Бывший муж. Я хочу нас вернуть

Глава 41 Юля

— Что ты здесь забыла? — голос срывается на холод. Я смотрю на неё, неверяще, будто передо мной — не человек, а карикатура, ожившая для того, чтобы вызывать отвращение.

Наглая. Самодовольная. Как она вообще посмела сюда прийти?

Чем дольше я на неё смотрю, тем яснее понимаю, как много в ней того, чего я раньше не замечала. Или не хотела замечать. Глаза словно открылись. Как много в ней того, что я ненавижу в людях.

Искусственная. Токсичная. Из тех, кто улыбается, пока вонзает нож в живот.

Она унижается, и даже не замечает этого. Опускается ниже плинтуса с такой лёгкостью, будто всю жизнь там жила.

Пляшет на моих костях. Целенаправленно. Точно, методично, пытается задеть меня как можно больнее. И ведь не из-за Даши пришла. Нет. Ей плевать. Ей нужно было прийти для себя. Чтобы лишний раз показать, что может. Что смеет. Наглая дрянь.

— Навестить Дашулю, — тянет она с этой своей мерзкой полуулыбкой, в которой больше яда, чем слов. От одной только интонации начинает подташнивать. Холодок по спине.

Я хочу размазать её по стенке. До пятен. До пустоты. Чтобы и следа от неё не осталось ни в этом коридоре, ни в моей памяти. Устала. Устала от её гнилого присутствия, от тени, которую она бросает на мою жизнь.

Почему некоторые женщины не умеют себя вести достойно? Почему срываются в бездну, словно в этом есть смысл? Почему с гордостью несут свои пороки, будто это — медаль?

И разве они правда думают, что мужчины восхищаются этим? Что кому-то это может быть по нраву? Жалкое зрелище.

— Выйди, — голос Саши как удар стекла о бетон. Он подрывается с места, в два шага оказывается рядом с ней. — Быстро выйди отсюда. Тебя здесь не ждали.

Он разрывается между гневом и омерзением, и я вижу это по его лицу. Его уже трясёт. И всё это копилось — не за минуту, не за день.

А потом он резко оборачивается на Карину:

— А с тобой будет серьёзный разговор. Я устал от этих игр.

Именно так — устал. Его голос глухой, но в нём застывшее напряжение, граничащее с последним пределом.

— Я пришла убедиться, что ты вновь трахаешь свою бывшую женушку, — говорит она, резко, громко, как плевок. Её слова разлетаются по комнате, как грязные ошмётки.

У Дашки округляются глаза. Я вижу, как она вся сжимается — от пошлости, от мерзости, от ужаса. Как будто ей кто-то в лицо плеснул ледяной водой.

Воздух становится густым, как перед бурей. И кажется, даже стены в палате не выдержат.

Я хочу ударить её. Так, как никогда никого не била в жизни. Не просто оставить след на щеке — я хочу схватить её за волосы и впечатать лицом в стену, чтобы она почувствовала всё то, что сейчас чувствую я.

Закатать в бетон. Стереть.

Боже, я даже не догадывалась, сколько во мне злости. Сколько я носила в себе агрессии, пока она медленно накапливалась, просачивалась под кожу и теперь взрывается, рвёт изнутри.

Саша всё считывает мгновенно. По глазам. По губам, которые я уже почти до крови сжала. По тому, как я поднялась с кресла, готовая рвануть на неё.

Он хватает её за руку и почти выволакивает в коридор, несмотря на её визг и дерганье.

— Не смей меня трогать! — вопит она, — Я имею право знать, с кем ты спишь, Саша!

Он не отвечает. Его спина натянута, как струна. Он просто уводит её. Уносит грязь прочь.

Я намеренно не смотрю на Карину. Не произношу её имени. Не пытаюсь что-то объяснить. Потому что больше не хочу. Устала. Устала прощать, оправдывать, надеяться.

В пятнадцать лет я бы, может, и поняла всё это. Истерики. Жесты. Протест. Но сейчас?

Сейчас у меня не осталось ни капли оправданий. Ни как у матери. Ни как у женщины. Только пустота. Только глухое, вязкое разочарование.

Моя вина тоже есть. И Сашина.

Мы оба сломали её по частям, думая, что воспитываем. Строим. Направляем.

Я правда пыталась всё исправить. Искала подход, просила прощения, признавала свои ошибки. Да, была строга. Но из лучших побуждений.

Пыталась.

Но это не помогло. И сейчас кроме ноющей боли под рёбрами, сжавшейся в комок, и ощущения, будто меня сожгли изнутри, — ничего не осталось. Только пепел.

