергаше и злонравие, и от совета отставшесе злаго и начинания. Якоже убо благообразное да би поне въ поганых, и дружество неврежденно и междусобную любовь весть муж иноазычен без смущениа хранити, доброе бо от естества всемъ всеяно бысть.
Беше же сестра сему Феодосию, чистообразна и чиста житием, именем Пулхериа,[181] добротою сиающе телеси доброобразнаго и совьтещися се дарми внутренего благолепиа, яже девою соблюсти себе произволивши и чистоте некрадомо хранити сокровище, мужскаго отречеся всячески беседованиа, чистому же радовашеся и красному житию, и теплоту являше на всяко благое дела. Не токмо же свое сице украшаше житие, но и брата своего всякими козньми на всяку добродетель и нрави добрие привлачаше, яже и приведе ему на приобщение браку добротами светящуюся всякими Евдокию, яже обилие имущи доброти личнии. Беше же от Атин великих, к византийскому же красному прииде граду, яко да опадает свою присную братию, яко от отчаа имениа не дающим ей ничесоже, много же паче користное безприкладное, обрете. А еже како сие бысть, словеси малими скажу.
Биаше во Афинех некто муж, Леонтие нарицаем, въ конец достиг всякие философие, и словесным, и естьствные, и звездочьтные. Сему от единие жены родишася три дети: две же беста мужский пол, а третие дщи, дщи светообразна и весела, Атина же наречена бысть отцем своим отроковица. Якоже убо житие хотяаше оставити всеяви я, смертное оставль и конечное писание: отроком убо остави стяжаниа свое, елико в ризах и елико во злате, в домовох же и въ скотех, и в сосудех, и в рабех — беше бо вельми богат от многоименниих. Дщери же повеле, и сие от любови, токмо единех 100 златник даровати в наследие, часть прекрасну рек довольно ей быти, всяку превосходящую женскую доброту. И он убо, рек, испив смертную чашу; отроковице, братиа, злонравни явльшеся, все приаша отчее достоание и всячески без ждребиа оставиша юнотку. О них же сожалившися и душею уязвившися, к матере своей сестре приступи Афина отроковица, сказает аже о себе, и беду авляет, болезньними воздыханми обличает страсть. Ущедри же отроковицу леле ею плачющуся, о сестрине же дщере уазвися сердцемъ, и с нею, востав, отиде во град прьвий градом и град дръжавный. Къ Пулхерии же приступиста благодетми украшеней, посещениа от нея просита и помощи отроковици, от своих неправедно лишеной. Удиви же ся отроковичней царица доброте, почюдися светоносным даром лица еа, удивися благоразумию и великоумию еа, и вопроси, еда кто разтлил есть девъство еа. И уведевшу, яко неискусна есть ложу отроковица и доброту несквернну сохранила есть чистоте, абие банею очищает ю честною, сиречь крещаех, и имя ей прелагает, нарицает доброю отроковицу Евдокиа, припрязает же ю цареви и причитает на брак, способствовашу наипаче о сем и Павлину, иже в прьвых вочинен бысть царских другох. От сие убо Феодосие роди Евдоксию, юже Уалентиниану, скипетра дръжащу Рима старого, посла на припряжение житию.
Но ничто же есть доброчестно въ житии, бури и части непричастно, ниже есть добро кое овощие, не имуще с собою растеще тръние, ибо и шипькъ благоуханний творит трьние частое, солнечное же брьвно помрачают облацы, и вражда возращает на творящих доброе, и всяко доброчестие честное и все красное в житии имат злочество размешено с собою.
Но убо чему хощет проглашение слова сего: царица убо плаваше в мори житейсцем, ясными и тихими ветри носима, безмолвно провождаше плавание добраго житиа, якоже корабль отоварен, прилежним ветром плавае. Но напрасно дохну, яко буря, вражда, и ветръ смути море и буря, облак разседеся мутен и низведе буря, смути и сотрясе ладию, яко листъ, и мльвы воздвиже лютые и смущениа тяжкаа, и лодию убо сокруши, на възещее же уста люта отверзе зианиа злоплавнаго. От сего убо царици горясти наполнися и со искушенми брася тяжкобедными. Что же бе нападшее на ню слово скажет.
Феодосию царю, живущу с нею, яблоку добру и превелику принесе некто. Он же доброзрачию удивлься овощному же красоте почюдився, паче же и величеству, яко нечто ново дар царици посилает, — еже великим бысть начаткъ злобам, горшее бо бысть зависти враждение яблока, еже принесе на зло некто, тогда разсецающее брачные соузы Фетида и Пилея.[182] Каковаа бо и приключишася за яблоку сию? Удиви же ся царица взору овощному, паче естества вмени доброту яблочину, и любочестную имуще къ светлому Павлину, яко споспевшовавшу ей взяти на высоту царствиа, яблокою горкотворивою мужа почте. Он же цареви дар воспущаех, не ведый, якоже достоит, откуду принесена бысть. Случи бо ся не быти съ царем тогда окаанному, егда Феодосие приемаше яблоку, адово горкое, аще речет кто, овощие смертно, емуже насадитель смерть и садоделатель адъ. Виде же яблоку дръжей и позна овощие, скрый убо яблоку у себе и мльчанием удръжа, вопроси жену свою, где есть яблока. Оной же рекши, яко изедох ю, клятвами объятъ ю. Она же чьсти горцей, яко же подобает, погрешивше заклятся, яко изедох ю. Что же по сих? В помысли царь недобрии впадает, показа абие сокровеное и обличи ю лжущу, разъярися и прогневася, и омрази, и возненавиди царицю. От сего возмутися страсти вльна, и бедам море, и злобам буря. От сего нестерпимую видев солнце страсть, и убо Павлин смерть обра от сего, и мечь кровопийца опоися убийством. Царица же, ненависть увидевши цареву, во град Иерусалимъ вскоре отходих и тамо, прочее скончавше житие, естества отдастъ долгь земльнаго.
Сьй Феодосие во других убо бе благоразумен, радостен, великодаровитец, в книгах присно упражняася, по сей предспеании сими имеше и некий зол плевел, яко житейскую часть. Аще кто какову любо принесше ему хартию, чрьвеними шарми сию назнаменоваше,[183] не расмотрив, ни увидев, какова суть писаниа. Сице ничтоже цело въ человечи естестве, ничтоже проказу непричастно отпадением. И убо благодетми венчаннаа и божественаа Пулхериа много показоваше тьщание о цари, избавитися хотяще тому от прегрешениа того; якоже убо многаа и частаа соплетши наказаниа и словеси вразумивши целомудреными, вещьше ничтоже ползова, умышляет нечто таково, улавляет же брата кознними умышлении. И списа бо писание, яко от самого царя, рабу дарующу тои царицу свою, дасть же сие брату своему и умоли царя, яко да знаменует писание слови царскими. И он убо прекленися ей, о семъ молящися, и трость убо бысть в цареве руку, и чрьвленообразними шарми хартию уверяше. Она же писание назнаменано, якоже приобретение въземши, яко рабу, сребром куплену, имяше царицу. Оному же ругаему рекшу о семъ, сия царское изношаше писание, и от того глаголаше ей право глаголати. Разумевъ же царь и устыдися, и оставися прочее таковаго безумиа. И сие убо въ благую постиже кончину, якоже убо благоговением и часть добраго житиа доброумным человеком и чисте жите любящим, а не оскверняющем друголюбие.
Еще же хоругви дръжащу сему цареви, пробудившеся, явишеся от сна долголетнаго, крепчайшие мученици юноше. От бесовъства бо бежеще злочьстиваго Декиа,[184] въ врьтоп самоисечен въкупе свышедше во пределех прилежащих града Ефескаго,[185] глубоким и долгоусопным сном беху спящу. Пробудивше же ся тогды, и верными увидевшися, и почтени бывше от них и царем, совершениим успоше и последним сном.
Трусу же лютому землю подвизающу ис корене и сотрясающу душе человечьские и колеблющу, и множеству благочьстивыих Бога молящу, внезаапу отроча восхищено бысть до самых воздух горе, песнь трисвятую услыша от аггелъ! Паки же съведено бывшее, оле страшныя крепости, по среде возупи, како подобает песнь плести. Беху бо не прежде сево многаа погрешивше.
Сей Феодосие от Хрисафиа прельщен быв[186] и прогневався неа Пулхирию и многими многащи сию уязви трьнии всеми украшенную добродетелными образы. Скопець же бе Хрисафие, нечестив, злообычаен, лукавен и убийца и мрьзок нравы; егоже злобу послежде яко уведе самодръжць, опленив проклятого и нища сотворив, и во изгнание лютое послав осуждена. И убо длъгъ опщи Феодосию давшу и телесный кал в землю отложившу, въ Пулхерию добраа дръжава приходит. <...>
IV
Сия убо царь к Роману творяше,[187] оного привлача, якоже можаше, в любовь. Глубокоумный же Роман, многокозньствовав и укрепив себе повся дръжаву, яко цареви и яко владыце припрягъ дщерь свою, от высоты властны люте отчее и деднее багренородную отрасль[188] — зятя своего — на землю сьврьже и токма даровав имя царствиа, еже убо злочастому и злочасте того присвоившому, самъ приемлет скипетродръжаниа и царь нарицащеся Роман всеми языки, а Константин никакоже; честь бо възбраняше и покрываше его, якоже звезду облак. И убо в сытость прием таковую пищу, не до сего състави ласкосрьдьство разума своего, нь, весь чюжди хлеб восхитив, насыти свое, имущаго хлеб — остави алчюща, ибо дети своа и Христофорова сына, сына своего прьвороднаго, самодръжца проповеда и царя самовластны.[189] И еже печалнийшее и вещьшее в горесть и костии касаамое самых и срдца — прьвейшее пологаше всю от Константина въ проповеданих, въ писаних и на престолех.[190] <...>
Бе же убо многоглавень въ царствех змий, и нива нъсхождаше сьпремо царская, яко приповести земленые прича сьставляет прозябающую от змиа муже зубонасаждени,[191] а посреде бяше злострастны багряничный клас, яко шипок подавляем трьнием островрьхим.
Нь егда вся Роман имяше утверждена, и стену Семирамиде[192] тьчна основа или столпъ исполины създан Халански[193] утверди, тогда пад ниц, лице сокруши си, и, от власти отлад, окаанне прстрада. Ибо багренородные царь Констянтин юже юностьскаго дошед и мужскаго возраста, егда мудростьнаа заря человеком облиставает, правосъветники приемъ мужа добронравны,[194] змииные главы ехиднины пожат и к себе скипетром препасти творит, дебели же и мутни отгнав облак, чистейшее властные луча облиставает.
Прьвое бо Роман, уже в старости достигъ, и престар быв долгою старостию, и многою проводив власти време, всех же наполнив даров и темъ добро сотвор, от сынов своих изврьжен бысть[195] от престола, и власи остризает, прьве венцем украшение, якоже аще кто речетъ, заходя старородный Крон.[196]
Таже чада Романова злокозньная багрянородный ухватив царь Констянтин, изметну их,[197] сьтворъ внезаапу острьвени, сиречь въ острове отслав их. И тогда прьвие виде старицу царство, яко отроковицу златоутворну и аки бисероносную, и яко новоодеждну и красну и яко младящуся и смеющуся тихо, и беседующу с ним, и примешающуся невестъски на детородие.
Сьй Варду Фоку[198] военачальника постави, егоже схолом доместика нарицают греци, скопца же Василиа,[199] единаго от изрезаных, родившагося Лакапину из рабыни, паракимумена и хранителя царской постели. А понеже Варде угасе аже на бранех теплота и скорострьмное нападение, увену старостию, в Никифора Фоку[200] военачалие прелагает, якоже аще кто речет, от лва на тогова щенца. Сына же видети получив от своею чреслу, иже из Елены, Романовы дщери, прозябе ему, нарече его Романа. Достигша же его до возраста и жене припряже, и видевъ от сына своего чадо Василия, великаго в победах,[201] и младенца на руку поносив толикаго, и хотя отрешитися от естьственых соуз, греком царя поставляет Романа,[202] сына своего.
