Бьется пульс Конго

НА БЕРЕГУ АРУВИМИ

Я покинул исхлестанный дождем Стэнливиль. Дольше оставаться было нельзя. Мы получили сообщение, что дороги в глубинных районах провинции становятся понемногу непроезжими. Поездка к месту назначения, в небольшой городок на берегу Арувими, крупного притока Конго, навсегда останется в моей памяти. Дождь был моим неизменным спутником. Неподалеку от Стэнливиля я переправился через Чопо. Река низвергалась с края утеса шириной около восьмидесяти метров в большую котловину диаметром примерно в километр. Шум падающей воды разносился далеко вокруг. Над клокочущим водоворотом пенился гребень и гигантским занавесом поднимался пар. Вода начала заливать территорию зоологического сада, расположенного на другом берегу реки.

Проехав сорок километров по реке Линди, мы достигли девственного леса. Одним из немногих путей, по которым можно было двигаться, была дорога, размытая тропическим ливнем. Она превратилась в глинистую жижу. Это была уже жалкая пародия на дорогу — сплошные выбоины, колеи, бугры, ямы. Короче, кошмарные воспоминания о поездке еще долго потом преследовали меня по ночам. От Стэнливиля путь вел через Уэле — много километров потопото. Так в Конго называют любое месиво, будь оно на дороге или в горшке, а в переносном смысле потопото — это и глиняные мазанки.

Чем дальше, тем хуже становилась дорога, и вскоре мы уже ехали просто по воде. Что под ней дорога, можно было догадаться по зеленым насаждениям с обеих сторон, окаймлявшим ее словно непроницаемые, запотевшие от сырости стены туннеля. То тут, то там возникали просеки с двумя-тремя мазанками, из дверей которых высовывались курчавые головы, чтобы взглянуть, кто мчится в дождь и ветер.

К месту назначения мы подъезжали по ступицу в воде. Проехав еще через одну «речку», мы увидели городок, раскинувшийся на берегу большой реки шириной почти в километр, позади которого простирались джунгли. Позднее я узнал, что последним отважился приехать в такое время. Неделю спустя, когда уже больше не появлялись даже автомобили португальских купцов, с большими колесами, я был полностью отрезан от всего мира и накрепко привязан к городку. Я был первым монгангой, который появился здесь после многомесячного перерыва.

Уже в сумерках я въехал на холм, где стояла больница. На веранде приземистого, вытянутого в длину флигеля, покрытого оцинкованным железом, — самого большого из пяти корпусов больницы — меня ожидали отцы города и больничное начальство в пиджаках и при галстуках. Еще несколько человек, больничные рабочие, были босые, в рубашках из рогожи и шортах, а трое — в белых халатах. Они представились санитарами или братьями милосердия, а один — ассистентом; позднее я правильно перевел это слово как «фельдшер».

Меня ждали с нетерпением, зная, что я не монделе (бельгиец) и вообще не колонизатор, старый или новый. Беспроволочный телеграф — в Конго есть только радиотелеграф — сообщил им, что я прибуду к обеду, и они все терпеливо ждали до самой темноты. Я приветствовал встречающих громким «Ухуру!» — это слово сейчас самое распространенное на Востоке приветствие, — и их зубы засверкали в темноте.

Зажгли масляные светильники. Я принес из джипа ящик и всем без исключения роздал консервированное пиво. Это особенно понравилось мужчинам в пиджаках. Хотя конголезцы любят надевать пиджаки и крахмальные воротнички, невзирая на сорокапятиградусную жару в тени, и тем демонстрировать свою принадлежность к бюрократии или другой высокопоставленной социальной группе, они не снобы, им присуще естественное чувство общности. Это и не удивительно. Ведь только бельгийцы уничтожили демократическую по своей сути сельскую общину, составлявшую основу племенной жизни.

Мне отвели комнату в «клинике», то есть в корпусе с хорошо оборудованными двухместными палатами с ваннами, предназначенными исключительно для европейцев. Такие «клиники» имелись почти во всех больницах Конго. В палатах же для конголезцев стояло по тридцать, а то и больше коек… и больше ничего. Теперь «клиники» были резервированы для «образованных», а также для высокопоставленных конголезцев. Разумеется, «образованные» и платили соответственно.

