Бросаюсь за ней, хочу было схватить за руку, но резко останавливаюсь.
Паника — такая громкая, звонкая — задевает каждый нерв, и он бьётся в конвульсиях, заставляя и моё тело трястись.
— Кариша, — шепчу я, не заметив, как на губах оседает солёная влага.
Грубо утираю слёзы, чтобы пелена не мешала мне видеть.
— Девочка моя, прошу, — я в отчаянии тяну руку, но она, замерев, стоит на подоконнике. Слышу её всхлипы, и душа превращается в труху: — Мы сделали много ошибок, но никогда, слышишь, никогда даже мысли не возникало, чтобы не долюбить тебя…
Медленно подступаю ближе.
— Нет! — выкрикивает она. — Не будет больше той, что только мешается. Делает всё неправильно, выглядит неправильно, — она убирает одну руку, резво смахивая волосы от лица, а я чуть ли не вскрикиваю, приближаясь ещё на шаг. — Не подходи, мам! — с ощутимой злостью говорит она, и я замираю. — Иначе я спрыгну.
Киваю ей. И, если признаться, я не имею ни малейшего понятия, что делать в такой ситуации. Но помню голливудские фильмы с переговорщиками… и, чёрт возьми, тут я определённо не подхожу. Мы слишком давно потеряли связи — всевозможные, даже полупрозрачные нити, и те истончились до полного отсутствия.
— Хорошо. Давай признаем, что обе были несправедливы друг к другу, — начинаю я уверенным тоном.
Сама не понимаю, откуда берутся силы, но сейчас на кону жизнь моего ребёнка. И даже просто представить, что она сделает этот шаг в бездну… Я не вынесу. Я просто не выдержу этого. И тут плевать, какая там у кого сила и стержень внутри.
Я буду винить только себя — в том, что не удержала, в том, что не смогла спасти собственного ребёнка.
— Я знаю, что могла бы быть лучше, — продолжаю я, сглатывая. — Знаю, что не справилась с ролью матери и что в какой-то момент я потеряла вас с отцом. И вина есть за каждым, но она ложится на взрослого, понимаешь? Да, ты делала то, что не ложилось в мои принципы, в моё видение. Но ты от этого не становилась менее любимой… — слёзы заполняют глаза, и я невольно всхлипываю. — Напротив, за это твоё рвение отстоять свою точку зрения, твою непосредственность, характер, которым ты можешь пробивать любые стены — я и люблю тебя. Пусть я и поняла это гораздо позже, находясь в разлуке с тобой. Но, дочь, любовь матери к ребёнку — безусловна. И твою ревность к Даше я тоже понимаю. Теперь понимаю… Я ведь спрашивала постоянно, что у тебя внутри, что в душе… Но мы обе выбрали тот путь — закрыться. Особенно после того, как мы с отцом разошлись. Ведь каждый из нас выбрал отмалчиваться. И да, это мы дали вам такой пример, и за это я прошу у тебя прощения…
Слышу, как Карина часто шмыгает носом и украдкой смотрит на меня:
— Пожалуйста…
Последнее выходит с какой-то безнадёжностью. И я тяну ей руку.
— Я обещаю, мы всё решим и изменим, — шепчу я.
Она с трясущимися губами от сдерживаемой истерики тянет руку ко мне, и я резко дёргаю её на себя. Обе падаем на пол. Обхватываю её в то время, как она ревёт в голос. Или это я? Или мы обе? Целую в макушку, сжимая её так, будто она в следующую секунду упорхнёт.
Сердце в груди неистово бьётся, а мозг словно отказывается верить, что я держу её в своих руках. Я думала, что испытала уже все грани боли. Когда узнала о другой женщине у Озерова, когда Карина выбрала их, а не меня, когда Даша заболела… Я думала, что меня уже ничего не возьмёт.
Но сегодняшняя картина теперь надолго в моей памяти и голове. Видеть тотальное отчаяние и обиду своего ребёнка, готового на суицид… Такое я не пожелаю никому.
— Прости, доченька, прости нас… — повторяю как умалишённая, пока она рыдает мне в грудь, крепко схватившись за плечи.
Я не знаю, насколько глубока в ней рана, но я обязательно сделаю всё, чтобы излечить её. И да, никто наверняка и не подозревает, насколько хрупка и ранима она внутри — девочка, казавшаяся стойкой и характерной.
Прижимаюсь губами к её макушке — и, вероятно, впервые я провожу аналогию с самой собой. Впервые я вижу то сходство, о котором никто не будет кричать, которое спрятано где-то глубоко внутри нас. Ведь, когда я ревела после того, как Саша признал меня никчёмной и ненужной, я была на месте Карины сейчас. Сильнее сжимаю кольцо своих рук и, наклоняясь к её щеке, я шепчу:
— Я очень, очень сильно люблю тебя, — оставляю мокрые пятна от собственных слёз, а она громче всхлипывает.
— И я, мам… — разрывается она в вое. — Я так скучала!
Поднимаю глаза к потолку, пытаясь остановить слёзы и вдохнуть воздух. Укачиваю её, как малышку, напевая под нос мелодию колыбельной, которую пела им обеим.
Одной рукой пытаюсь нащупать телефон в кармане и вообще сообразить, где он. Сейчас Карине нужен и отец, а мне нужна помощь. Мы все вместе должны это решить — и убрать, в конце концов, эту токсичную змею из окружения дочери. И в эту секунду я готова признать: наша дистанция с Озеровым сказалась на обеих дочерях. И это абсолютно точно только наша вина.
Рука нащупывает его в кармане, аккуратно достаю, продолжая убаюкивать дочь. С секунду раздумываю, но всё же пишу сообщение:
«Саш, Карина со мной, и ты нам нужен.»