Нь сей всю крепость и всю силу злиимъ и худоумным евнухом предав, самъ о ловленыих печашеся и бесовски внима на пьсиа течениа. Тогда Крит[203] злочестивыим аровом приемшим, и крепко убежище положившим остров, и озлобляющим сушу и все пленующим, Никифор Фока, си лют въ бранех, и стремлением искуснъ, и крепок рукама, ратиначальник показася, и предана ему бысть брань. Темь и исполняет море кораблей доброратных и добропловных, и на звери посылается сие водусушные, и рать сьставль крепку, победи супостаты <...> и погрузи разбойнические насади аравом, ухвати же разбоюначальника предръзаго оного и исполинорукаго, яко младенца, объят.[204] Оттуду възвратись светлыми победами многочестными и светлыми позорищи обличает.
Тогда прекрасный град Антиохов,[205] благородный, и благолепный, и яко невеста украшеный, исмаильтяне убийственый оружием вземше, яко прерабу посрамиша и яко напутную блудницу. И паки прехрабрый преемлет Фока оружие, паки подвизается на враги крови ради иноплеменние. И победи иноплеменники, а своаплеменником пособствуя, и паки доброзрачную и доброобразную отроковицу възвращает матери доброчадней.
Еще же тогда Фоце на брани борющуся, царя Романа смерть въсхити, жене своей Феофане[206] власть оставльша и детем ее младородным и сущим. Уведе же сия и Фока, и оттуду востече и к великому граду въскоре достиже, и паки показася восточный чиноначальник, клятвами страшными увязан быв царицею, яко да не будет наветник Романовем детем, и паки послан бывает в Сирию. Нь убо не почину люты зверь вражда, иже земльнородных сердцеснедий медведь. Ибо некый скопец[207] от сущих въ царских, иже тогда вся власть горе и долу обращаи, трьнием враждным уязвився на воеводу и толикий успехъ чести не трьпя зрети Микифору Фоце, вь уриах воюющу, писание кь Цимисхиу[208] доброперо начрьтьвает, — Цимисхиеви же бе имя измлада Иоаннь, — дело оружию Фоку положити подвизающи, самому же въ Византию приити принуждающи, яко быти ему царю и дръжателю греком. Приат же послание оно Иоаннь Цимисхий и прочте написанию образы, и разум злоненавистен ими и благообычен, вьручает сиа Фоце и вещь исповедает. Омрази же убийстьвном оного скопца. Бе же добръ Цимисхий, доброзрачен, доброобразен, доброкос, трьпелив, храбросрьдъ, мужеумен, ратник непобедим, и сьветник непобедим, человекъ великодушен, не храня в себе вражду, целоумен, храбрь, кроток, и копиемъ потрясати научен, и лук тяглити вь тятивах стрелам внушенам, муж простодушен, не храня в себе злобы, ниже злобе гнездо срьдци свое содевая, ниже желае лютейшее велбуда тяжце храмящаго. Подобает же малыми долгаа и многаа явити: и душевлен бе рай благодетнаа садовна храня, ограда многих благъ насаждена овощиемъ, Божиима напояема дланми садорастными, духовными наваждаема водами златоструйнами, в немже ликоваше добродетелей хоро, противным же вещаниемъ въспеваше благодетное ликование.
Таков же сий Цимисхий, толико в мужстве, и тогда с Фокою приключився воюя и потребу сущих под рукою воин соврьшаему, бе же сродник Фоце и от техже кровий. И убо вкупе рукою писание имеше откръвено и вь себе протече умь, лежащих в немъ, и кь воеводе все обличает и «о горе, — рече, — о воеводо гречьские части, доколе царствиа корабль правити имут скопцы женосрьдии, стръмни на злобу, всемъ же злым обретителие и всемъ злым делателие, человеци мяккодушьни и сосуди лукавству, неподобным проходи, сопоти злоделанию». Услыша же сие воевода и воздвиже ярости пламень, от сего спей и в горах крыяся лев отверзе око и рыкание испусти, и страх опътече удолиа, и лугови, и горы. Царь наречеся, и постиже Констянтин град, и без нужде винде, и виден бысть, и виде, и возвеселися. Все множество просыпашеся, елико въ дворе и елико светлотою сиаше, елико под работою и елико свободных, прежде всех царица со священнослужители, разпростертома подъемаше дланма мужа, и съветом бывает опщиим царь Никифор.
Бе же воиничон, благодръзновенен, крепкорук, труды неумякченъ, камень твердъ в болезнех. И примесися къ Феофане, прьвой царици, и к детем Романовым любовь отчюю показует. Тогда Фока душевное объяви мужество, и дръзость срьдие, и еже въ бранехъ топлоту, имеша бо <...> предстояние душе благородныя, и крепкое терпеливое показоваше изначала, и хитраго конника издалеча обнажаше.[209] Нь деланию силе прилежащи, той храбродушие таяше въ глубине, яко главня в пепеле семя огню храня. Да якоже прият время и деланию мощь и вся съвращающае коло злотекущего жития того самого постави на доброоружных колесницах, тогда убо и Фока, яко молние, разседесе и вся оптече племена варварских язык; якоже огнь, аще речет кто, впад во угол многодревень, и духом гоним, и повсюду обходя, и весь сад поадаа, и холми попаляа. Убоявшеся его арави и поклонися Сирия, Киликея усумнеся, и Финикиа повинуся,[210] и приложишеся грекомъ гречскаа. Сице непобедим Фока бяше супротивным. Коло бо добродетелное венчаваше мужа, и все доброе просвещаше, все благо украшаше его: крепость, мужество, смыслъ, кротость, целомудрие. Но убо непорочен никтоже от земляных человекъ, аще на врьх добродетели постигнет? Ибо добровенчаны Фока толикии въ иных убо сиаше добротах телесных и душа являше, благодетми съвтящуся, яко невесту новоукрашену и яко младящуся. Толико бо душевною печашеся красотою, яко притяжати телу своему трънию подобными остротою рубы, и одежду жестокую крыти багреницея, и трапезъ ошаатися мясоястныихъ. И убо въ прочиихъ светилникъ бе светозаренъ, вьсюду сиая. Ну, обаче, яко нося земную и пръстную пльть, имеше и скврьны некыихъ претъкновений, яко на[211] одежди чисте скврьны злоизмовение. Якоже бо рекоша написавшеи прежде времен дрьвнейшиих, еже по духу срьдьство имеа къ царици, обаче и к ней примешатися и плотьски дрзнеша. Си прьва скврьна, втораа же абие сии. Недостойно цреви имеша худословие, и даролюбное от разума его отостоаше, яки око ис тила и от ревинфа листъ.[212] Темъ и все Фочино начинание и доброта нелепотная явлеашеся и злообразно видеашеся. Ибо от тела истръгшися зеници, вьсь трупъ потемнелъ есть, и весь мраченъ съюзъ, якоже от сланутка младу листу откръшившуся, стъблие невесело естъ и корень дряхль.
Предложено же ми буди и сказание худоразумию его. Ибо лютостия злобною народъ погыбааше, и вьси рыдааху от гладные язвы, на златици бо кобель[213] един продавашеся. Взыди же сиа к Фоце, он же поскръбе, услышав, и злое исцелити собою возревновав царские исчрьпати повеле житницы и по два на златице продавати кобля. Сице Фока худолепне о вещи радяше[214] паче же и многожитными богат сий житницами, отоваренными тяготою и пшеницами наполнеными, от нихже скрышася прьвая благодушиа, не вьзревновавъ великому Василиу вь сем, еже поистине сущаго царе от Македония,[215] иже видевъ страждущь византийскый народъ и глад вину сущь уведевъ печали, доброкьзньне съпротивися страсти злоратней, съпротивъ брався храбре съ храбрыимъ и погубль звере лютааго удавами нуждныими; 12 бо къбелъ на златице продаати повеле продающимъ пшеницу.
И сиа убо, якоже кому воля да въменит, Фока же уязвився от некоего зазора, яко убо к Цимисхию похотный соуз имат царица и творит с ним прелюбы. Уведевъ же Цимисхиа, теплъ воцаритися желающа, всякое власти лишает его и силы, и особъ, якоже хощет, жити повелевает ему, ино ничтоже возрадовася муж сьтворь. Но царица тяшко превменивши, еже Цимисхия не видети вь царскыихъ дворохъ, творитъ Фоку призвати мужа пакы и красоту вьдати ему пръвую. И убо срьдцемь уязвеномъ възвратися онъ, и нося язвы вь души лукавыя, и образомь убо бестрастенъ и без печали сый, коваръствне явлеашеся и светообразенъ показоваашеся, вьнятрьяду же имы и въ глубине огнь, вься копааше злокъзньные наветы. Фока же, не веды сети и ловитвы сьветъ сьставляемых, яко орел ношашеся перием высокопарным и легце възношашеся кь добродетели въздуху. Темъ въ устех его бе Давыдъ медовный[216] и леганиа жестокопостлании нужных долулегании, постяля же мякконастланы, и багряны одровя, и смешениа плотскаа, и яже въ смешениих, ни вь сьних видяше, по рекшему же, яко звездам подобляшеся всякымъ сладкодушиемъ. Удалея убо удалися и отбеже бегая, и особяшияся на зде бысть птица и нощный вранъ безь сьна на зданиихъ. Ну беху неугодна сиа царици, требовааше бо пригръновении и пльтьскыихъ смешений. Вьсприемьши же Цимисхиа благовременне и привязавшися ему любовия, — бе же и онъ зломысля на царе, — вьзводить того съ многыми отай оружноносци, и представляет ловца лвову ложу, и предает — о горе! — врагомъ супружника си, яко Сапсона Далида[217] убийстьвнаа, яко Тиндарида[218] служителя своего, храбраго ироя! Каа убо щенца крьмящаа лвица дрьзну таковое, или кий тигропардус или злогневнаа мечка? Вьтекоша же Фоку следящеи пси и обретоша его на худе лежаща долулегании, и убивают его, имуща во устех божествнаа. И кръвь убо течаше праведнааго по земли, яко Авелева древле от руку братоубийствною Каинову, и кь Богу вьспущааше вепля плачевныя. <...>
V
И понеже не щадит никогоже адъ всядьца, и объяша и Василиа челюсти смертные и гречское утвержение смилаяше, яко пшеницу, но обаче въ глубоце, и мнозе, и долголетней старосте. Царская же крепость и гречьские хоругви къ брату его Констянтину тече. Но бяше истинствующей всячески притча: поданиптиръ и кипел от техжде прьстий. Житиа бо братенцю сию беста разне, другь друга отстоащи многочисльными числы. Елико бо Василие, сласти отринув, поучение о бранех творяше житие свое, присно предпочитаа доброконники, и оружноносцы, и железные щитники, и на брани уготовлени, толико же паки Констянтин ни трьпяше зрети листные оклопи, и железнаа одежда, и сапоги, ни клопот оружных слышати поне въ сне, ни трубный вопль поне ратный, ни кричаний мужских, ни гласа злоратныплищьных; въ пищах упражняшеся присно и толстых трапезах, и о женах радовашеся присно безстудных и игречевыих, любящих ликования, и свирели, и гусли, паче же и много времени сий, и сед, и престар. Душу же страшливосрьду и трясущуюся ими, от худа помысла множайшее ослепляше, обльгующе их, яко копающе лукавство отступлениа. О двою же колебля житие дщерю.[220] И от некого уведевъ, яко власть по нем на Романа приидет на единаго от синклита, подреклом Аргыропула, принуждает мужа обручницу свою и жену отложити прьвую и припрящися Зои багренородней. И сиа увещав, преходит от житиа, вмале самодръстьвная насладився.
Роман же вседает на царские престоли, муж премудръ, благочестив, поучаяся въ божественых и о книгах радуется много и стояниих всенощьныих, иже зело великолепен Богородицы-отроковицы сьзда храм, емуже звание Перивлептъ.[222] И убо царица, юностию цветущи и клокоти плотными распалаемаа, и видяще Романа особне живуща и ни помянующа, ако привязани есть жене, ниже яко живетъ съ женою, паче же и юно, лукавыми некими и злыми помыслы уязвляшеся. Бе же некто благообразен и доброзрачен юноша, имя же сему Михаил, родом от Пефлагон.[223] Тому убо Михаилу радостнообразне во царских дворех живущу, царица похотный возложивше взор и личные его видевше доброты и заря — бяше бо младообразен, благозрачен, радостен, белъ и румян, — похотными капле росами, похотне же примешашеся, прилежне объимаше от лица Михаилова благодатнии цвети. И убо некогда Роману царю плоть упокоающу банею и тешающу, мужие неции, радующуся злу, убийстьвне нападшеи, удавивше и, яко змие обившеся о выи его. Не веде, како и откуду наведени бывше, или, якоже глаголятъ, и Зои царици на сие изволивши, ни ли не видящий никакоже, ибо не имам что рещи.