Глава местной администрации — лысый коротыш по имени Маяна — сказал, что бунгало, обычно предназначенное для врача, ремонтируется и временно мне придется терпеть неудобства, связанные с проживанием в больнице. Не было ни света, ни воды: из строя вышли генератор и водяной насос. «Еn раnnе»[16], — как здесь говорят. Эти слова я потом слышал очень часто. Они ассоциировались с Конго, как корь с детьми. Коротыш надеялся, что пока я обойдусь масляным светильником, а воду будет носить мой бой. Бой стоял рядом и улыбался до ушей. Вид у него был очень симпатичный, как у всех боев, он был сама готовность услужить. Служба у монганги сулила некоторые выгоды.

— Нет света во всей больнице? — спросил я простодушно.

— Мы надеемся вскоре исправить повреждение, — ответил господин Маяна.

— А если придется делать срочную операцию? — Я почувствовал некоторую неуверенность.

Господин Маяна слегка погладил свою лысину (редкое явление у африканцев) и сказал, приветливо улыбаясь:

— Не беспокойтесь, ночью такого случая быть не может.

Я словно онемел. Этого я никак не мог понять, хотя и раньше подозревал, что не все ладно в государстве Конго. Но сейчас я устал как собака, а главное, радовался, что наконец-то добрался до места. Все равно страну и ее обычаи не изучишь за один вечер.

Этому я посвятил последующие месяцы.

Городок насчитывал пять тысяч жителей, из коих примерно четыре тысячи восемьсот жили в потопото и лишь около двухсот — в бунгало, которые некогда принадлежали европейцам. После провозглашения независимости бельгийцы покинули город и вообще уехали из Конго. Лишь в монастыре на окраине городка остались пять миссионеров и шесть монахинь. Меня временно поместили в здании католической миссии, где мне предоставили и полное питание. Это было очень важно: в городе не было ни булочной, ни мясной, ни продуктовой лавки, а в единственном магазине торговали старыми консервами, керосиновыми лампами и мотыгами.

К белому населению относился также директор небольшой фабрики по переработке хлопка-сырца. На этом предприятии и в ремонтных мастерских нашли себе работу восемьсот жителей. Они имели постоянный заработок. Хуже обстояло дело с рабочими муниципалитета и чиновниками. Им задолжали жалованье за несколько месяцев, даже учителя его не получали. Занятия в двух школах прекратились. Люди роптали. А тут еще наводнение… Дождь размыл стены многих потопото, обнажив их бамбуковые ребра, напоминавшие хребет допотопных гигантских рыб. Хозяев этих хижин, оставшихся без крова, разместили в монастыре.

Католическая миссия насчитывала уже третий десяток лет с момента основания. В ведении миссионеров был также лепрозорий, непосредственно примыкавший к монастырю. Благодаря целительному действию сульфамидных препаратов в лепрозории остались лишь неизлечимые больные, в основном старики. Вновь заболевшие ограничивались амбулаторным лечением… Врач, хорошо знавший положение в стране, говорил мне, что ранее в Конго было зарегистрировано триста тысяч случаев проказы, причем тридцать тысяч больных содержались в лепрозориях. Теперь количество прокаженных уменьшилось в десять раз. Первая встреча с прокаженным произвела на меня удручающее впечатление. Он подкатил ко мне в кресле и протянул руки: «Монганга?»

Я осмотрел его, но ничем не мог помочь. Он был безнадежен. Прокаженный мрачно посмотрел на меня и укатил обратно.

Я ел хлеб святых отцов, а они пили мое виски. Мы играли в карты; этот «молитвенник дьявола» в джунглях незаменим. И мы избегали говорить о неприятных пещах. Они знали, откуда я приехал. Когда же мы все-таки заговаривали на политические темы, господа в белых рясах обнаруживали понимание положения в стране. Не слишком симпатизируя правительству Гизенги, пни признавали, что он всеми силами старается наладить жизнь в провинции, и откровенно говорили, что в неурядицах в Конго виновны бельгийцы. Впрочем, им легко было так говорить, они-то были не бельгийцы.

