Бьется пульс Конго

ЗАРНИЦЫ

В 1962 году определились позиции наступления. Положение в Конго обострялось на глазах. Премьер-министр Адула обещал ввести режим максимальной экономии, так как ограбление казны достигло гигантских размеров и профсоюзы грозили всеобщей забастовкой. В Катанге положение также стало критическим: американские финансовые круги наконец поняли, что тактика господина Чомбе, медлившего возвратить Катангу в лоно конголезской «семьи», была на руку лишь стоявшим за кулисами бельгийским капиталистам, которые стремились не допустить проникновения американцев в Катангу. Между тем положение уже не было столь угрожающим, как при Лумумбе, когда пришлось пойти на отделение Катанги, чтобы не потерять все богатства страны. Отпала и необходимость в том, чтобы, перерезав «жизненную артерию», поставить центральное правительство Конго на колени. Наоборот, важно было скорее открыть ее вновь, чтобы задержать дальнейший распад центральной власти. К тому же войска ООН начали осуществлять более сильное давление. Часто возникали стычки. Эти перестрелки, хотя и незначительные, ясно показывали, что командование войск ООН в Конго намерено ликвидировать сепаратное государство Чомбе. А тем временем армия Чомбе увеличилась до двадцати пяти тысяч человек. Ее ядро составляли отряды головорезов, прибывших со всех концов света, в том числе подразделение бывших эсэсовцев, роспуска которого потребовал Совет Безопасности. Однако Чомбе не выполнил этого требования.

Посмотрим, что происходило в провинции Квилу, где я теперь жил и, естественно, стал свидетелем развертывавшихся событий. Что происходило здесь, то происходило и повсюду.

Министр финансов Квилу на первом же заседании парламента провел бюджет, предусматривавший выплату сорока миллионов франков депутатам парламента и членам правительства. Такой господин получал в месяц от восьмидесяти до ста тысяч франков, рабочий же — едва две тысячи. Население роптало. Когда недовольство усилилось, жандармы стали хватать всех, кто казался им подозрительным. В парламенте выступил депутат Качунга. Я не был с ним знаком лично, но много о нем слышал. Качунга с самого начала считался нежелательным оппозиционером, его называли коммунистом. «Коммунистами» были для правительства все, кто критиковал его действия.

Качунга осуждал аресты в городе, разоблачал произвол полиции и чиновников, протестовал против ограбления казны, возмущался расточительностью депутатов и членов правительства, которые всячески старались отправиться в командировку за казенный счет и, где только можно, обогатиться. Один министр, например, не постеснялся закупить судно с грузом рыбы и продать ее затем населению по спекулятивным ценам.

Качунга разоблачал спекулянтов, которые взвинтили цены на маниоку с двухсот до шестисот франков за мешок.

Оказалось, что господин Качунга опасный мятежник. Он должен был исчезнуть.

В правительстве было много противоречий, что объяснялось разными причинами. Девять десятых парламентариев входили в Партию африканской солидарности, но почти все принадлежали к ее правому крылу. Министр планирования Мунгул-Диака, представлявший левое крыло этой партии, был моим хорошим знакомым. Я лечил его по поводу растяжения плеча. Когда лечение подходило к концу, я прямо спросил:

— Вас, я слышал, считают коммунистом. Вы, и правда, коммунист?

— Чего только не говорят, — ответил он, разразившись смехом и показав ряд великолепных зубов. — Может быть, потому, что я организовал в городе потребительский кооператив и общественную бойню.

— А может, потому, что вы были в кабинете министров Гизенги в Стэнливиле?

— Возможно. Мне не могут простить, что я несколько месяцев был дипломатическим представителем Гизенги в Пекине. Однако это еще не значит, что я коммунист.

— Как вы оцениваете положение? Люди ведь не очень довольны, насколько я слышал?

— У них есть для этого все основания.

— А делается что-нибудь?

— Это не просто. Сверху трудно что-либо сделать при нынешнем составе правительства, а как действовать снизу, люди еще не знают.

— А вы? Что можете сделать вы?

— Тоже немного.

Больше он ничего не сказал, да и как он мог довериться чужому человеку? Два месяца спустя он вместе с министром народного образования был смещен и исключен из Партии африканской солидарности по обвинению в коммунизме. В чем выражались коммунистические взгляды Мунгул-Диакн, не было указано, но он принадлежал к левому крылу партии, от которого надо было отмежеваться, когда вспыхнул мятеж. Следовательно, требовались жертвы.

Вскоре после этого я по долгу службы встретился с министром внутренних дел центрального правительства Камитату. Он часто приезжал в Киквит, чтобы и у нас контролировать соблюдение законности. Наш короткий разговор весьма характерен. К чести министра, надо сказать, что он передо мной не держался как «его превосходительство».