Роману же житие земленое оставльшу, Михаил воцарися и приятъ скипетра, иже прежде мала не явлен и смирен человекъ родом. Бе же добръ Михаил не токмо образом, но сиаше и благодатми, ихже добродетели раждают, душевные красоты и умные светила. Разумеаше бо, яко смыслен и в себе сматряше, от каковаго смирениа взыде на царство и от каковые худости на каковую высоту взятся. Темъже бяше благоуветлив, негрьделив, смиреномудръ, прекланяяся вь милость и щедре злостраждущих, утешаа убогих и обогащаа нищиих, и увядше злобою неимения оживляя, и посещая, и грея, и златоструйными водами напаая жаждущиих. Никтоже бо, того видев, отхождаше и слезы точа, никтоже бо, помолився, възвратися скорбя. Нь убо съдръзашеся недугом лютом, якоже Саулъ[224] лукавою удавою бесовскою, и житие болезньно имеша и бедно, или от болезньныих времений омрачаяся и падаа, или нуждныимъ мучителем бесомъ борим. И множицею бо на землю без гласа пометашеся, пены теща из устъ и слины точа, устне имея сине и очи развращене, и гласи испущая злы и неподобны, яко овча. И аще не прикличахуся неции помагающе ему о страсти, биаше главу свою о стену, яко чюжду, От сицевые убо страсти многащи въспрянув, теплейши бываше добродетели делатель и множае прилежаше, еже от сих здравию,[225] и иноческое житие паче жедаше. Бяху же ему единокровницы и от техжде семян, сиречь братиа,[226] мужие злонрави неции, люти и хищници, мужие сластолюбиви, скътни, и злооблични, паче же и свиножителни, и говядопасци, говядаре, мужие овчаре, живущи въ безумии и церовемъ плодом пекущеся и дубовыим желудемъ. Таковемъ убо братиам сущим царевемъ и в злых прьвеньствовавшаго, иже сродством бе прьвый, скоплен сий издалеча детотворные уди, человекъ злоделатель, нравомъ лукав, скврьнноумен, иже прием попечение гирокомства и прочаа вся власти водяше горе и долу и дръжащому точен являшеся строитель. Съй убо увещевает Михаила присьненика сътворити братова си сына[227] царици Зои. Бяху же сиа таковаа, а яже по сих кая? Царь убо Михаил анепсея своего, сице бо нарицашеся, жене своей присняет и кесарским венцем скотнаго украшает, точнаго свини умом. Сам же придавляяся страстию обычною, во одежду облачитца лутшую багряницу, духовным чрьнилом ризы своя очрьнив, и к тишине притек от многомятежного житиа.
Оттоле убо царица прият попечение власти. <...>
VI
Нь царица Зоя, гречьскую власть самодръжца мужа требовати умыслишви, и детемъ въсприятие и рождьства жаждущи, и желающе детородна услышетися чадом мати, — от двею бо врьтоградарю, яко древо, напоившися, дряхла страждаше без племене цела быти, — темъ и мужа некоего красна, именемъ Констянтина из Лезве приводит корабли ветрилоперными, егоже Мономаха нарицаху отчим пореком. Ибо осужден бе в том острове жити от прьваго Михаила царствовавшаго, по иных убо, яко царство покушающься въсхитити, — обоюду бо удръжашеся яжо о нем прослутия, — якоже друзии рекоша, имже неложен языкъ, зане примесися похотне Зои царици. Въ Лезвъ убо осужден быв сьй Констянтин, и вмале не пострадав угашением очным, внезаапу падшу въспять колу чести и скоделю ее инако преврьгьшуся,[229] царь показася и владыка, сий прьвий раб, самовладыка бысть осуждены и самодръжець сьвезаны, и царицю Зою уневещает на брак. Сице неисправлено есть земленородных житие, сице имениа коло, горе и долу текущи, валяет вся мертвная и размешена творит. Похвалы же въообразуют сего Мономаха на бранех убо неискусна и на оружноносие, а въ иных великаго лепна, даролюбива, весела, светлодушна, красолюбива, милостива нравы, даролюбию море, езеро пиванию, из негоже восприемше мнозии потомки добракапелные, из негоже почрьпоша мнози воды живопитателные, пролитиа бо повсюду, източив, явися златопроходный Пактолос,[230] Нил среброструйный. Познаша сего и людие длани любодаровитие, уведяше сего и храми красолюбние руце. Нищи напоишеся и почрьпоша в сытость, всяк храм восприят напояния златоточная. Сице обща река, всюду наводняема, издаваше бо даром нескуднополитная излияния, яко не вь тренныя проходи въ обидимые.[231] Ибо Ксерьксь,[232] грьдый он персом князь, поддобрую тополу въсклонився, яко въ жатву красотами бездушными сад почитаяше. Ового же и камениа, и садовиа, и острови, и пристанища дарми упоишася доброросными и приснотекущими. Сице богату душу, сице велику имеша. И аще кто разумети хощет великодушие его, добросозданные храмъ уверит ему вещь, егоже от основанна въздвиже и от корен прьвыих божественому мученику победоносцу Георгию. Но убо добрыими цвети паче кедра, сице свьтеся добродетелми листвием, яко финиксь, зело недужен бяше плотию прьстною, ногоболием бо тяжким стезашеся, ногама, яко железы твердыми и яко нерешимыми оковы. И убо пребываше весь день в мякких постелях, упокоая свои недужнеи нозе.[233]
От сего расседошася на нь многии влъны и напастем и бедамъ ветри бурнии. Слышится всячьскы он лютый Манияк,[234] муж исполинорук, бръзорук, мужоубийца, дръзосрьдъй, добросрьдъ, дыхая стремлением усрьдьным. Той убо, собрав муже ратные, шлемоносца и копийники, мужа исполина телом, доброрастен възрастъ имущем тела, паче тополий водных высоту имущих, яко облак ста над главою царю, дебель и мрачен, и мутен, и чрънейше смолы, тяжкими дожди претя, не водными же дожди, но струями кровными, но кровными пролитии. Постиже убо убежища, постиже градови. Идеше прете яростию и дыхаа паче кентаврь, яко Капаневь,[235] велеречуя и гордяся, яко Антей.[236] И кто убо надеяшеся избегнути от злобы толикие? Но стрегомий Божиима дланма не убоится исполин, ни зверие устрашится, ниже въстрепещет железа, ни каркиновех устъ,[237] имат бо поборника Бога паче всякого тяжка камене, паче тигрьскаго зверогонителя Минда.[238] Темь и въсия солнце светлыя луча, и разори тму, и прогна облак, и видяше светъ без облака царь и градове, бысть бо в ребра прободен злый зверь, и вси избегоша от звероядныих его челюстей. Паки же Торник[239] другое зло прониче, други зверь, егоже Даниил провиде древле, попирая вся и развевая и ногами сьтирая, а оставшая съкрушает зубы.[240] Нь и сего въсхитити суд, неизбежными стрелами того стрелявши и зверя уязвивши язвами напастными. И тогда объятъ самодръжца тишина немутнаа, не имущи приражениа бурнаго.
Да якоже притужаху ему лютии недузи, и брения телеснаго естьство прошаше, на багрянородную абие Феодору, Зоину сестру, царство преходит, ибо царица Зоя прежде умрьла бе. Яже на властную вмале вседше колесницу и исхождение свое разумевши еже ис тела, бяше же, якоже глаголять, неискусна плодскимъ скврьнам, мужа некоего долгоживша, и седа, и трясущася възводит всадника на колесницу толикую, ему же имя Михаил.
Иже летными убо многожительными украшашеся врьхи долгостаростными, въспять убо достигших кь западом жития, и от служениа убо его рать погибе, вь иних же и добронравен, и изящен бе. Но убо не возможе срьдечные отрасли на светъ произвести и показати сущий въ глубине клас, ибо обдержаху всю власть Феодорины сродници, прьвые царици, не брещи о Михаиле подобне, яко безвременную зелку безлистьвну, и стару, и уже увядшу, понеже и связан бе страшными клятвами, яко да предасть имъ вся: и словесы правити и вещьми. Бяше убо тьй яко сень и словеси токмо царь, а прочаа вся руками онех правляху, ихже пестуны Михаилу остави Феодора и хранителя, и строителя, и власти его отца, двопестунны ибо суть старцы, по притчи. Темъ и приходящей и приступающей к ним и по всему по воли их устроени суще почрьпаху обилия даров. Человеци же воинстьвнии, ратем искуснии, и от корени славныих прозябшеи и доброветьвныих, имже добра отечьства и прародителие и род от храбрых, яки сьсуд некий скуделнич и безчестьнь преметахуся. Уверити же имать глаголемое Комнинь[242] он, емуже имя Исакие, иже въ храбръствеих имяше и прослутие велико, имеша бо руце блази на добрая дела и прьсти доброуказани на рати. Иже приступль к Михаилу и плодние трудни богати от негоже потяжати вознепщевавъ, и надеждъ не получив, ни пожав цвети, но и паче поругания обретъ трьние от злых врьтоградар властные ограды. И гневен быв, възревъ на отметнутие, и придружив Дуку Констянтина[243] и многие ини, великим богатьством кипящих и роду начала светла имущих, и собрав воя из Асие, оружники, нападе на царя, хотя его съ престола сврещи. Услыша же сиа Михаил, трясущийся старець, и, судив паче себе недостойна быти сану, яки гробна уже старца и гнила, готов бе слести съ престола и уступити. Но иже корабль властный устроеный, не хотяще спасении его, но потопити и погрузити богатейши влънами тяжко шумящими, на брань и не хотяща старца подвизают — вмале не погребена — на ополчение. От сего брани междусобные, и десница гречьскыя на греки сулица остряще и копиа, и омакаеми кровми междусобными, и серпь простирашеся, разделяа съединение, и друга на друга подвиже, яко во мраце, и чада единаго отца друга на друга расверепие. Бывает же Комнин изящней въ брани, и град прьвый градом[244] постигъ безперною бръзостию, и венець возложив на ся, самодръжец показася.
ПЕРЕВОД
I
НАЧАЛО. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Всесовершенное и мир созидающее божественное Слово сотворило вначале небо беззвездное, неизмеримой красотой сияющее лучами божественными, и землю, всех питающую, и с ними свет. Земля же была неукрашена и невидима, и тьма глубокая лежала на плечах ее. Когда же воссиял свет и разлился повсюду и настал день, полный света и светозарный, явилось прежде невидимое, и мрачная темнота была прогнана сиянием светлых лучей. Вот так прошел первый день.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Когда же засветилось око дня второго, второе небо создал Бог премудро, сделав его всей земли покровом, и нарек его твердью Бог преискусный: создал он вторую, другую твердь совершеннее первой, беззвездной. Тогда же и разлившуюся повсюду стихию водную и бездну разделив, часть ее вверх легко вознес, в высоту необозримую, а часть на земле оставил, воздвиг между ними небо, словно преграду и словно твердую стену. Зеница скрылась дня второго, а третий за ним воссиял.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
И снова искусный и премудрый созидатель всего к другим обратился делам. И так как разлилась по всей земле вода, оставшаяся после отделения небесных вод, и весь лик земной испещрен был озерами, все разлившееся собрал мгновенно вместе, словно бы некто — сладкую влагу молока белую, чтобы в сыр превратить ее и сделать сырный круг. Когда же отделилось то, что прежде покрывало землю, явился лик земной, и засверкали красотой своей камни, и горы, и склоны крутые долин. И с той поры собрание вод морем нарек, а сушу, все, что из камня сложено и что почвой покрыто, нарек землею премудрый Бог-всесоздатель. Великую же свою силу являя, еще когда не воссиял свет исполина солнца, разнообразнейшим травам повелел прорасти, одним лишь для услаждения очей красотою своей, другим же на пропитание живого и на нужды сущим на земле. Тогда впервые земля красотою украсилась, словно отроковица юная, вступившая в возраст невесты, вся в золоте и сверкающая переливающимся жемчугом. Сияла она, словно благоуханная роза. Словно разнообразие красок отовсюду смеялось белозрачное, и багровейшее, а там — червленое. Одно казалось алее розы, другое сияло чудесной белизной. Были лилии снегу подобны, виднелись ирисы. Гиацинт взошел, был прекрасен нарцисс и все первые дары весны. Поднимались колосья, отягченные зернами пшеницы. Колыхало стеблями просо темнолистое. Прекрасно было все, омытое росой и залитое благостными лучами и землю наполняющее разлитым повсюду благоуханием. Расстилалась трава, мягкая и зеленеющая и тельцов кормящая; коней и волов питали росистые луга. Такую многоцветную красоту земля на себе носила, в такую одежду яркоцветную и добротканную была она облечена. Повсюду в рощах произрастали деревья с пышной листвой и цветами, с ветвями, отягощенными плодами. Были и яблони густолистые со светлоплодными ветвями, маслины, источающие масло, и сладкие смоквы, тополя толстоствольные, ели, дубы и березы. Пробегал ветер по листве тополей и нежный шепот будил в листьях. Росли там и черешня прекрасная, и финик медовый, виноград, рождающий грозди: сила лоз растила на них грозди, истекающие соком. Все плоды были совершенством и все совершеннейшим было, ничего не осталось неодаренным и несовершенным. Тогда померк и свет дня третьего.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Засиял лик четвертого дня, и снова делам начало, и повелено созидателем — небу быть звездами увенчану. Тогда звездное небо засияло красотой, словно одежда, жемчугом расшитая, и златотканая риза и словно ткань, украшенная сияющими камнями. Тогда впервые засияло око дневное, великий исполин Солнце, живопитательное светило, неисчерпаемый источник света, вместилище огня бездровного. Тогда впервые начал светить в ночи лунный белосветный и светоносный круг, быстро бегущий по небу, и пресветлый, разноликий, и совершенный по форме. Тогда впервые увидело небо звезды, огромные и круглые, соперничающие друг с другом и украшающие его, словно цветы долину.