Я наклоняюсь к дочери, глажу по холодной руке, смотрю в её усталое, испуганное лицо. — Доченька, я поеду домой. Завтра буду у тебя. Не волнуйся, эта женщина тебя больше не потревожит. Я поговорю с охраной. Её сюда не пустят.

Она молча кивает. Даже не плачет. Слёз не осталось. Всё — выжато. Как и у меня.

— Мам, — Карина зовёт меня, но я не поворачиваю головы. Губы плотно сжаты, плечи будто налились свинцом.

Я делаю вид, что её не существует. Что в этом пространстве есть только я, Даша и гнетущая тишина, из которой выбиваются только короткие гудки капельницы.

Говорят, что самый жестокий вид наказания — это игнор. Когда ты рядом, говоришь, дышишь, а тебя будто нет. Воздух дрожит от напряжения, а ты всё равно — пустое место.

И сейчас я могу только это. Только такую жестокую форму тишины я способна предложить своей старшей дочери. Потому что вся внутри уже выгорела. Пусть это несправедливо. Пусть жестоко. Но ничего мягкого во мне больше не осталось.

— Мамочка, — Даша зовёт тише. С её губ срывается мягкий, почти детский звук, и она тянет ко мне руки, как раньше, когда ещё не умела говорить.

Я обнимаю её. Глажу по спине, чувствуя, как хрупкое тело прячется у меня в ладонях, и её дыхание чуть учащается.

Она старается быть сильной, но я-то знаю. Она напугана. Измотана.

Её губы касаются моего уха, и она едва слышно шепчет:

— Не злись на Карину…

Говорит это так тихо, будто боится задеть какую-то тонкую грань во мне. Она защищает сестру. Потому что всегда была к ней прижата. Карина была её солнцем, её фронтовой подругой, её тихой стеной. И я это понимаю. Но сейчас во мне нет места ни пониманию, ни всепрощению.

Я лишь грустно улыбаюсь, с трудом удерживая эту улыбку, чтобы губы не задрожали.

— Я позвоню тебе, как только доеду. Обещаю, — говорю ей и выхожу из палаты, будто выныриваю из чьего-то сна.

Карина окликает меня.

— Мама…

Потом ещё раз, громче:

— Мам!

Но я не оборачиваюсь. Не хочу видеть в её глазах вину. Или, что хуже, уверенность, что всё снова обойдётся. Я просто плотно захлопываю за собой дверь.

Хватит.

В коридоре, слава богу, нет ни Саши, ни его мерзкой пассии. На посту охраны я внятно и спокойно, с тяжестью в голосе, объясняю ситуацию. Говорю, что женщину, которая сегодня приходила в палату, не стоит впускать больше даже на порог.

— Если она появится здесь снова, я лично пойду к главврачу, — говорю. — И с меня хватит. Я не стану молчать. Женщина в форме кивает. У неё в глазах страх, но и сочувствие. Наверное, тоже мать.

Мне обещают, что больше этого не повторится.

Я киваю. Иду прочь.

Сашу я нахожу на парковке. Он стоит один, прислонившись к своей машине. Его лицо напряжено, взгляд сосредоточен на мне.

Как будто он ждал. Знал, что я всё равно выйду к нему.

— Юля… — начинает он, осторожно, словно на тонком льду, — Я понимаю, что это перебор. Если бы я знал, клянусь, я бы не допустил…

— Ты можешь, наконец, разобраться раз и навсегда? — перебиваю. Голос режет, как стекло. — Сделать так, чтобы она исчезла из моей жизни? Сколько можно? Сколько ещё можно терзать мне душу?

Пауза. Молчание. Только машины гудят вдалеке.

— Озеров, — говорю тихо, медленно, с надрывом, — я уже начинаю тебя ненавидеть.

Он будто застывает. Даже дыхание его замирает. А мне уже всё равно.

— Я съеду с этой квартиры, — говорю. — И не надо меня провожать. Не нужно больше ни о чём спрашивать. Разбирайся со своей жизнью сам. Я своей займусь сама.

— Юлька…

— Нет, все, хватит! Даже ради Дашки я не готова все это терпеть. Ясно? К Даше тоже будем приходить в разное время. Избавь меня от всего этого.

— Ясно.

Голос его становится холодным. Но я не реагирую на изменения. Вызываю такси, благо машина находится сразу, я тут же сажусь в какой-то новенького китайца и еду собирать чемодан и искать новое жилье.