Работа в больнице сразу же началась с трудностей. Чтобы я мог добираться до больницы, из бензиновых бочек и досок смастерили плот, на который я въезжал в джипе. Плот цепями прикрепляли к пирогам с двенадцатью гребцами. Они перевозили меня через пруд, образовавшийся между миссией и больницей. Гребцы пели о великом монганге, который спешит на помощь к бедным больным, и я невольно воображал, что нахожусь в волшебном царстве.

Новая больница — в городе была еще и старая, коек па сто, обслуживавшая только местное население, — находилась на небольшой возвышенности, за которой начинался девственный лес. Бельгийцы называют его «брусе», что дословно означает «кустарник». Однако кустарник здесь был могучий. Нередко оттуда в больницу приползали крупные змеи; слоны трубными звуками напоминали о своем существовании. Корпуса больницы были построены в простом стиле, широко распространенном в Конго. Эта простая архитектура больше всего подходила к климатическим условиям Конго. Вытянутые в длину строения с обеих сторон окружала крытая галерея, создававшая тень. Такие же галереи соединяли корпуса между собой. В каждом корпусе было два операционных зала, из коих один — с необходимым оборудованием и инструментом — предназначался для рожениц. В палатах хирургического отделения стояло по тридцать две койки без одеял, простынь и матрацев. Несколько позже мне удалось с помощью шведского Красного Креста улучшить положение в больнице.

Примерно в пяти минутах езды от новой больницы находилось ее старое здание, где теперь была амбулатория. Она работала ежедневно, кроме воскресенья. В вестибюле перед открытой дверью стоял стол, за которым, как аукционер на аукционе, восседал фельдшер. К нему по одному подходили ожидавшие во дворе больные. Нередко завязывался такой диалог:

— На что жалуешься? — спрашивал фельдшер.

— Малариа минги хапа, — отвечал больной. — Я очень болен, — и показывал на свой пупок.

— Давно?

— О, очень давно.

— Тебя рвало?

— Нет. Или очень редко, когда попадалась несвежая рыба.

— Ну тогда не страшно. В животе боли?

— Вот-вот, монганга, боли в животе.

Фельдшер задумчиво смотрел на пупок больного и затем безапелляционно заявлял:

— У тебя ниока.

Он выписывал больному лекарство против глистов. В большинстве случаев фельдшер не ошибался. У кого в этой стране нет малярии или глистов?

В больнице была и лаборатория, однако не хватало реактивов, поэтому, несмотря на наличие лаборантов, ее анализы были ненадежны. Точно так же обстояло дело и с рентгеном. Был хороший аппарат, но не было пленки. Мне пришлось ограничиться просвечиванием, но и сделать просвечивание тоже было нелегко, ибо электрическая световая установка была еn раnnе.

Из моего закоулка все Конго казалось мне еn раnnе. Правда, в городах покрупнее и больницы были лучше. Хуже всего дело обстояло с лесными амбулаториями, которых в округе насчитывалось свыше дюжины.

В последние десять лет своего господства бельгийцы построили в Конго целую сеть больниц и амбулаторий, однако не допускали конголезцев на ведущие должности. Они не могли подняться выше фельдшера. После ухода бельгийцев медицинские учреждения и больницы сразу осиротели. В больницах, лишенных присмотра врачей, начались хозяйственные неурядицы, резко упала дисциплина медперсонала. Некоторые его представители наживались за счет больных, обворовывали больничные аптеки, спекулировали лекарствами. Санитары нередко месяцами не получали зарплаты. Честным работникам угрожал голод. Многие из моих верных сотрудников, с которыми я познакомился в конголезских боль-пнцах, терпели голод и лишения, но добросовестно исполняли свои обязанности. А мой ассистент однажды сказал директору больницы прямо в лицо: «Вчера еще ты жил в потопото, а сегодня, когда надел белый воротничок, быстро забыл о страданиях твоих братьев и ослеп». Таковы неизбежные последствия колониальной политики бельгийцев. Наивно ожидать немедленного изменения сложившихся условий. За грехи бельгийцев расплачиваются конголезцы. Однако, несомненно, в ближайшие годы появится достаточно конголезских врачей, которые, работая с большим подъемом, смогут наладить здравоохранение в своей стране. Спустя год, к моей радости, я уже имел возможность познакомиться с молодыми конголезскими врачами, очень серьезно относившимися к своей работе.