ИМЕНА ЗВЕЗД ВЕЛИКИХ
Кронос был темен, видом подобен олову, сверкал Зевс, как серебро, Арей же виделся пламенным. Сияло Солнце, подобно чистому золоту. Светился оловянным блеском диск Афродиты, словно темная медь Гермес сиял, ярко, как кристалл, сияла Луна. Таким разноцветным виделось одеяние небесное. Кронос синевой напоминал гиацинт, подобно лилии белел Зевс, Арей же был словно огонь, как алая роза сияло Солнце, как белоцветный ирис сияла Денница. Словно огонек красный Гермес блестел. Нарциссом с прекрасными лепестками казалась Луна. Такая разноцветная пестрота украшала небо, таковой была лика небесного многообразная, и радостная, и доброзрачная красота. И саду новонасажденному уподобилось небо, в нем же садовник — Бог, словно сады и рощи, и цветы различные были светлые звезды. Тогда впервые Солнце засияло и засветило, явилась же красота небесная и красота дня, послужив повелению создателя, и склонился к концу день четвертый. Таковое свершено было со звездами и создано было Солнце — звезда, днем сияющая, лунное же око освещало ночь.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Живое же ничто не обитало на шири земной, — ни в воде плавающее, ни по суше ходящее, ни по воздуху летающее. Но, исполненный всех совершенств, Бог наделил водную стихию способностью давать жизнь и силой рождать, повелел из нее выйти живым существам, как из чрева, носящего вновь зачатого младенца и ожидающего рождения отрока, и словно семя пало божественное повеление, и струи водоточные стали плодоносящими, И поэтому обрели способность к полету легкокрылые птицы, на летание быстрые и легко возносящиеся к небосводу, купаясь в легких воздушных струях. Одни — сильнокрылые, с могучими лапами и острыми когтями, которые они вонзали словно стрелы, с клювами острее, чем ножи, им же мясо служило пищею, и стаями слетались терзать плоть и птицами повелевающий орел, и ястребы-сыроядцы, и все, поедающие мясо, которым не потребен огонь. Есть еще и птицы певчие, кормящиеся травами, с маленькими крылышками и щуплые; по-своему поют дрозды, соловьи, жаворонки, синицы, скворцы и всякие пернатые, летающие по травам полевым и там без труда обретающие пищу. Тогда и звери страшные явились на земле: львы густогривые, медведи, пардусы, тигры, козлы большегубые, быстроногие зайцы, и псы острозубые, мощногрудый слон, и всякие птицы, всякие пресмыкающиеся, которые в воде живут и которые в море, и в горах. Такими животными воду морскую наполнив и сушу, а также и нерукотканную одежду — воздух, спряденный искусством божественных перстов, словно город крепкобашенный и обширный распростер Бог птицам хищным и злаками питающимся, и окончил течение дня пятого.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Шестой же день снова засиял, подобно розе, и сад дивных деревьев насадил Бог, ни мотыгами землю вскопав, ни лопатами не вспахав красоту прекрасной земли, ни дланями сеятеля засеяв, но одним только словом. И дерево всякое произрастало там доброплодно, благовонное, с красивой кроной и ветвями, источающее сладкий запах. И кто может представить себе красоту Эдема? Там стволы деревьев плодовых, там множество деревьев, благоуханных и вечно цветущих, там спеют вкуснейшие плоды, там, красуясь, растут, достигая небес, высокие деревья: платаны водолюбивые и островерхие ели, превысокие тополя, и кипарисы, и березы. Сливается вместе листва деревьев, сплетаются ветви и тянутся друг к другу стволы. И кажется, что листья деревьев по собственной воле обнимают друг друга, нежно сплетаясь. Солнце воссияло и, сады озаряя, осторожно и бережно сметало на землю листья, чтобы реже была густота тени от крон. Сияла красота роз, и светилась белизна лилий. Не кололись еще лишенные шипов эти розы и так алели и белели они, словно это звезды испускали лучи с земли. Где лицо земное зеленело травой, где темнело орошенными росой цветами и многоразличными красотами. И нежно веяли повсюду зефиры, подобные легкому дыханию, и наполняли воздух запахами цветов. <...>
II
ЗДЕСЬ ПОВЕСТВУЕТСЯ О ТОМ, КАК ЗАПАДНЫЕ ЭЛЛИНЫ И ВОСТОЧНЫЕ НАРОДЫ ВЕЛИ НЕКОГДА МЕЖДУ СОБОЮ ВЕЛИКУЮ ВОЙНУ
Когда Давид еще повелевал иноплеменниками, произошла война с троянцами из-за Елены, жены Менелаевой. Я же, моля о снисхождении мудрых, хочу поведать о той войне, следуя описаниям древних авторов, и думаю рассказать о ней не так, как рассказывал Гомер. Ибо Гомер, изящный в слоге и премудрый, различными цветами красноречия украшает рассказ, а между тем многое изменяет и искажает. Но теперь обо всем этом поведаем.
У царского сына Приама, владеющего Троей, была супруга Гекаба, дочь Киссеева, родившая ему много детей. Когда носила она в чреве и уже приближался срок родов, устрашили ее зловещие сны ночные: привиделась ей головня, охваченная пламенем, извергнутая из чрева ее, от которой сгорел в огне весь город. Услышал об этом Приам, и поведал волхвам, и узнал, что благом будет ему и городу, если новорожденный будет отдан зверям или ввержен будет на смерть в огонь горящий. Вскоре после того родился на свет Александр, младенец веселый, милый и красивый с виду. Следовало бы Приаму не раздумывать, тотчас же погубить рожденного отрока. Но одолел голос природы, и пощадил он младенца, надеясь перехитрить решение судьбы, отдал его некиим на воспитание в село, которое самим Парисом было названо Парие. Был брошен младенец без присмотра, и нашел его некий пастух, и смилостивился, и взял к себе, и пожалел ребенка, и воспитал его как своего сына, и назвал его Парисом.
Когда вступил он в пору юношескую, сделал Приам его своим сотрапезником, думая, что избежал грозящей от него беды. Но запутаны нити судьбы, и предвещанному однажды не суждено измениться. Ибо Александр нечаянно убил одного из своих родственников, и так как этим совершил преступление, то покинул Трою и отправился в Спарту к Менелаю. Тот радушно принял его как друга, окружил его почестями, и угощал, и полюбил от всего сердца. Вот твоя прихоть, мучитель всех Эрос, вот твоя забава и семена вражды, ибо ты разжег великую печь войны! Уехал Менелай, и остался Парис один, и увидел в палатах Менелаеву жену. Была та прекрасна, с красивыми ресницами, дивна лицом и телом, большеокая, белая, как снег, и исполнена всяческих прелестей. Увидел ее Александр и пришел в восторг от красоты ее. И что долго говорить и расписывать — похитил ее, на то согласную, и бежал с ней, и, не имея другой возможности к бегству, вошел на корабль морской, направился в Финикию, отклонившись от пути, ведущего в Трою, ибо ждал погони от оскорбленных им. Оказавшись во власти бурных и грозных ветров, с трудом пристал к устью Нила, к месту, впоследствии названному Кановик, где был построен храм героя Геракла, оказывавшего щедрую помощь людям. К этому храму и явились в горести своей его товарищи по бегству и плаванию, излив на него много укоров и поношений, обличая содеянное им зло, поругание и бесчестие, нанесенное тому, кто принял его как гостя, — ибо похитил он жену его и богатство. Услышал же об этом наместник тамошний, узнал и Протей, царь египетский, и был приведен к нему Парис с женой, со всем имуществом и со спутниками. И спросил тот, кто жена его и чьей была и где добыл ее, прежде чем достиг их земли; Александр же сочинил в ответ лживую историю. Но Протей узнал все о Елене и ответил Александру, сказав так: «Если бы раньше не поклялся я и не установил, что ни единый чужеземец, изнуренный бурным морем и приставший к этим берегам, не будет убит, то принял бы ты от меня великие и страшные муки, ибо неблагодарностью ответил на благодеяние, переступил закон и братскую любовь. Ныне же тебе женщины этой и имущества не отдам, что бы ты ни измышлял, сохраню их для эллина, тобой обманутого, ты же с ней разлучен будешь и покинешь Египет». И Протей с угрозами изгнал Париса. Он же вернулся на родину с пустыми руками, только кончиком пальца дотронувшись до желанного, и возжег пламя, достигшее самого неба, ибо после того, как он покинул Спарту, похитив Елену, вот что случилось.
Возвратился Менелай из похода и, узнав о произошедшем, в отчаянии разорвал на себе одежды, так же и Тиндарей, отец Елены. И в кругу сошедшихся к нему знатнейших из эллинов, стоявших с расцарапанными в знак скорби лицами и почерневших от горя, вспомнил Менелай о клятве страшной, провозглашенной всеми эллинами: если приведется быть похищенной Елене, то все пожертвуют собою в борьбе за нее. И настойчиво молил Менелай и просил, уговаривая эллинов пойти войной на троянцев. И собрались многие с островов, и с прибрежных земель, и из отстоящих от моря стран, из Афин и из земли той, и из всех стран: из Фессалии, из Ахайи, и из всей Эллады. Были же им союзниками Родос, Итака, Скирос и Саламин, и с ними великий Крит; коринфяне о том узнали, и аригвяне пришли на помощь, собралось много тысяч кораблей.
Были там Менесфей из Афин, Нестор с Пилоса, с Итаки Одиссей, с Самалина Эант, с Крита же был Идоменей, а Тлеполем с Родоса. Все они происходили из благородных родов, отличались мужеством, благородством, храбростью, доблестью, были исполнены достоинств, а яростью подобны львам, воины, готовые на кровопролитие. Фтиянин же Ахиллес выделялся среди всех людей, непобедим в бою, могучий и крепкорукий. И, собрав огромное войско, поставили они царя над ним, и полководца, и военачальника, мужа храброго и без порока, могучего героя, сияющего благородством и силою мышц. Оставив отечество свое, покинув друзей и сородичей, движимые гневом, собираются они на войну. И, посоветовавшись, решили, что хорошо бы захватить и покорить подвластные Трое земли, ибо тогда и эллины обретут добычу, и троянцы лишатся поддержки. И был послан Ахиллес и другие храбрейшие, и напали они на острова, и захватили земли на суше, и наголову разбили своих противников. Дошли до эллинов вести о Елене, что царь Протей отнял ее у Париса, и она находится у него в городе Мемфисе. Но жаждали они со всех сторон напасть на Трою, зная, что в ней много золотых сокровищ и изобилен город богатством. Хотели также отомстить оскорбившим их, ибо считали признаком трусости, покорности и слабости уйти, не воздав должным образом за поношение.