— Как дела в больнице? — спросил он, по-видимому, только из вежливости.

— Не очень хорошо, — ответил я чистосердечно. — Из Леопольдвиля давно не поступает никаких медикаментов, хотя они крайне нужны.

— У вас же есть свой министр здравоохранения.

— Да, конечно. Он делает все, что может, но безуспешно.

— Я разузнаю в Леопольдвиле, в чем дело.

— Спасибо, — сказал я холодно. Он протянул мне на прощание руку.

— Вы, кажется, настроены пессимистично.

— А вы?

— Ну… И я тоже, — сознался он.

Министр внутренних дел Квилу также лечился у меня. Когда лечение было закончено, он сказал:

— Пришлите мне счет, господин доктор.

— У меня к вам просьба иного рода, — сказал я.

— Пожалуйста!

— Три дня назад вы ведь были в Маси-Манимба?

— Да. Я праздновал день рождения, я ведь там родился.

— Камитату тоже был? Он, говорят, прилетел в собственном самолете.

— Верно. Мы друзья.

— Вероятно, пир был на славу. Выпили много пива, подавали кур, жаркое из козлятины, даже быков на вертеле!

Он засмеялся.

— Я не знал, что это вас интересует, а то непременно пригласил бы вас.

— Речь не обо мне, а о больнице, о санитарах, служащих, рабочих.

— Как это понимать?

— Допустим, вы санитар, у вас большая семья, а жалованья уже четыре месяца как не платят. Между тем министр устраивает трехдневный праздник…

— Понимаю, доктор. За неделю вопрос о жалованье будет улажен.

Он сдержал слово. Он также был членом Партии африканской солидарности, окончил семинарию Св. Игнатия и активно участвовал в работе Католического союза. Таковы противоречия нашей жизни.

Министр сельского хозяйства появился на политической арене в качестве агента компании «Левер» еще до того, как стал руководителем Партии африканской солидарности в Брабанте. В 1960 году он был председателем партии Движение католических семей. Однажды вечером, когда наступила приятная прохлада, мы сидели с ним в баре и пили пиво. Министр был в хорошем настроении. Разговор коснулся тракторов, и я спросил, рентабельно ли применять их в Конго. Ведь сельское хозяйство здесь ведется еще экстенсивно.

— С этим я согласен, — сказал министр. — Для нас главное не механизировать сельское хозяйство, а поднять его вообще. Колонизация разрушила сельские общины, молодежь бежит в города. Нужно бы вернуть конголезцам землю, присвоенную монополиями.

— А это возможно?

— Безусловно… С помощью сельскохозяйственных товариществ.

— Вы это планируете?

— Я? — Он запнулся. — Я-то да, но вот епископ против.

— Как епископ?

— Я ведь председатель партии Движение католических семей и должен поэтому консультироваться с монсеньером. Он полагает, что пока мой план неосуществим.

Так примерно выглядела вершина пирамиды. Что же происходило в ее основании?

Недовольство перерастало в гнев. Вскоре он мощной волной прокатился по всему Конго.

Однажды мы возвращались из Леопольдвиля, куда ездили по делам. На «границе» с Кванго нас остановили жандармы, заставили выйти из машины и обыскали ее. Затем задержали еще три грузовика. К нам подошел знакомый португалец из Киквита.

— У вас тоже ищут оружие?

— Да, по-видимому. Что случилось?

— Мы торчим здесь уже третий день. Обыскивают всех. При этом, конечно, часть наших товаров исчезла. Словно мы участвовали в перевороте в Кенге.

— В Кванго революция?

— Правительство провинции низложено, формируется новое. Сначала правительство распустило жандармерию: жандармы якобы интриговали против правительства. Тогда жандармы свергли правительство, так как казна была пуста и им не выплатили жалованья. Теперь здесь боятся, что в окрестностях начнутся беспорядки. Говорят, что в Квилу неспокойно.

— Я об этом слышал давно, но это ведь только слухи.

— В районе Идиофы бапенде как будто выкопали из земли топор войны. В самом Киквите снова оживилось молодежное движение под руководством Мулеле. Молодежь свергла правительство и вынудила депутатов подписать в баре «У красного яблока» декрет о роспуске правительства. Что делать дальше, они не знали. Акция закончилась, прежде чем началась, прежнее правительство снова взяло власть в свои руки. Руководители и активисты молодежного движения скрылись в джунглях и оттуда продолжали борьбу.

К востоку от нас ареной кровопролитных событий снова стала провинция Касаи, распавшаяся на три части после разделения Конго на двадцать две провинции.

