— Я так долго пыталась разобраться в себе, Саша. Так долго пыталась понять, за что ты так с нами поступил… Ведь сам боролся за меня, долго ухаживал, любил, а потом просто одним мгновением мы стали друг другу чужие. Скажи, почему мы это допустили?
Тяжело спустя пять лет говорить. Тяжело снова касаться ран, которые уже вроде бы зарубцевались, но стоит тронуть, и будто кровь идёт.
Люди не умеют разговаривать. И я была поражена, что оказывается, мы с Сашей, такие умные, такие осознанные… в момент настоящей боли оказались безмолвными.
Ни он, ни я… Не стали объясняться.
Неужели те десять минут разговора, которых нам тогда так не хватило, действительно так и не случились?
Это только сейчас понимаешь, после сессий с психологом, после долгого самокопания. А тогда единственным руководителем были эмоции.
И у него, и у меня.
— Потому что быть взрослым человеком не означает быть зрелым, Юль, — Саша откидывается на спинку стула, и в его голосе усталость, перемешанная с горечью. — Деньги в нашу семью вошли слишком стремительно. Мы стали забывать об обычных радостях жизни, перестали наслаждаться мелочами. Я часто потом думал — а могло ли случиться иначе, не будь у нас этих денег? Таких больших денег.
— Не помню, Саша, чтобы финансы были камнем преткновения у нас, — отвечаю я, и в груди поднимается протест.
Я даже не понимаю, куда он клонит, зачем. Но сейчас готова идти за ним по любому пути, если он приведёт меня к освобождению от этих невидимых оков, что так долго держат моё сердце.
— Я никогда не хотел, чтобы ты становилась частью того мира, в который мы с тобой пришли, — он говорит это тихо, но каждое слово будто камень падает между нами. — Мы оба простые, обычные ребята. Я и представить не мог, что бизнес так взлетит, что придёт с такими ставками. Когда мы зашли в эту большую игру, мы оба не справились. Я каждый раз испытывал дикий стресс, когда вставали на паузу многомиллионные контракты, когда я задолжал людям деньги… И да, тебе не говорил. Потому что не хотел упасть в твоих глазах. Страшно было признаться, что где-то облажался. А ты со своим фондом…
— Что с фондом не так было? — спрашиваю, и голос мой дрожит, хотя стараюсь держать равновесие.
— Всё с ним было не так! — Саша резко вздёргивает голову. — Ты стала другой. Ты стала перенимать повадки этих избалованных дур, этих светских… блядей. Господи, у них так насрано в жизни было всегда, Юль! А ты начала скатываться туда. А я со своими потерянными контрактами… Жопа!
Саша неожиданно с силой ударяет кулаком по столу. Чашки звенят, чай расплёскивается каплями на столешницу. Моё сердце подпрыгивает от этого глухого звука, и я инстинктивно вздрагиваю.
— Алена тогда… Бля… — он сжимает лицо руками и какое-то мгновение сидит так, будто сам себе противен. — Я вот сейчас тебе всё это говорю, и так дерьмово на душе. Я пришёл тогда домой и решил: всё, расскажу Юле правду. Про то, что потерял кучу денег, что всё летит к чёрту. А дома — дурдом. Карина воюет с тобой, Даша вечно требует внимания, а ты… ведёшь себя как стерва. Тогда я видел это именно так. И просто искал кого-то, кому можно вывалить всё это дерьмо, всё, что внутри. Ей оказалась Алена. Знаешь, левой бабе оказалось куда проще выложить свои страхи, чем собственной жене. Вот такой, блядь, прикол…
Я делаю настолько глубокий вдох, что меня начинает покачивать от головокружения. В груди будто взрывается вулкан, и эта алая, неуемная масса всё это время рвётся куда-то наружу, ломая ребра изнутри.
— Мне казалось, только она меня понимает. Только она видит, как мне тяжело. — голос Саши хрипнет, он будто проглатывает камни. — Но это я сейчас понял… что ты стала стервой только потому, что я не помогал тебе с детьми, не уделял внимания тебе, как женщине. А ты ведь ждала от меня того же самого плеча поддержки, что и я от тебя. Вот такая, блядь, ерунда у нас вышла, Юлька.
— И ты позволил мне уйти? — в горле першит, слова давятся, но всё равно вырываются. — На пять лет?..
— Конечно, позволил. — его глаза темнеют, но в них нет равнодушия. — Любить тебя — это прекрасно, но видеть, как тебе плохо со мной… просто невыносимо. Невозможно жить рядом с женщиной, которая не горит рядом с тобой.
— Чтобы она горела, её нужно разжигать… — голос дрожит, но в нём слишком много правды, чтобы Саша мог не услышать.
— Это я сейчас понимаю… — он почти шепчет.
Саша встает и делает шаг. Потом ещё. Пространство между нами сжимается, становится липким, густым, опасным. Искры летят так ярко, что страшно: одно неосторожное движение, и мы сорвёмся прямо в пропасть.
— Женщина — это отражение отношения мужчины к ней, — он произносит с какой-то странной горечью. — Я потом где-то прочитал в этом вашем научпопе. И знаешь… согласен. Видимо, хреновый я муж был, раз ты перегорела…
Его пальцы врываются в мои волосы, наматывают пряди на себя. Тянет чуть-чуть, так, что по коже идёт дрожь. Его ладонь скользит к шее, касается кожи за ухом, и дыхание внутри меня перехватывает. А глаза… он трогает ими каждую черту моего лица, будто старается выучить наизусть то, что и так знает.
— Ну и нахрена мы это сделали? Нахрена развелись? — его голос ломается. — Идиоты. Клянусь, Юль, по-другому нас и не назовёшь. Просто идиоты. А я полный мудак, что вместо того, чтобы прижать тебя к груди и сказать, что люблю, что никуда не отпущу, что мы со всем справимся… сделал всё наоборот.
Саша обхватывает моё лицо ладонями, горячими, обжигающими. Его дыхание касается губ, и я почти теряю почву под ногами.
— Никого и никогда я не любил, кроме тебя, — слова падают на меня, как молот. — Просто смирился с тем, что ты не рядом, и позволил другой любить меня. Но чувства… не проснулись. Потому что моё сердце всегда было только с тобой.
— Звучит дешево, Саш… — выдыхаю я, но голос предательски срывается, как будто сама себе не верю.
— Так оно и есть, — он едва улыбается, но без радости. — Дёшево, грязно, банально. Не хочу оправдываться и пытаться казаться лучше, чем я есть. Хочу только одного: чтобы ты поняла, что мои слова — правда. Мои чувства к тебе — не липовые. А самые настоящие.