Когда же троянцы увидели такое войско и множество собравшихся воинов, то созвали отовсюду своих союзников: карийцев, ликийцев, мизийцев, и меонов, и фригийцев, и сплотили все азиатские племена и народы, жившие вдали от моря и на побережье, и выставили против эллинов бесчисленное войско. И день за днем проходил в боях. В городе же в том, в Трое, из жителей было более пятидесяти тысяч мужей-воинов. И сначала яростно вступали они в битву и, храбросердые, в бою полки разбивали, но когда поняли, как жаждет боя Ахиллес, и как искусен он в битве, и как горяч, и увидели храбрость и мужественную дерзость его, засели в стенах крепости и не решались биться с эллинами, пока все переворачивающая и все разрушающая, источник всех зол — я говорю о зависти — не угасила доблесть Ахиллесову и не придала троянцам дерзости, когда он ослабел. А причиной скорби его и гнева явилось убийство Паламеда, безвинно погибшего. Как все случилось и кто совершил это, расскажу.
Нисиотянин Одиссей питал к Паламеду лютую ненависть и таил злобу в сердце, ибо Паламед был славнейшим из эллинов и все, словно богу, ему внимали и питали к нему сердечную любовь. Ибо он предвидел чумы огненосные стрелы и сообщил всем эллинским воеводам и всем, кто погибал от этого бедствия, он помог эллинам остаться невредимыми, советуя и словом успокаивая или же примером уча их полезному. Поэтому Одиссей и пылал завистью, видя, как сильно любим всеми Паламед, а на него, Одиссея, смотрели, как на одного из многих. Потому-то возводил он наветы, и злые козни плел, и распускал слухи, полные клеветы. И пока был тут крепкорукий Ахиллес, бесплодными оставались происки сына Лаертина, и все, что городил он против Паламеда и что сшивал, не прочнее оказывалось паутины, но когда Ахиллеса послали вместе с другими храбрецами на битву с союзниками троянцев, взял тот с собою Паламеда (ибо всегда желал быть вместе с ним), тогда и обрел коварный тот муж <Одиссей> свободу и прежде всего воспользовался царским простодушием, явившись к нему с показной любовью: «Хочет, о царь, власти эллинской крепкорукий Ахиллес: раззадоривает на то его юность. И Паламеда, о чем горько говорить, совратил и сделал своим союзником и поспешником. Вскоре вернутся они, окончив поход, и тебе быков пригонят и стада овец, а у себя скроют богатые сокровища, которыми подкупят влиятельнейших из эллинов и против тебя их поднимут, чтобы лишить тебя власти». Услышал все это царь и поверил, и дал себя убедить, и последовал советам создателя этой лжи. И тут призван был Паламед, и, оставшись один, попал он в сети вражеские. И оклеветан был, будто бы он троянцам хочет предать эллинов, и был забит насмерть камнями — о горе, что зависть творит! — и ничего не успел сказать, кроме таких слов: «О, бедная истина, к тебе взываю с плачем: ты раньше меня погибла и умерла!»
И вот явился Фетид, овеянный славой победы, и узнал о случившемся, пожалел Паламеда, и горько оплакал его, скорбя, а эллинам заповедал, чтобы не выходили они биться и помогать. И с той поры преисполнились дерзостью Гектор и его союзники, и сходились они в жарких схватках с эллинами, и много было тогда убито и пало в бою, и кровопролитие было, и гибель мужей, и вопли, и озера крови. И падали как колосья эллины, и ослабели духом, и под градом напастей раскаивались в своих прегрешениях. И лучшие из высокоумных с мольбой обратились к Фетиду, чтобы простил он их, но не внимал им Ахиллес, не склонялся <к мольбам> до тех пор, пока не пал Патрокл, которого он очень любил, от руки могучего и доблестного Гектора, и это побудило Ахиллеса выйти на бой с троянцами. Вышел Ахиллес на битву, словно огнем распален; и громит полки, и избивает лучших из воинов и с ними Гектора, бывшего опорой троянцев, мужа могучего и храброго, выросшего в доспехах, носящего на груди шрамы бесчисленные с тех еще времен, когда до нашествия эллинов боролся он с дикими быками.
Когда же был убит Гектор, дерзкий сердцем, Приам обратился за помощью к амазонкам, и снова разгорелись ожесточенные бои, и многие погибли. Всеми оставлен был несчастный старец, и к Давиду, царю иудейскому, посылает, прося у него помощи. Но Давид не дал ему, либо потому что воевал с иноплеменниками, либо сторонясь эллинов и варваров, ибо они не знали Бога, а поклонялись идолам, и опасаясь, как бы не впали в тот же грех евреи, если будут посланы на помощь к <осажденным> троянцам, имеющим естественную склонность к пороку. Тавтания же, индийского царя, Приам умолил, и Мемнон явился с бесчисленным войском. Воины-индиане все были темнолики, так что эллины, увидев их необычный вид, испугались облика их и оружия, и испугались зверей, которых кормят индийцы, и задумали бежать под покровом ночи и снять осаду Трои. Но, однако, выступили против темноликих, и индийскою кровью обагрились поля, и струи Скамандра побагровели от крови.
Вскоре после этого настало время, когда эллины, а также варвары торжественно приносили жертвы, и все отдыхали от ратного труда. И воины эллинские, и бесчисленное множество троянцев сошлись все вместе, не смея ничего злоумышлять. Был храм подле стен крепкобашенной Трои, где Ахиллес, не раз туда приходя, увидел Поликсену. Собрался он тайне с ней сговориться, а все хитростью подстроили Деифоб и Парис. Когда вошли они все в храм Аполлона Алсеанина, чтобы клятвами подтвердить все задуманное о Поликсене, Деифоб стал клясться в любви к Пелееву сыну, называя его милым женихом своей сестры, а Александр <Парис>, став рядом, пронзил его и, отскочив, выбежал вместе с Деифобом. Ахиллес же остался при последнем издыхании. Почувствовал недоброе Одиссей, приехавший с Ахиллесом, и с ним бывший благородный Аякс Теламонид. Вместе вбежали они в храм и увидели, что герой лежит, залитый кровью, угасает и едва может дышать и шевелить языком, и очи его вот-вот уже покроет тьма. Когда увидели это, то зарыдали, и упал ему на грудь Аякс Великий и с плачем обратился к Пелеиду: «О, завершитель сражений и исполин крепкорукий, кто смог одолеть тебя, яростью равного льву!» Тот же, едва прошептав, сказал: «Убили меня обманом Деифоб и Парис». И только это успел сказать герой, и умер. Аякс же, в горе положив на плечо тело Ахиллеса, с плачем принес его к войску.
Тогда послали за Пирром, <сыном> Ахиллесовым, новым Птолемеем, рожденным от Деидамии. И снова начались убийства и гибель, снова истребления мужей, и снова кровь орошала землю и троянские поля, и снова обагрялись струи Скамандра, пока волхвы не изрекли, пророчествуя, что невозможно взять Трою в битве ни руками, ни оружием, но только одной хитростью. И тогда изготовили коня деревянного и поместили, затворив в нем, воинов, а сами сделали вид, будто вернулись в отечество свое. Коня же оставили возле стана, а сами будто бы отплыли к острову Тенедон. Троянцы увидели все это и опустевший стан. Видя там только одного коня, недоумевали они и дивились. И первоначально полагали, что все это обман, и собрались уничтожить коня, и предать его огню, или сбросить со стены, или погрузить в глубину моря. Однако же — так как настало уже время взятия Трои — порешили ввезти коня в город на память как трофей от врагов. И те, кто ввезли его, стали пировать и играть, а потом уснули глубоким сном. Мужи же, спрятавшиеся и того ожидавшие, тихо вышли и разожгли большое пламя, увидев которое отплывшие в море эллины тотчас же подошли к Трое, и, когда прежде проникшие <в город> отворили им ворота, влились в Трою, как вода во время половодья.
Когда таким образом была взята крепкобашенная Троя, женщин выволакивали из домов, недавно возведенных, земля пропиталась кровью убитых, младенцев грудных разбивали о стены. И, иначе говоря, тотчас же раздались повсюду рыдания, и страшные беды и горе наполнили город. С рук капала кровь, обагрились мечи, земля была <кровью> орошена, и потоптаны были тела младенцев. И когда пресытились эллины грабежом и убийством, предали огню и сожгли дотла все, что было в городе прекрасного и дорогого, как это обычно на войне.
Судьба, отвернувшаяся раз от Менелая, подвергла несчастного другим новым испытаниям. И снова — долгое плавание, снова борьба с морской стихией, и снова встретились со старыми бедами новые, и направляются Геллеспонтом в Египетское море. Отплывает он к Египту, и пересекает жестокое море, и, терзаем бурями и волнами и ветрами сильными и страшными, едва достигает берегов. Явился же к Протею-царю и нашел супругу свою там, в Мемисе, и, приняв угощение и почести, берет Елену и не без трудностей достигает отечества, когда шел уже восьмой год после пленения Трои и после плавания к Протею. И узнает он, что родич его погиб страшной смертью по наущению злой жены, ехидны коварной, и что сын брата его, Орест, убил осквернителя отчего рода и родственных уз и с ним бесстыдную мать, нареченную супругой <отцу его>. <...>
III
ЦАРСТВО ФЕОДОСИЯ МАЛОГО
Когда Аркадий вернул земле прах тела своего, в восточных провинциях сел на престол Феодосии, рожденный царем Аркадием от Евдокии. Феодосии дочь свою отправил к Валентиниану на бракосочетание. Но сластолюбие этого юноши и неудержимое пристрастие к плотскому и жизни его лишили, и царства, и обрекли на поругание как прелюбодея. Как же это случилось, будет сейчас рассказано.
Был в Риме некий вельможа Максим — один из знатнейших патрициев. Была у него жена, прекрасная лицом и украшенная многими добродетелями, саду подобная достоинствами своими, и всего более украшало ту женщину целомудрие. Увидев ее, пришел царь в восхищение от красоты ее и на всякую хитрость решил пойти, лишь бы добиться желаемого. Как-то, <играя в кости> с мужем этой женщины и выиграв, он попросил у не имевшего с собой золота Максима его перстень золотой <в залог проигрыша>. Посылает же тот перстень к жене Максима, в знак того, что должна она явиться к царице. Поверила этому женщина, узнав перстень, и пришла в царские палаты. Что же далее: опозорил ее царь, насильно овладев ею. Узнав об этом, Максим был ранен в самое сердце, возненавидел царя и, плетя против него нити заговора, в конце концов убил его, когда остался тот без стражей и верных воинов, и осквернил жену царя Евдокию. Царица же, оплакивая свой позор, посылает к Гейзериху, вандальскому королю, призывая его прийти на Рим. Пришел Гейзерих, захватил Рим, покорил его и пленил саму царицу и дочь ее.
С той поры недолго еще просуществовало Римское царство, а затем вышло оно из-под власти царской и стало повиноваться варварским королям и вождям, грубой рукою их принуждаемо к покорности. Стал царем Максим, который тогда враждовал <с Валентинианом>, за ним Авит, потом Олибрий Великий, а после Олибрия держал власть Майориан, а потом Глицерий, и потом еще Непот, затем Орест, и после Ореста сын его Ромул, последний, кто причастился власти. И город Рим, величайший из городов, имевший Ромула первым законным царем, снова с Ромулом же окончил свое существование, с тех пор уже не имев царского правления, подчинился варварам, и покорен был ими, и, оружием их терзаем, видел у себя королей их, наместников и сатрапов. И лишился на горе свое консулов и сенаторов, и правителей и советников, и даже патрициев, возложив на плечи ярмо варварское. И тот, кто в прошлом был подобен быку свободному, не знающему ярма, ныне стал покорен сильному пахарю и обречен страдать на пашне.
И все это случилось со старым Римом, наш же новый Царьград цветет и растет, крепнет и молодеет, и да будет он вечно расти, о царь, всеми царствуя и такого получив светлого и светом сияющего царя, великого владыку и славного победоносца из рода Иоаннова, достойного царя болгарского, Асеня, — говорю я об Александре, кротком и милосердном, и мнихолюбивом, и нищих кормителе, великом царе болгарском, в его же царство утратят счет бесчисленным восходам солнца!
Но пусть снова слово вернется на стезю свою, и да будет окончено наше повествование.