Большинство дипломированных санитаров имели разрешение от властей заниматься лечебной практикой. Раньше для этого санитар должен был получить удостоверение от районного врача, подтверждающее его компетентность. Тем самым предупреждались злоупотребления. Теперь государство было не в состоянии осуществлять действенный контроль. Особенно плохо обстояло дело с амбулаториями в глубинных районах, куда я неоднократно ездил с целью их осмотра и где каждый раз приходил в ужас от недостатка медикаментов и отсутствия гигиены. Большинство медработников делало все, чтобы малыми средствами добиться максимальных результатов. У них не было даже кроватей, и женщины разрешались от бремени на матрацах, набитых травой. Был один шприц на всех больных. Дозу пенициллина на двух человек приходилось делить на двадцать, перевязочный материал стирали и кипятили по нескольку раз. Бинты ценились на вес золота. Эти «лесные» медицинские работники, остававшиеся к тому же по нескольку месяцев без зарплаты, были истинные герои.

Осмотр амбулаторий не входил в мои обязанности, но я делал это с искренней радостью, чтобы подбодрить моих коллег. Разумеется, мне не доставляло удовольствия ездить по узким тропинкам джунглей, где уже скорость в тридцать километров казалась гонками; к этому следует добавить жару, комаров, опасность застрять безоружным в чаще, где бродят дикие звери.

Больница обслуживала район, превышавший половину Бельгии: двести километров в длину, сто двадцать — в ширину, для Конго — обычные масштабы. Страна, занимающая площадь, равную пятой части Европы, была разделена на сто тридцать два района. В сферу моей компетенции входил округ Узле, в основном населенный бапуа и локеле. В числе других этнических групп были и пигмеи. Все эти группы говорили на различных языках, но понимали суахили. В общей сложности население округа составляло почти триста тысяч человек и подчинялось главе администрации — Маяне. Он все время разъезжал якобы для того, чтобы следить за порядком, но я подозреваю, что им руководило прежде всего желание быть принятым с подобающими почестями вождями племен. С продуктами в городе было плохо, и жареная козлятина, каждая бутылка пальмового вина или пива были кстати. В отсутствие Маяны все дела в местной администрации вел секретарь — жизнерадостный статный человек в роговых очках и с трубкой во рту, для которой он всегда выпрашивал у меня табак. Он ездил на «форде», доставшемся ему в наследство от сбежавшего бельгийца, и, когда бензина не хватало, поступал точно так же, как с табаком. В остальном это был великолепный парень, всегда веселый и не слишком суровый как администратор и судья, разбиравший мелкие провинности.

С властями я договаривался легко, труднее было с персоналом больницы. Как только я попытался наладить дисциплину, меня встретили в штыки. Не было ночных дежурств, по воскресеньям и в праздники больных не принимали. Поговорить с директором больницы я не мог — он уже три недели находился в Стэнливиле, стараясь выбить жалованье для медперсонала. Впрочем, это не помешало ему прихватить чемодан с медикаментами и продать их. Позднее его сняли. Света не было, а из-за этого нельзя было организовать ночные дежурства. Сотрудники больницы не желали оставаться в темных палатах. Они боялись темноты, полной демонов.

Страх перед демонами вполне естествен в африканском обществе, где «религия» — сама одухотворенная природа. Духи — ндоки — действуют главным образом ночью. Для спасения от них нужно закрыться в своей хижине. Ни один конголезец не отважится пойти ночью ii лес, где кроме ндоки водятся еще дикие звери, которые с наступлением темноты выходят на охоту. Даже я, «идя в автомобиле, неохотно разъезжал по лесу, погруженному в глубокую тьму, как же мне обижаться на людей, испытывавших к темноте «уважение». К тому же at это неспокойное время среди дезертиров было немало бандитов.

В операционной у меня был верный ассистент, с которым я делал все операции. Поскольку электричества те было, мы пододвигали стол к окну и делали операцию при дневном свете. Если же было пасмурно, то итерацию откладывали. В палатах было много хлопот с санитарами. Сделать укол шприцем — еще куда ни шло, а вот выносить судно приходилось родственникам больного, которые всегда стояли, сидели и даже спали возле его ложа. При ночных обходах я видел посетителей, спавших на полу и даже под кроватями. Бороться с этим было бесполезно.