Безработица, голод, анархия обострились. Алмазный трест «Форминьер» проливал горькие слезы. За два года добыча алмазов упала почти на две трети. Акционеры потеряли сто тридцать шесть миллионов бельгийских франков. Процветала контрабандная продажа неотшлифованных алмазов из Чикапы. Поэтому на аэродроме в Киквите тщательно обыскивали все самолеты авиалинии Чикапа — Леопольдвиль. Правительство Касайского Союза в Чикапе объявило, что за каждый доставленный карат алмазов будет выплачиваться вознаграждение в пятьдесят франков. Это вызвало только смех.

С момента провозглашения независимости в Конго «Форминьер» преследовали одни неудачи. Нужно сначала представить себе это акционерное общество, чтобы понять его «высокие» цели. На рубеже нашего века американским фирмам посчастливилось завладеть месторождениями алмазов в Касаи. Король Леопольд поспешил создать бельгийско-американское акционерное общество — «Форминьер». Вскоре «Форминьер» завоевала мировой рынок: она поставляет почти девяносто пять процентов технических алмазов. После провозглашения независимости Конго у «Форминьер» были те же заботы, что и у «Юньон миньер» в Катанге. Концерну нужен был человек вроде Чомбе. Выбор пал на журналиста и руководителя партии Национальное движение Конго Калонжи. После большой мататы 1959 года в Касаи он стал королем — мулопве — народа балуба. Этот народ населяет преимущественно область, где находились главные алмазные месторождения. «Форминьер» нужны были рабочие, и балуба охотно шли работать в рудники. Зарабатывали они больше, чем их соседи лулуа. Несмотря на то что лулуа уступают балуба в численности (триста пятьдесят тысяч лулуа, шестьсот пятьдесят тысяч балуба), они оттеснили балуба в Южное Касаи. Бегство населения, голод, нужда привели к прекращению работы на алмазных месторождениях «Форминьер». 17 июня 1960 года Калонжи, приветствуемый пятьюдесятью тысячами ликующих балуба, провозгласил «Алмазную республику». Теперь балуба решили отомстить лулуа. В Бакванге вспыхнула матата, на этот раз балуба громили лулуа. «Форминьер» снова вмешалась. Тогда Национальная армия Конго начала через Лулуабург наступление на Баквангу. Калонжи бежал к своему союзнику — Чомбе. В Бакванге вновь пролилась кровь. На этот раз кровопролитие учинили солдаты. Между тем из Элизабетвиля в Баквангу прибыли спасать «Алмазную республику» «добровольцы» — несколько сот студентов. «Совершенно нейтральное» командование войск ООН взяло на себя посредничество между правительственными отрядами из Леопольдвиля и «добровольцами».

По приказу центрального правительства, Калонжи был арестован и осужден на пять лет тюремного заключения за расовую травлю. Подразумевалось натравливание разных этнических групп друг на друга. Это справедливое решение ничего не изменило в положении «Форминьер». Алмазные месторождения по-прежнему не разрабатывались.

Спустя два года, накануне выборов, во вновь образованной провинции Южное Касаи балуба могли снова приветствовать Калонжи. Камитату сделал заявление: мулопве, мол, отбыл половину наказания и за примерное поведение освобожден из-под стражи. На самом деле в тюрьме Калонжи посетило некое таинственное лицо, разъяснившее ему новую ситуацию. Пришло время изменить тактику, и даже Чомбе это понял. Его час также пробил.

Кто был таинственный посетитель? Американец? Этого никто никогда не узнает. Но Калонжи оказался на свободе, и народ в Бакванге ликовал. Празднества с фейерверками следовали один за другим.

В Леопольдвиле депутаты парламента протестовали против освобождения Калонжи, ведь Гизецга все еще томился в заключении.

В Киквите премьер-министр принял парламентариев из Чикапы и Бакванги. Составлялись планы восстановления тесных экономических отношений между алмазами Чикапы и пальмовым маслом Квилу.

Однако население Киквита стояло в стороне от переговоров. Молодежь раздавала листовки, в которых требовала отставки скомпрометированного правительства Киквита и новых выборов. В Идиофе и Гунгу возмущались тем, что маниоку приходится покупать по вздутым ценам, ибо торговцы из Киквита подкупили министра финансов.

И вот однажды ко мне домой явился министр здравоохранения (мы симпатизировали друг другу).

— Господин доктор, — сказал он, — выдайте, пожалуйста, медицинское свидетельство.

Я посмотрел на него с удивлением. Это был высокий человек — почти двух метров роста — лет тридцати пяти, отец пятерых детей. В прошлом он был школьный учитель, воспитанник евангелической школы в Кванго и председатель евангелического комитета воспитания молодежи. Короче говоря — здоров и телом и душой. Он перешел из партии «Абази» в Партию африканской солидарности. Он, несомненно, был искушен в политических пируэтах, благодаря чему и обеспечил себе министерское кресло. Чем же он был болен? Его доходы в пять раз превышали заработок конголезского врача, который в поте лица своего оперировал больных, пока господин министр разъезжал по провинции. Став акционером трех предприятий, он обеспечил себя на черный день, когда уже не будет министром.