Когда Феодосии Новый был еще молод, опекая его юношеский возраст, Аркадий посадил на царском престоле и хранителями царства его сделал тех, кто были знатнейшими и мудрейшими в синклите, и с ними князя персидского Йездегерда, который, узнав о заговоре против Феодосия, сплетенном некими мужами, жаждущими злодеяний, со многими сильными вооруженными воинами не дал им даже приблизиться к Византии. И выступавшие против царя затрепетали в страхе перед варваром, отреклись от злоумышления своего и злонравия, и от замыслов отступили злых и намерений. Вот если бы добродетель всегда была бы среди иноверцев и нерушимую дружбу и взаимную любовь неколебимо хранили бы мужи иноязычные: ведь добро от природы всем присуще.
Была у того Феодосия сестра, непорочна и чиста в жизни своей, по имени Пульхерия, сияющая телесной красотой и светящаяся дарами внутренней красоты, решившаяся свое девичество и сокровище чистоты сохранить нетронутыми, всячески избегала она бесед с мужчинами, радуясь целомудренной и тихой жизни и ревностно посвящая себя всяким благим делам. Не только свою так украшала жизнь, но и брата своего всякими способами побуждала к всякой добродетели и добронравию, она же и привела к нему на сочетание брака всякими добродетелями светящуюся Евдокию, отличавшуюся необыкновенной красотой лица. Происходила она из великих Афин и пришла в византийский город с жалобой на своих родных братьев, которые не оставили ей ничего из отцовского наследства, но много более ценное здесь обрела. А как это случилось, расскажу вкратце.
Жил в Афинах некий муж по имени Леонтий, в совершенстве постигший философию и словесную, и естественную, и звездочетную науку. Родилось у него от одной жены трое детей: двое мужского пола, а третья дочь, дочь светлоликая и веселая, Афиной назвал отец свою отроковицу. Когда же собрался уйти из жизни зачавший их, то составил свое посмертное завещание: отрокам даровал имущество свое — все одежды, и все золото, и весь скот, и все сосуды, и всех рабов — был он богат и немалым владел имуществом. Дочери же завещал, любя ее, только сто золотых монет и предрек ей счастливую судьбу, <ибо есть у нее> все превосходящая женская прелесть. И, сказав так, испил он смертную чашу; братья же, оказавшись злодеями, забрали себе все отцовское богатство, всей доли лишили девушку. Пожалев о случившемся и огорчившись в душе, обратилась Афина-отроковица к сестре матери своей, рассказала ей о себе и своей беде, тяжелыми вздохами выражая свое горе. Утешила тетка плачущую девушку и, болея всем сердцем о дочери сестры своей, отправилась с нею в первый из городов и царствующий град. Обратилась она к Пульхерии, украшенной благодеяниями, испрашивая разрешения прийти к ней и прося помочь девушке, своими <родичами> несправедливо обобранной. Поразилась царица красоте девушки, удивилась светлости ее лица, восхитилась благоразумием и умом ее и спросила, не нарушил ли кто ее девственности. Узнав же, что неискушена в любви отроковица и неоскверненным сохранила благой дар чистоты, омывает ее в бане честной — то есть крестит ее и имя ей изменяет — называет прекрасную девицу Евдокией, приближает ее к царю и сочетает их браком; особенно же содействовал тому Павлин, один из ближайших друзей царя. От нее же родилась у Феодосия Евдоксия, которую он послал на бракосочетание с Валентинианом, державшим скипетр Рима старого.
Но нет ничего хорошего в жизни, что бы не было подвержено невзгодам и злому року, как нет ни одного полезного овоща, рядом с которым не произрастал бы сорняк, ибо даже роза благоухающая усыпана бывает шипами, солнечное же око закрывают облака, и злоба поднимается против добродетельных, и всякое честное доброчестие и все лучшее в жизни смешано бывает со злом.
Но вот к чему приведены слова эти: царица плавала в море житейском, ясными и тихими ветрами носима, в тишине плывя по волнам счастливой жизни, словно корабль, груженный товарами, с попутным ветром плывет. Но внезапно дохнуло, как бурный ветер, зло, и от ветра помутилось море, и началась буря, туча мутная все затмила и ниспослала бурю, и сотрясла ладью, точно листок, и наговоры возбудила злые и смуты тяжкие, и ладью потопила, а на плывшую раскрыла пасть злой бездны, гибельной для плавающих. С той поры горе обрушилось на царицу, и вступила она в борьбу с тяжкобедными испытаниями. Что же за напасть приключилась с ней, слово <дальнейшее> скажет.
Так жили они с царем Феодосией, но вот кто-то принес яблоко, очень крупное и красивое. Поразился царь чудесному виду плода, и красоте его, и величине и как новый подарок послал царице, что явилось началом великих бед, вред от яблока того оказался большим, чем зависть, с которой принес некто яблоко на зло, чтобы омрачить брачный союз Фетиды и Пелея. Что же случилось из-за яблока этого? Удивилась царица виду плода, невиданной в природе красоте яблока и, приязнь питая к светлому Павлину, который споспешествовал ее восхождению на высоту царского престола, яблоком тем, горе творящим, мужа того почтила. Он же этот дар царю поднес, не зная, как видно, откуда оно принесено было. Не привелось тогда ему, несчастному, быть подле царя, когда Феодосии получил это яблоко, адское, горькое — как бы мы сказали — смертоносный плод с древа, посаженного смертью и садовником адом. Увидев же яблоко, узнал его державный и спрятал его у себя и, утаив это, спросил жену свою: «Где яблоко?» Когда же она ответила, что съела его, то заставил ее в том поклясться. Она же, как бывает на беду, не остереглась и поклялась, что съела его. Что же далее? Закралось в душу царя недоброе подозрение, тотчас же показал ей спрятанное и обличил во лжи, рассердился на нее и разгневался и неприязнь и ненависть стал питать к царице. От того поднялись волны страстей и бедами исполнилось море, и бурей злой. От того нестерпимые горести увидело солнце, ибо Павлин из-за этого смерть принял и меч кровопийца насытился убийством. Царица же, увидев ненависть царя, вскоре отправилась в город Иерусалим и, проведя там остаток дней своих, отдала долг естества бренного.
Тот Феодосии во всем другом был благоразумен, весел, щедр на дары, никогда не расставался с книгами, но было угодно судьбе, чтобы наряду с достоинствами этими имел он и некий злой плевел, такой житейский обычай. Если кто-либо приносил ему хартию, то подписывал ее пурпуром, не прочитав и не вникнув в ее содержание. Вот так ничто не совершенно в человеческой природе, все подвластно греховному заблуждению. Добродетелями украшенная и божественная Пульхерия усердно пыталась избавить царя от его дурной привычки; постоянно обращалась к нему с многими советами и стыдила его словами благочестивыми, но так как ничто не шло на пользу, то придумала нечто такое, чтобы поймать брата на хитрой выдумке. Написала она грамоту, будто бы от имени царя, в которой он дарил ей жену свою как рабыню, и дала грамоту брату своему, и попросила царя, чтобы он заверил ее подписью царской. Он же склонился к ее просьбе, благо и стило было в руке его, пурпурной подписью хартию ту заверил. Она же приняла как ценный дар подписанную им грамоту и как рабыню, купленную за деньги, приобрела царицу. Когда же возмутился царь, то принесла царскую грамоту, и тогда увидел царь ее правоту. Понял он все, и устыдился, и навсегда отвык от такого безрассудства. И все это разрешилось благополучно, как бывает у доброумных людей, с благоговением стремящихся праведно жить, а не нарушать узы дружбы.
Когда еще держал скипетр этот царь, проснулись, восстав от сна многолетнего, стойкие мученики юноши. Спасаясь от неистовства злочестивого Декия, вошли они все вместе в пещеру, природой высеченную в окрестностях города Эфеса, и заснули глубоким и долгим сном. Проснулись же в то время и правоверным явились, почести приняли у них и от царя и снова уснули настоящим и последним сном.
Когда земля потряслась до самых глубин, и содрогнулись души человеческие, и заколебался дух, и благочестивые во множестве Бога молили, внезапно отрок был вознесен ввысь до самого неба и там песнь тресвятую услышал от ангелов. Снова возвращен был — о сила предивная! — и среди людей возгласил, как следует песнь петь. Прежде же того во многом ошибались.
Феодосии этот был Хрисафием подстрекаем и разгневался на Пульхерию и много раз многими терниями уязвлял ее, украшенную всякими добродетелями. Скопец же Хрисафий был нечестив, жесток, коварен, убийца и мерзок душой; о его злодеяниях позднее узнал самодержец, схватил проклятого и, всего лишив и осудив, отправил в изгнание. И долг всех отдал Феодосии, и тело бренное в землю положил, к Пульхерии же благая власть перешла. <...>
IV
ЦАРСТВО РОМАНА ЛАКАПИНА
Все царь делал для Романа, чтобы завоевать, насколько возможно, его любовь. Хитроумный же Роман козни многие плел и, подчинив себе всю державу, царю и владыке отдал в жены дочь свою и с высоты власти безжалостно сверг отчую и дедовскую багрянородную отрасль — зятя своего — и оставил ему только одно имя царское, горемыке, на горе себе его носящему, сам же принял скипетры власти и называем всеми народами царем Романом, а Константин — никак, ибо Роман честь его отнял и скрыл, словно звезду облако. И досыта напитался таковой пищей, но и этим не ограничил ненасытности своих вожделений, но весь чужой хлеб отняв, насытился сам, а владельца хлеба оставил голодным, ибо детей своих и <внука> (от сына своего старшего — Христофора) провозгласил самодержцами и самовластными царями. И что все печальнее и всего горше, что проникает до костей самых и до сердца, — все первостепенное провозглашал от имени Константина в речах, в писаниях и с престола.
Был <Роман> как многоглавый змей на царстве, и нива царская возрастала вопреки ему, как говорит миф о мужах, выросших из земли из зубов драконовых, а посередине был бедами снедаемый багряничный колос, словно розовый куст, заглушаемый тернием островерхим.
Но когда Роман все воздвиг, словно сложил основу стены Семирамидовой или построил башню Халанскую, исполинами созданную, тогда ниспровергнут был, и лик свой разбил, и, власти лишившись, пострадал жестоко. Ибо багрянородный царь Константин, вступив в юношеский возраст и возмужав, когда свет мудрости озаряет человека, взял себе в советники мужей добронравных, змеиные и ехиднины головы отрубил и добился, что к нему перешли скипетры, и, темные прогнав тучи, засиял чистыми лучами самовластия.
Прежде всего Роман, уже бывший в преклонных летах и доживший до глубокой старости и много лет пребывавший у власти, облагодетельствованными им же сыновьями своими свергнут был с престола, и постригли ему волосы, прежде венцом украшенные, как сказал бы кто — склонился первородный Кронос.
ЦАРСТВО КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО, СЫНА ЛЬВОВА
Также и детей Романовых злонравных приказал схватить багрянородный царь Константин, изгнал их, превратив немедля в островитян, то есть на остров сослал их. И тогда впервые увидел он, как подобное старухе царство предстало вдруг девушкой, одетой в золото и бисер, и в одеяниях новых, и прекрасной, и молодой, и смеющейся звонко, и болтающей с ним, и жаждущей, как невеста, чадородия.
Этот Константин Варду Фоку поставил военачальником, которого греки именуют доместик схол, а скопца Василия, одного из евнухов, рожденного Лакапину рабыней, поставил паракимуменом и хранителем царской постели. А так как в Варде угас бранный пыл и стремительность в бою и увял он в старости, то на Никифора Фоку военачалие переложил, как сказал бы кто — со льва на его львенка. И удостоился сына своего увидеть, рожденного ему Еленой, дочерью Романа, и назвал его Романом. Когда же тот возмужал, женил его и увидел сына своего чадо — Василия, великого в победах, и, только поносив на руках младенца того, готовясь отрешиться от бренных уз, грекам царем поставил Романа, сына своего.
ЦАРСТВО РОМАНА, СЫНА КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО
Но этот всю власть и всю силу злым и недалеким евнухам передал, сам же заботился лишь об охотах и по бесовскому наущению любовался на собачьи бега. Когда Крит захватили злочестивые арабы и, превратив остров в укрепленный лагерь, стали совершать нападения на окрестные земли и захватывать там пленных, Никифор Фока — был он яростен в битве, и в нападении искусен, и крепок руками — назначен был полководцем, и поручено ему было ведение войны. И наполнил он море кораблями, лучшими в бою и плавании, и послал их на зверей водосушных, и в жестоком сражении победил врагов, и потопил разбойнические корабли арабские, захватил словно младенца предводителя разбоев их, дерзкого и сильнорукого. Возвратившись оттуда со светлыми победами, отмечает их многочестными и светлыми праздниками.