В больнице не было и настоящей кухни. Да и к чему она, когда готовить не из чего? Опять выручали родные. За больницей у самых джунглей они сооружали шалаши из бамбука и пальмовых листьев и там на костре готовили пищу для больных.

Через пару недель мне удалось достать у представителя шведского Красного Креста контейнер со сгущенным молоком, мукой, сахаром и другими необходимыми продуктами месяца на три. У меня стало легче на душе, хоть какое-то время можно было не думать о питании больных. На меня, однако, обиделся министр здравоохранения провинции. Ему не понравилось, что я вмешиваюсь в компетенцию директора больницы. Тогда я еще те знал, что директор — приятель министра, и тот его покрывает.

Много неприятностей доставляли акушерки. Свое дело они знали неплохо, но им забыли привить элементарные навыки гигиены. Хорошо еще, что черные матери обладают врожденным иммунитетом против инфекции!

Из самолюбия акушерки редко приглашали меня во время родов, хотя африканские женщины вопреки распространенному мнению рожают трудно. Таз у них гораздо уже, чем у белых женщин, и поэтому в четыре-пять раз чаще приходится прибегать к кесареву сечению. К тому же благодаря улучшению питания вес новорожденных непрерывно увеличивается: за последние тридцать лет он повысился в среднем на пятьсот граммов.

Однажды я остановил акушерку, которая соскочила с велосипеда и стремглав бросилась в родильное отделение. За спиной у нее, как здесь принято, был привязан ребенок.

— Мадам, не говоря уже о том, что вам следует надеть белый халат, с ребенком за спиной категорически воспрещается…

Она мне не дала договорить:

— Прекрасно, тогда подержите ребенка, господин старший врач.

— Но, в самом деле, это не разрешается. С ребенком за спиной…

— Ничего. Мы к этому привыкли.

Она пошла по своим делам, а мне не оставалось ничего другого, как ретироваться. Разве она была неправа? Она поступала как могла. А где же ей оставить своего младенца? В лучшем случае у бабушки, если та кормящая мать, что нередко в Конго. (Тридцатипятилетние бабушки часто сами еще имеют детей, и племянник может быть на год старше своего дяди). Иначе мать должна таскать своего младенца с собой, ибо здесь принято часто кормить ребенка грудью.

Перебои с электроэнергией вынудили меня самому' заняться этим делом. Механика больницы я нашел около генератора. Он показал мне обломок шайбы, причину всех несчастий.

— Разве нельзя достать в Стэнливиле другую? — спросил я.

— Куда там! Никаких запасных частей теперь нет!¹ Видите, что сделали солдаты с санитарной машиной… Она уже шесть месяцев ремонтируется, но ее не починить без нового вала. А где его взять?

Как-то раз меня вызвали ночью к больной. Моя жена уже приехала и в этот раз отправилась со мной, прельстившись ночной прохладой и звездным небом. Мы слышали трубные звуки слонов с противоположного берега реки, неподалеку гремели тамтамы, треск цикад усиливал очарование африканской ночи. Но когда мы подъехали к больнице, романтики как не бывало. У входа мерцал масляный светильник, перед ним столпилось с десяток родственников больной. Женщина, как сообщил мне ассистент, уже три дня не могла разрешиться от бремени, теперь же ей стало совсем плохо. При свете масляной лампы я установил, что ребенок мертв. К тому же еще у роженицы разрыв матки. Ее нужно было немедленно оперировать, но как это сделать в темноте?

— Когда ее привезли? — спросил я.

— В четыре часа.

— Но ребенок был уже мертв, — добавила акушерка.

Возможно, тогда его можно было бы еще спасти, но что толку упрекать людей? Нельзя требовать большего от повивальной бабки.

Я вышел во двор. К стеклам окон прижались носами родственники. Вопли и стоны умирающей разрывали мне сердце. Все ждали, что я, монганга, ей помогу. Я попытался объяснить, что произошло, но просьбы родных заставили меня вернуться и начать готовиться к операции. Однако женщина уже боролась со смертью. Холодно и безучастно ползла по небосклону луна. Небо, похожее на черный бархат, было усеяно алмазами. На противоположном берегу трубили слоны.

По пятницам, когда на фабрике выдавали получку, все трактиры были забиты людьми. Как в любой другой стране, нередко случались ссоры и драки. Многие думают, что конголезцы пьют пиво, желая опьянеть. На самом же деле пиво в Африке необходимо. Никакая кока-кола или другой легкий напиток не утоляет жажду так, как пиво. Оно хорошо усваивается, его можно потреблять в больших количествах. Не удивительно, что пиво стало национальным напитком. Хотя в Конго можно встретить людей навеселе, однако пьяных в полном смысле этого слова не бывает. Мне иногда приходилось сталкиваться со случаями отравления алкоголем, однако они были вызваны потреблением местной водки. Нечто подобное происходит во всем мире.

Спустя несколько дней я наблюдал во время обхода такую картину. На койках мирно лежали недавние враги, подравшиеся в трактире. Они глядели на меня так, словно хотели просить прощения. Повреждения большей частью были несерьезные, и, выписываясь вскоре из больницы, эти люди обещали больше не прибегать к рукоприкладству. Даже священник в воскресной проповеди наставлял свою паству не слишком глубоко заглядывать в бутылку, ибо тог, кто не знает меры, легко становится жертвой дьявольского соблазна. Мой сосед, спросил меня, что такое мера. Однако прихожане, чувствуя свою вину, и в самом деле, воздерживались от искушения выпить… до первого подходящего случая.

Однажды разговор на эту тему зашел в гостях у священника. Я позволил себе усомниться, может ли проповедь повлиять на слабости людей.

— Воскресная проповедь, — сказал я, — слабый заменитель кино, которого здесь нет. И конечно, там, где вокруг одни джунгли, посидеть часок за кружкой пива все же лучше, чем ничего. Почему, собственно, здесь нет кино?

— Раньше, при бельгийцах, в «Сёкле» показывали картины.

— Но туда ведь не пускали конголезцев?

— Совершенно верно.

— Как вы к этому относитесь? Это же расизм.

— Конечно. Но мы посмотрели программу «Сёкла», гангстерские фильмы и все эти аморальные американские штучки, которые выставляют нашу цивилизацию в отвратительном свете, и не слишком спешили присоединиться к господам из «Сёкла».

— Но есть ведь и другие фильмы. Можно показывать их.

— Конечно, конечно, но, к сожалению, мы не имели никакого влияния на кинопрокат в Леопольдвиле.

— Даже ваш нунций?

Священнику стало как-то не по себе. Ему хотелось уклониться от ответа на этот вопрос. Он поднял стакан, отпил глоток, поставил его задумчиво на стол и сказал:

— Виски, действительно, превосходное. Итак, на чем мы остановились? Не следует переоценивать здешних людей. Это ведь не настоящие рабочие. Они живут в деревнях и идут на фабрику, чтобы подзаработать. Однако это еще далеко не сознательный рабочий класс.

— Ваше преподобие! Вы говорите о рабочем классе?

— О, не так как вы, доктор, а только для контраста. Люди живут здесь в деревнях, окруженные колдунами, тамтамами, демонами и суевериями. Так разве следует нам показывать им обратную сторону так называемой-европейской цивилизации? И без того так трудно распространять среди них учение Христа.

— А я полагаю, что вы недооцениваете здешних людей. У них прекрасно развито чувство правды и неправды, удивительная способность безошибочно различать, что хорошо и что плохо в нашей, как вы говорите, так называемой цивилизации. Я нисколько не беспокоюсь за)тот рабочий класс, который переживает еще процесс эмбрионального развития.

— Боюсь, господин доктор, что у нас с вами разные взгляды. Меня мало беспокоит политика, меня больше интересуют люди.

Тем самым священник уклонился от продолжения разговора. Как будто церковные власти в Конго никогда не занимались политикой! Поскольку каждый десятый — европеец в Конго — духовное лицо, мы уделим этому явлению — миссионерской церкви — некоторое место в «нашей книге.