Заметив, что я внимательно его рассматриваю, министр добавил:

— Не для меня. Для некоего Качунги.

«Ага, — подумал я, — для мятежника».

— Он болен?

— По-видимому, он не совсем нормален, так как распространяет фантастические слухи о правительстве, целиком высосанные из пальца.

— Ну, если они действительно высосаны из пальца, то не могут принести правительству вреда.

— Люди верят ему и начинают возмущаться. Свидетельство о состоянии его здоровья нам бы очень помогло.

— К сожалению, я не психиатр. Почему бы вам не обратиться к главному врачу провинции? Он — административное лицо.

— Да, но ваше свидетельство имело бы больший вес.

— Меня могут обвинить в пристрастности. Кроме того, я не могу дать свидетельства, не осмотрев сначала больного. И я настаиваю, чтобы при осмотре присутствовал главный врач провинции. Если у меня возникнет подозрение, что господин Качунга душевнобольной, то единственное, что я могу сделать, это добиться, чтобы его осмотрел специалист в Леопольдвиле.

Министр вздохнул и поехал за главным врачом провинции. Затем мы втроем отправились к премьер-министру. Министр здравоохранения заперся с ним в кабинете, а главный врач и я остались ждать в приемной.

— Я не буду участвовать ни в каких махинациях, — предупредил я конголезского коллегу. Тот смущенно улыбнулся.

Вскоре нас пригласили в кабинет. Мы сели. Все молчали. Министр не переставал играть серебряным карандашом. Наконец, он взглянул на нас.

— Итак, вы отказываетесь выдать свидетельство.

— Отнюдь нет. Господин Качунга может в любое время прийти в клинику, и мы его осмотрим. Если потребуется, мы порекомендуем обратиться к специалисту в Леопольдвиле.

— Да, но добровольно он не явится. Мы ему уже предлагали полететь на осмотр в Леопольдвиль, но он отказался сесть в самолет. Говорит, что не доедет до Леопольдвиля. Разве это не доказывает, что он душевнобольной?

Я, наоборот, считал, что это очень умно со стороны Качунги. Наверно, он помнил, как обошлись в самолете с Лумумбой.

— Да, трудный случай. Уговорите господина Качунга прийти на консультацию в клинику, и мы его посмотрим.

На этом аудиенция закончилась.

Качунга исчез из Киквита. Никто не знал куда. То ли он пробился к мятежникам, то ли с ним что-нибудь случилось. Мне не удалось это выяснить. Некоторое время спустя из Киквита исчез и Мулеле, который недавно там появился. По слухам, он потребовал от министра внутренних дел, чтобы тот поддержал Жёнес[21]. Вскоре Мулеле стали разыскивать как подстрекателя.

Спустя некоторое время моему знакомому, плантатору К-, пришлось бежать в Киквит. Он мне рассказал, как однажды к нему из Киквита прибыл бельгийский офицер — подумать только, бельгийский офицер из Леопольдвиля! — во главе отряда Конголезской национальной армии. Офицер предъявил правительственный мандат, уполномочивающий его производить обыски по своему усмотрению.

Он показал господину К. фотографию.

— Вы знаете этого человека?

— Никогда его не видел.

— На прошлой неделе вы помогали одному шоферу.

— Да, недалеко от моей плантации застряла машина.

— В автомобиле сидел этот человек.

— В машине сидели трое. Но я их не разглядел. Кто этот человек?

— Мулеле, — сказал офицер и приказал обыскать дом.

Ходили слухи, что борцов за свободу Конго снабжают с вертолетов оружием. Это была такая же чушь, как и разговоры о советских поставках оружия.

Население, однако, не придавало никакого значения этим слухам. В Идиофу прилетел президент провинции. Выступая на митинге, он забыл все свои прежние обещания: благосостояние, работа, демократия… Теперь он говорил другим языком. Он угрожал. Если вспыхнут беспорядки, правительство не пропустит в Идиофу ни одной машины с маниокой.

Это было фактическое объявление войны. На стадионе под палящим солнцем стояло свыше трех тысяч человек. Царило ледяное молчание.

В то время как в Квилу положение все больше обострялось, сепаратная республика Чомбе шла к своему концу: определенные круги неоколониалистов пришли к выводу, что пора вернуть «бельгийскую Катангу» в лоно матери Конго. Ведь Катанга — денежный сундук, без которого Конго хромало на обе ноги. К рождеству 1962 года жребий был брошен.