Тогда прекрасный град Антиохов, благородный, и благолепный, и словно невеста украшенный, измаильтяне смертоносным оружием покорили, посрамили, словно вечно бывшую рабыней или уличную блудницу. И снова прехрабрый Фока берется за оружие, снова поднимается на врагов, жаждуя крови иноплеменников. И победил иноплеменников, а соплеменникам помог, и снова прекрасную и благородную отроковицу возвращает матери чадолюбивой.
Когда Фока еще находился в походе, смерть похитила царя Романа, и оставил он власть жене своей Феофане и малолетним детям ее. Услышал об этом Фока, и оттуда вернулся, и вскоре оказался в великом городе, и снова провозглашен военачальником Востока и клятвами страшными клянется царице, что не будет злоумышлять против детей Романовых, и снова посылается он в Сирию. Но не дремала вражда, подобная лютому зверю медведю, пожирающему сердца земнородных. Ибо один из евнухов, которые пребывали во дворце царском и обладали всей силою власти, словно тернием злым был уязвлен против воеводы, не в силах видеть такие почести, воздаваемые Никифору Фоке, воюющему на границах, к Цимисхию, шлет быстрокрылое послание (Цимисхию же имя было с детства Иоанн), убеждая его оставить дело войны Фоке, а самому явиться в Византию, чтобы стать царем и властителем греков. Получил это послание Иоанн Цимисхий и прочитал написанное, но, будучи нравом злоненавистен и благороден, вручил его Фоке и все рассказал. И был убит этот евнух. Был же Цимисхий всем хорош, с красивыми глазами, с приятным лицом, пышноволосый, скромный, храбр сердцем, с умом, достойным мужа, непобедим в бою и мудрый советчик, человек великодушный, незлопамятный, целомудренный, храбрый, милосердный, прекрасно владел он копьем и из лука посылал без промаха стрелы, сердцем был открыт, не помнил зла, не давал ему свить гнезда в своем сердце, не уподоблялся разъяренному верблюду. Подобает же мне вкратце многое и важное поведать: был он словно одушевленный рай, хранящий блага садовые, ограда многих плодов прекрасных, напояемый из дланей Божьих, сад растящих, наполняемый духовными водами златострунными, в саду том воспевал хор добродетелей, которому вторил хор благодеяний.
Таков был Цимисхий в своем мужестве, и когда случалось ему воевать вместе с Фокой, то оказывал помощь необходимую бывшим под их началом воинам, а был он родич Фоке и от той же крови. И, развернув писание то и поняв смысл написанного в нем, все рассказал воеводе: «О горе, — сказал, — о, воевода войска греческого, доколе же кораблем царствования будут править скопцы с сердцем женщин, готовые на зло, всего злого искатели и всякого зла свершители, люди слабодушные и сосуды коварства, врата всему недостойному, сифоны, извергающие злодеяния». Услышал же об этом воевода, и охватило его пламя ярости, и словно в горах спавший лев открыл око и испустил рык, и ужас охватил долину, и поля, и горы. И провозгласил себя <Фока> царем, и прибыл в Константинополь и без препон вступил в него, и все увидели его, и сам всех увидел и возликовал. Множество людей собралось: кто был при дворе и кто мог гордиться знатностью рода, и кто был в рабстве и кто принадлежал к свободным, впереди всех — царица со священнослужителями, с распростертыми объятиями встречают мужа, и по решению всеобщему провозглашается царем Никифор.
ЦАРСТВО НИКИФОРА ФОКИ
Был он воинствен, решителен на благие дела, крепкорук, в трудах несгибаем, в горестях тверд, как камень. И сблизился с Феофаной, бывшей прежде царицей, и к детям Романовым отнесся с отцовской любовью. Тогда Фока проявил мужество души своей и дерзость сердца и боевой пыл, ибо обладал он твердой душой и благородной, и постоянно выдержку проявлял, и издали узнавал коварного всадника. Но пока в руках иных была сила деяний, он таил в себе храбрость свою, подобно тому, как головня прячет в пепле искру огня. Когда же настало время и явилась нужда и все меняющее колесо злотекущей жизни возвело его на боевые колесницы, — вот тогда Фока словно молния вспыхнул и охватил все племена варварских народов; вот так огонь, как сказал бы кто, занявшись в лесной долине, гонимый ветром, все охватит, и все растущее пожрет, и холмы опалит. Затрепетали перед ним арабы, и склонилась Сирия, Киликия задрожала, и Финикия изъявила покорность, и снова покорилось грекам все греческое. Так неодолим был Фока врагами своими. Колесо судьбы добродетельное увенчало мужа, и все благое осияло его, и все благородное украшало его: крепость, мужество, ум, сдержанность, целомудрие. Но кто из земных людей без порока, хотя и вершин добродетели достигнет? Ибо добровенчанный Фока уж так сиял многими достоинствами телесными и душу являл, добродетелями светящуюся, словно невесту новоукрашенную и блистающую молодостью. Столь заботился он о душевной чистоте, что носил на теле своем рубище, грубое и колючее, как терновник, и такую одежду простую прикрывал багряницей, и трапезы избегал мясной. И во всем другом был он светочем светозарным, повсюду сияющим. Но при всем этом, как всякий, обладающий земной и тленной плотью, не лишен и он был некиих пороков, как на одежде чистой бывают пятна грязи. Как утверждают писавшие в прошлом о времени том, он не только духовную близость питал к царице, но дерзнул и плотски сойтись с нею. Это первый его порок, а второй вот каков был. Присуща ему была недостойная царя скупость, и щедрость была отделена от его души, как око от тела или от теребинта листа. Потому-то и все, что делал Фока, и добродетели его вызывали неприязнь и казались злообразными. Ибо если из тела исторгнута зеница, то весь труп темнеет и становится мрачным так же, как если у сланутка опадет молодая листва, то грустный стоит стебель и вянет корень.
Предложен же будет мне рассказ о неразумии его. Тогда в страшных бедствиях гибли люди и все стенали от голодных мук, так как за златницу продавали всего один кобел. Дошли вести о том до Фоки, опечалился он, услышав таковое, и решил помочь бедствию, царские велел открыть житницы и по два кобла велел продавать за златницу. Вот так скупо Фока порадел о той беде, а владел он амбарами, забитыми товарами и наполненными пшеницей, но не проявил присущей ему прежде щедрости, не возревновал он великому Василию Македонскому, который был поистине достоин царского сана, ибо, увидев страдания византийского народа и узнав, что голод — причина его бедствий, ополчился разумом на страдания губительные, против них вышел храбро с храбрыми и погубил зверя лютого удушением тяжким: по двенадцать коблов за златницу повелел продавать пшеницу торгующим.
И как об этом всякий смог бы догадаться, Фока стал терзаться некиими подозрениями, что с Цимисхием плотскую связь имеет царица и прелюбодействует с ним. Заподозрил он, что Цимисхий страстно возжелал царской власти, и всего положения его лишает и могущества, и повелевает ему проживать где захочет, но поодаль, но больше ничего не сделал тому мужу. Однако для царицы показалось слишком тяжким не видеть Цимисхия в царских покоях, и убеждает она Фоку вернуть этого мужа и возвратить ему прежнее положение. И возвращен тот, оскорбленный в душе, лелеющий в сердце коварные замыслы, но с виду был спокоен и весел, коварен в душе, со светлым лицом перед всеми являлся и таил в глубине души огонь, умыслы злокозненные вынашивая. Фока же не ведал о сетях, уготовленных на лов, которые вокруг него плелись, словно орел летал на крыльях высокопарящих и легко возносился к небосводу добродетели. Потому и был на устах его Давид медоточивый, и томил себя, лежа на земле на жестком одре, — постели же мягко постланной и багряницей покрытого ложа, близости плотской и того, что <связано> с близостью этой, и во сне не видел; как говорится — звездам уподобился своим сладкодушием. Удаляясь от всего, удалился, отбегая — отбежал, и пребывал в одиночестве, был как птица на здании и как ночной ворон, бодрствующий на башне. Все это нелюбо было царице, жаждавшей ласки и плотской близости. Привлекла она к себе Цимисхия, улучив к тому удобное время и привязав к себе своей любовью (да и он зло таил против царя!), ввела его тайно со многими вооруженными воинами, а привела ловца ко Львову логову, и предает врагам (о, горе!) супруга своего, как Самсона Далила-убийца и как Тиндарида мужа своего, храброго героя! Какая детенышей кормящая львица поступила бы так же, или какой тигропардос, или разъяренная медведица? Врываются Фоку выследившие псы, и находят его на убогой постели, на полу лежащего, и убивают его с застывшими на губах словами божественными. И кровь праведного потекла по земле, как в древности Авелева от братоубийственной руки Каиновой, и к Богу вознес он вопль отчаяния. <...>
V
ЦАРСТВО ЦАРЯ КОНСТАНТИНА, БРАТА ВАСИЛИЕВА
Так как не щадит никого ад всепожирающий, схватили и Василия челюсти смертные, и власть его над греками смололи как пшеницу, но произошло это, когда он был уже глубоким стариком и в самых преклонных годах. Царская же власть и греческие скипетры к брату его Константину перешли. Но справедливо говорится в пословице: из одной и той же глины таз для мытья ног и священный сосуд. Жили братья каждый по-своему, и во многом они отличались друг от друга. Если Василий, забыв о сладостях мира, жизнь свою посвятил браням, всем предпочитая добрых конников, и вооруженных воинов, и латников со щитами, готовых к битве, то Константин, напротив, не терпел и вида понож, железных доспехов и сапог, а звона оружия и во сне не хотел слышать, и звука труб, и боевых кличей, и воплей мужей, и возгласов злобных; вечно проводил он время в пирах и обильных трапезах, веселился с бесстыдными женщинами и танцовщицами, любящими песни, и свирели, и гусли, хотя был уже далеко не молод, сед и дряхл. Душу же имел трусливую и трепетную, по злым наветам многих присуждал к ослеплению, обвиняя их в том, что замышляют против него коварную измену. Имел он двух дочерей. И когда кто-то предсказал ему, что наследует престол один из синклитиков — Роман, по прозвищу Аргиропул, то принудил того развестись с прежней женой и обручиться с багрянородной Зоей. И, так завещав, ушел из жизни, недолго самодержавной властью насладившись.
ЦАРСТВО РОМАНА АРГИРОПУЛА
Взошел Роман на царский престол, муж мудрый, благочестивый, взыскующий мудрости божественной и имеющий пристрастие к книгам и к молитвам ночным; он же построил храм великолепнейший Богородице-деве, именуемый Перивлепт. Но царица, цветущая юностью и желаниями плотскими распаляемая, видя, что Роман живет обособленно и не вспоминает, что соединен браком с женой, и не приближается к ней, к тому же юной, коварными и жестокими помыслами распаляется. Был некий благообразный и красивый юноша по имени Михаил, родом был он из Пафлагонии. Тот Михаил прекрасноглазый жил в царском дворце, и царица чувственный взор на него устремила и, видя красоту и сияние <лица его> (был он юн с виду, с цветущим, веселым, свежим и румяным лицом, орошенным чувственной росой), соединилась с ним плотски, с радостью срывая цветы благодатные с лица Михаила. И как-то, когда царь Роман тело свое нежил и покоил в бане, мужи некие, радующиеся всему злому, напали на него и убили, удавив его, словно змеи, обвившись вокруг шеи его. И неведомо, как и кем они посланы были, или же — как говорили — Зоя-царица того пожелала, но, не бывший тому свидетелем, не знаю, что об этом сказать.
ЦАРСТВО МИХАИЛА ПАФЛАГОНЦА
Когда Роман оставил земную жизнь, Михаил воцарился и принял в руки скипетр царский, а ведь прежде был никому не ведом, человек смиренный и незнатного рода. Был же Михаил не только внешностью хорош, но сиял и достоинствами, рожденными добродетелями, красотой душевной и светом ума. Понимал он, ибо был неглуп и способен взглянуть на себя со стороны, из каких низов взошел на царский престол, из какого ничтожества на какую высоту вознесся. Поэтому был он приветлив, негорделив, скромен, склонен к милосердию и щедр к страждущим, утешал убогих и одаривал нищих, а страдающих от злой бедности возвращал к жизни, и посещал, и согревал, и златоструйными водами утолял жаждущих. Никто, будучи принят царем, не уходил со слезами, никто из обратившихся к нему с просьбой не возвращался печальный. Но страдал царь от недуга лютого, подобно Саулу, страдавшему от бесовского наваждения, и жизнь его протекала в болезни и муках, то от <приступов> болезни терял он сознание и падал, то страдал, одолеваемый бесовским недугом. И не раз безгласный падал на землю, пена текла из уст его и слюна, синели губы и закатывались глаза, и издавал он страшные и дикие крики, словно овца. Если же не случалось рядом никого, кто бы мог помочь ему в страданиях, то бился своей головой о стену, словно она чужая. Но, придя в себя после такого приступа, еще ревностнее устремлялся он на добрые дела, надеясь заслужить ими исцеление, и жаждал стать иноком. Были у него единокровные, от того же семени, братья его, мужи дурного нрава, злые хищники, сластолюбивы, скотоподобны и неприятны с виду, все они были скотоводами и пастухами, ходили за плугом, разводили овец, живя в хлевах и питаясь дубовыми желудями. Из этих братьев царя во всем злом первенствовал тот, кто был из них старшим, был он в детстве оскоплен, пристрастие имел к злодеяниям, был коварен нравом, низок умом, был опекуном старцев и правил всем сверху донизу и во всем уподоблялся самодержцу. Он уговорил Михаила, чтобы царица Зоя усыновила сына сестры его. Свершилось так, а что после того? Царь Михаил племянника своего (то же имя носящего) объявляет усыновленным женою своею и кесарским венцом его украшает, свинье подобного умом. Сам же, измученный своею болезнью, облачился в одежды, которые лучше багряницы, — духовными чернилами ризы свои почернил и ушел в жизнь тихую из многострадальной жизни.
С той поры царица приняла всю полноту власти. <...>
VI
ЦАРСТВОВАНИЕ КОНСТАНТИНА МОНОМАХА
Но царица Зоя, желая греческую власть передать мужу самодержцу и мечтая родить, и растить детей, и детородной стать матерью чадам (от двух садовников, словно дерево, напоенное влагой, страдала, оставаясь без плода), поэтому и мужа некоего прекрасного собой, именем Константин, с Лесбоса доставляет на кораблях, быстрых как птицы, его же Мономахом называли по отчему роду. Осужден он был жить на том острове еще первым Михаилом царствовавшим, по словам одних, потому, что собирался захватить власть (разные ходили о нем слухи)>, а другие, слывшие правдивыми, утверждали, что был он в плотской связи с царицей Зоей. Присужден был к ссылке на Лесбос сей Константин и едва не был ослеплен, но повернулось внезапно назад колесо судьбы, и жребий ему иной выпал — царем стал и владыкой этот недавний подданный, самовластцем стал осужденный и самодержцем связанный, и с царицей Зоей вступает в брак. Так вот непостоянна жизнь на земле рожденных, так колесо судьбы то вверх, то вниз устремляет, вертит всеми смертными и все может смешать. Молва же говорит, что Мономах этот был не искусен в бою и во владении оружием, а во всем остальном человек достойный, щедрый, веселый, светлодушный, любящий красоту, добрый по характеру, море даролюбия и озеро жаждущим, из которого проистекает множество потоков светлоструйных, и черпают из них воду живопитательную: источниками повсюду разлившийся, явился он как золотоносный Пактол и как Нил среброструйный. Узнали люди руки его, щедрые на дары, узнали и храмы руки его, красоту ценящие. Нищие напоены и накормлены досыта, всякий храм одарен потоками золотыми. Так являлся он всем, как река полноводная, неистощимая в дарах своих <...> Ибо Ксеркс, гордый царь персидский, склонился под прекрасным тополем, за летнюю красоту неодушевленную сад почтил. Этого же <Константина> дарами щедрыми и постоянными напоены и камни, и сады, и острова, и пристани. Такую богатую и щедрую душу имел он. И если кто хочет убедиться в великодушии его, то засвидетельствует это прекрасный храм, им созданный, воздвигнутый им от основания и от самой земли в честь божественного мученика Георгия Победоносца. Но хотя был царь прекрасен, как кедр, листвой добродетелей красовался, как финиковая пальма, тяжело было больно его тело бренное, тяжко страдал он от болезни ног — были они тверды словно железные, точно заключены в несокрушимые оковы. И поэтому пребывал он все дни в мягкой постели, покоя свои больные ноги.
Из-за того поднялись на него одна за другой волны напастей, принесли беды ветры бурные. Услышан был всеми некий лютый Маниак, муж с руками исполина, быстрорукий, мужей убийца, бесстрашный и мужественный, исполненный бранного пыла. Тот собрал мужей ратных, шлемоносцев и копьеносцев, мужей, могучих телом, а ростом поднимающихся выше тополей прибрежных, словно туча, встал над головой царской, туча тяжелая, и мрачная, и мутная, чернее смолы, грозящая сильными дождями, но не водными ливнями, а потоками крови и кровопролитием. Захватил он крепости, завладел и городами. Двигался, дыша яростью, словно кентавр, уподобясь Капанею, величаясь и гордясь собой, как Антей. И кто бы мог надеяться, что избежит такой беды? Но тот, кого хранят божественные длани, не убоится исполина, не устрашится зверя, не вострепещет перед железом и перед зевом огненным, ибо имеет он защитником Бога, что сильнее самого тяжелого камня и тигрского зверогонителя Минда. Потому и воссияло солнце светлыми лучами, и разорвало тьму, и прогнало тучу, и увидели небо безоблачное и царь и города, в ребра же был пронзен злой зверь, и все избавлены были от звероядных его челюстей. Но за ним Торник новое зло затеял, другой зверь явился, предсказанный еще в древности Даниилом, все круша, развевая <по ветру> и ногами топча, а оставшееся сокрушая зубами. Но и того постиг рок, неумолимыми стрелами его поразил и зверя уязвил ранами смертными. И тогда воцарилась вокруг самодержца тишина светлая, не нарушаемая тревогами бурными.
ЦАРСТВО ФЕОДОРЫ ЦАРИЦЫ
Когда же одолели его тяжкие недуги и природа потребовала бренное его тело, к багрянородной Феодоре, Зонной сестре, снова переходит царство, ибо царица Зоя уже умерла. Но и эта не надолго взошла на колесницу власти и, предвидя близкое расставание с телом (как говорят, не искушена она была плотской скверной), мужа некоего, долгую жизнь прожившего и седого, и трясущегося, возводит править колесницей этой, имя же ему Михаил.
ЦАРСТВО МИХАИЛА СТАРЦА
Он, прожив много лет, украшен был достоинствами глубокой старости, находился на самом закате жизни, и стараниями его прекратились войны, в остальном же был добронравным и достойнейшим. Не мог он плода сердца своего на свет произвести и явить сущий в глубине колос, ибо держали всю власть родственники Феодоры, бывшей царицы, которые вовсе не считались с Михаилом, точно он был не вовремя выросшим кочаном капусты, без листвы, старым и уже увядшим, ибо был он связан страшными клятвами, что отдаст им все: и право решения, и власть над людьми. Был он поэтому, словно тень, и лишь по имени царь, вся же власть в их руках была, а тех пестунов приставила к Михаилу Феодора как хранителей, и советников, и отцов державы, ибо, как говорится, старики — это вдвойне дети. Поэтому все приходящие и являющиеся к ним и все совершающие по воле их получали обильные дары. Мужи же бранные, в бою искусные и принадлежавшие к славным родам и корням, имевшие происхождение благородное и предков храбрых, были отринуты, словно это дешевые глиняные горшки. Решил убедиться в справедливости слухов этих Комнин, ему же имя Исаакий, храбростью завоевавший великую славу, ибо руки его были готовы на всякие благие дела, а грудь словно создана была для битвы. Приступил он к Михаилу, рассчитывая получить от него богатые дары, но не оправдались его надежды, не обрел он цветов, а получил в поругание терние от злых садовников царского сада. И разгневался, претерпев такое унижение, и привлек на свою сторону Константина Дуку и многих других, прославленных великим богатством и происходящих из славных родов, и собрал воинов из Азии, оружие носящих, и напал на царя, решив свергнуть его с престола. Услышал об этом Михаил, трясущийся старец, и понял сам, что недостоин он царского сана и что на краю могилы уже стоит, хилый старец, и готов был сойти с престола и уступить его. Но те, кто управляли кораблем царствования, не о спасении его помышляя, но готовые потопить и погрузить корабль богатейший в водах тяжкошумящих, сего старца против воли посылают — едва живого — на битву. И началась междоусобица, и десницы греческие на греков же сулицы острят и копья, и обагряют друг друга кровью междоусобий, и серп простирается, разделяя друзей и поднимая их друг против друга, словно в помрачении, и чада одного отца друг против друга свирепо борются. Но оказался Комнин удачливей в брани и города, первого среди городов, достиг быстрее, чем на крыльях, и, венец возложив на себя, объявил себя самодержцем.
КОММЕНТАРИЙ
Распространенным жанром древнерусской литературы являлись переведенные или составленные на Руси хроники и хронографы, в которых излагалась всемирная история: повествование о сотворении мира и библейских временах, о странах Востока, о походах Александра Македонского, история Рима и Византии; в поздних хрониках XVI—XVII вв. содержалось также изложение истории Руси и славянских государств.
Стихотворная хроника, написанная в XII в. византийским поэтом Константином Манасси (Манассией), была в XIV в. переведена на болгарский язык. Этот болгарский перевод не позднее начала XVI в. стал известен на Руси. Здесь он подвергся небольшой языковой правке (преимущественно орфографической) и был широко использован при составлении «Русского хронографа». Существовала и русская версия болгарского перевода «Хроники», которая дошла до нас в трех списках XVII в.
В данной публикации приводятся шесть фрагментов из этой версии «Хроники» (в переводе они обозначены римскими цифрами).
Первый фрагмент содержит рассказ о сотворении мира: скупой библейский рассказ (Книга Бытия, 1, 1) хронист пытается превратить в страстный панегирик красоте и богатству мироздания. Второй фрагмент содержнт рассказ о Троянской войне. Автор обращается к осведомленному читателю (каким и был византийский читатель XII в.), поэтому в ряде случаев он опускает важные сюжетные подробности, не называет имен персонажей или, напротив, упоминает того или иного героя без каких-либо пояснений. Эта глава «Хроники» была использована древнерусским книжником при составлении «Повести о создании и попленении Тройском...», вошедшей в состав «Русского хронографа» и переписывавшейся в сборниках (она издана в наст. изд., т. 8). Четыре остальных фрагмента повествуют о истории Византии. Хронист озабочен созданием увлекательного и динамичного повествования. Он весьма экспрессивен: то с восхищением, то с неприязнью оценивает поступки и характеры своих героев, демонстрирует свое литературное мастерство, прибегая к ярким сравнениям, широко употребляя неологизмы, созданные по архаичным моделям гомеровского эпоса, прибегает к реминисценциям из античной мифологии. Следует учитывать при этом, что характеристики, даваемые хронистом историческим деятелям, крайне субъективны и неточны. Его труд интересен не как исторический источник, а как широко известный и популярный на Руси литературный памятник, недаром стилю и манере изложения Манасси подражали русские писатели XVI—XVII вв.
Первый фрагмент из «Хроники» воспроизводится по списку СПбФИРИ, ф. 11, № 140, остальные четыре по списку РНБ, Софийское собр., № 1497. Исправления вносятся по фототипическому изданию (Летописта на Константин Манаси. София, 1963) болгарского перевода из библиотеки Ватикана (Slav, II), как наиболее близкому к протографу русских списков, а в первом фрагменте по Синодальному списку болгарского перевода (ГИМ, Синодальное собр., № 38), так как в Ватиканском списке этот текст отсутствует. При цитировании Ватиканского списка (из которого восполняются пропуски Софийского списка) при замене букв «юс большой» и «юс малый» буквами ю, у и а последние выставляются в соответствии с нормами древнерусской орфографии, игнорируя их смешение, характерное для среднеболгарской орфографии XIV в.
Текст «Хроники» весьма труден для понимания, поэтому при переводе на современный русский язык допускалась в необходимых случаях корректировка по греческому оригиналу. Для удобства читателей в переводе имена исторических лиц и мифологических персонажей приводятся в традиционной форме.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги