Царь грозной Руси

32. БОРЬБА И ПОТЕРИ

Получая помощь со всех сторон, Кеттлер настолько усилился, что нарушил перемирие за месяц до назначенного срока. А дополнительный выигрыш он очередной раз получил за счет вероломства. Русские были уверены, что боевые действия прерваны. Магистр без предупреждений обрушился на войско воеводы Плещеева, стоявшее лагерем, и разгромил его, погибло больше тысячи ратников. После этого Кеттлер осадил Дерпт. Но гарнизон во главе с Катыревым-Ростовским уже успел изготовиться. Тех горожан, кого сочли ненадежными, изолировали — без репрессий, насилий, вежливенько собрали в ратуше и взяли под стражу. А магистра встретили огнем и вылазками, не давая приблизиться к стенам.

Царь тоже не ожидал, что орден первым нарушит дарованное ему перемирие. В октябре 1559 г. он отправился с семьей на богомолье. Несмотря на возражения Сильвестра, от паломнических поездок государь так и не отказался. В общем-то у Ивана Васильевича они оставались единственными «отпусками». Он и ездил на богомолья в самые спокойные месяцы, как когда-то Василий III на охоты, после летнего напряжения, военных кампаний. Да и где можно было лучше и полнее восстановить здоровье, душевные силы, как не в благодати русских монастырей? В этот раз международная обстановка оставалась неясной, и царь поехал не в северные обители, а поближе, в Можайск.

Но отрешиться от дел, помолиться и отдохнуть вместе с близкими не получилось. Сперва вдруг тяжело заболела Анастасия, в Можайске пришлось остановиться. А следом пришли тревожные вести из-под Дерпта. Причем в Прибалтике и войск-то было мало, летом их перенацелили на юг, потом детей боярских и стрельцов надо было распустить по домам. Царь велел срочно собирать армию, назначил командовать ею Ивана Мстиславского, Петра Шуйского и Василия Серебряного. Однако началась «беспута великая» — осенняя распутица, когда невозможно было проехать «ни верхом, ни на санях». Ратники не могли попасть к местам сбора, полки завязли, не в силах добраться до Ливонии.

А Иван Васильевич застрял в захолустном Можайске из-за «беспуты», из-за болезни жены. Но рядом с ним появился Сильвестр. Никогда он не сопровождал царя в паломничествах, а сейчас почему-то очутился тут как тут. И в тесном пространстве деревянного дома, поливаемого дождями, среди морей грязи, накалялись страсти. Государь разрывался и метался, не зная что предпринять. Посылал гонцов к воеводам, понукал их, требуя всеми мерами ускорить движение. Гонцы неимоверными трудами добирались до адресатов. Но что могли ответить военачальники? И что они могли сделать? Писали ответы, ссылаясь на бездорожье, и измученные гонцы кое-как везли их обратно. Анастасии было совсем худо. Царь вызвал к ней немку Шиллинг, искусную лекаршу, недавно приехавшую в Москву, обещал ей огромную награду за лечение. Но опять пришлось столько ждать. Когда доедет? Успеет ли?

А в это время на государя наседал Сильвестр. Был все время под боком, в том же замкнутом пространстве, и зудел, поучал, давил. Болезнь жены, поражение в Ливонии, распутица — все это, как обычно, представлял проявлениями Божьего гнева. За что? Понятно за что. За то, что государь отказался следовать его советам, не пошел на Крым, не сокрушил «врагов Христа». Вот она и расплата. А теперь уже ничего нельзя поделать. Точнее — можно. Надо оставить Ливонию. Этой ценой примириться с Литвой, заключить с ней союз и сосредоточить силы против хана [138]. Ведь ливонцы и литовцы все-таки «христиане». Поэтому православному царю правильнее сражаться не против них, а вместе с ними…

Те же самые деятели, которые так рьяно способствовали началу Ливонской войны, теперь считали необходимым свернуть ее! Получалось, что Россия разгромила орден только для того, чтобы подарить его Литве! А после этого русским требовалось любезно раскланяться с Сигизмундом, подружиться с ним, с императором, и ради «христианской» дружбы схватиться с татарами и турками. Мы не знаем подробностей споров. Вероятно, Иван Васильевич возражал, винил своих дипломатов за то, что они натворили. Но его обрабатывали другие советники из «избранной рады», доказывали свою правоту. Сильвестр, разумеется, шантажировал небесными карами, о чем вспоминал сам государь — «аще ли не так, то душе пагуба и царству разорение».

А рядом, за стеной, в душной постели лежал самый дорогой для царя, самый любимый человек, Анастасия. Задыхалась в горячке, колотилась в ознобе, обхаживаемая верными служанками, молилась на глядящие со стен образа, крестясь слабой, истаявшей рукой. Но когда появлялся муж, собирала всю волю и шептала высохшими, обметанными лихорадкой губами. Убеждала ни в коем случае не поддаваться, твердо противостоять натиску и уговорам. Не имея сил для себя, она отдавала их государю, чтобы помочь ему. А он силился помочь ей. Лаской, теплым словом, совместной молитвой. И эта поддержка для обоих оказывалась очень важной. Они сопротивлялись вдвоем, как два бойца, спина к спине — против болезни и своры интриганов.

Но, конечно, и их противники знали, кто укрепляет царя в его взглядах, кто является самой доверенной его советницей…

Переубедить монарха Сильвестр со своими присными так и не смог. Иван Васильевич был уже не тем перепуганным, податливым отроком, как после московского пожара. А потом в споре неожиданно добавились два весомых аргумента. Казаки перехватили на днепровском перевозе литовских гонцов, везших в Крым грамоту от Сигизмунда. Ее доставили царю. Король писал, что посылает к Девлет-Гирею «большого посла с добрым делом о дружбе и братстве» и обещает платить ежегодные «поминки», чтобы хан «с недруга нашего с Московского князя саблю свою завсе не сносил» [138]. И с этим «союзником» предлагалось мириться любой ценой! Вместе воевать против «врагов Христа»!

Вторым толчком стало донесение казначея Ф.И. Сукина. Пока Сильвестр обрабатывал государя, Адашев оставался в Москве, и Сукин сообщил, что временщик, пользуясь отсутствием царя, самовольничает в сношениях с литовцами, без согласования с кем бы то ни было берет курс на тесное сближение с ними! [36] В конце ноября Иван Васильевич выехал в столицу. Анастасия чувствовала себя лучше, хотя еще не поправилась. Но оставаться в отрыве от Москвы и позволять «рулить» без себя больше было нельзя. Жена это понимала, терпела тряску, холод, перемогала слабость. А Сильвестр видел, что над его приятелем собирается гроза, и в дороге пытался выгородить его, восстановить контроль над царем.

Что произошло дальше, в точности неизвестно. Возможно, священник где-то проговорился. Или перегнул палку. Предполагают, что он опять решил разыграть из себя «пророка» — стал пугать царя смертью жены. Но у государя давно уже копилось негодование, сказанное стало последней каплей. И — свершилось. Иван Васильевич сразу, одним махом разорвал отношения с севшими ему на шею приближенными. Вернувшись в Москву, он первым делом, не обращая внимания ни на чью реакцию, реабилитировал лиц, пострадавших при разгроме партии Анастасии. Вернул ко двору и возвысил ее братьев Данилу Романовича и Василия Михайловича. Вызвал из ссылок их ставленников, родственников.

Впрочем, лидеры «избранной рады» никаким наказаниям и опалам не подверглись. Государь просто удалил их прочь, стал заменять другими людьми. Сильвестр покинул Москву, уехал на Белоозеро и постригся в монахи под именем Спиридона. Может быть, царь «намекнул» ему на такой вариант. Но вполне вероятно, что он ушел в монастырь сам, демонстративно. Ведь на самом-то деле пострижение вовсе не означало «политической смерти». Если изменятся обстоятельства, из монастыря вполне можно было вернуться, даже с повышением. Допустим, на кафедру епископа.

А Адашев в январе 1560 г. еще принимал литовских послов. Но выступал он сугубо «формальной» фигурой, от переговоров царь его отстранил, и продолжал их Василий Захарьин-Юрьев. Это посольство в общем-то не сообщило ничего нового. Оно лишь официально подтвердило то, о чем в Москве уже знали. Сигизмунд объявил, что магистр стал вассалом Литвы, требовал вывести войска из Ливонии, а в противном случае угрожал оружием. Но и литовцам уступок не обломилось. Им предъявили договор, где орден обязался платить дань, указали, что магистр не имел права передаваться Литве, и рекомендовали «не вступаться за изменников».

И такая твердость имела под собой все основания. Положение на фронте успело выправиться. Кеттлер взять Дерпт не смог. Постоял под стенами, а начиналась зима. Наемники из Германии к морозам не привыкли, могли взбунтоваться. Тогда магистр попытался захватить хотя бы городок Лаис, где стояли 400 стрельцов под командованием головы Кошкарова. Немцы разбили из пушек стены, пошли на приступ. Драка шла два дня, но наши воины отбили все атаки. А в это время уже стали подтягиваться посланные царем полки Мстиславского и Шуйского. Заходили Кеттлеру в тыл, грозя отрезать его от своих баз, и он поспешно отступил.

Русские развернули контрнаступление, разбили орденские отряды под Тарвастом и Феллином, двинулись к Мариенбургу. Этот город стоял на острове, считался неприступным, но к нему подошли по льду. В осаде отличился талантливый артиллерийский начальник боярин Михаил Морозов. Он уже и раньше успел зарекомендовать себя, руководил бомбардировкой Казани. А под Мариенбургом умело расставил батареи, корректировал их огонь. Стены быстро были разрушены, и командор Зибург, не видя больше возможности обороняться, стал город, получив за это разрешение уйти со всеми защитниками.

Летнюю кампанию теперь планировал сам Иван Васильевич, и приоритеты он изменил. Крымцев нейтрализовал уже испытанным способом. Гетмана Вишневецкого отправил в Кабарду, собрать горцев, казаков и «промышляти над крымским царем». На Дон послал воеводу Данилу Чулкова «а с ним казаков многих», чтобы допекали татарам и с моря, и со стороны степи вместе с союзными ногайцами князя Исмаила. Главный же удар наносился по Ливонии. В мае 1560 г. туда выступило 60 тыс. воинов с 40 осадными и 50 полевыми орудиями. Как раз с этой армией царь отправил на фронт своих бывших советников вместе с их приближенными — Алексея и Данилу Адашевых, Курбского, Вешнякова и др.

Хотя здесь необходимо сделать некоторые уточнения. В литературе нередко можно встретить утверждения о «талантливом полководце» Курбском, «герое Казани», о том, что царь назначил его «главнокомандующим». Источник этих сведений — мемуары самого Курбского, написавшего, будто Иван Васильевич послал его вместо самого себя. Но это один из красноречивых примеров, насколько опасно доверять его творениям. Под Казанью прославился вовсе не тот Курбский, не Андрей, а его брат Роман, позже умерший от ран. А Андрей там провинился грабежами [37]. Он и впрямь участвовал в нескольких войнах, но ярких побед за ним не значилось. Что же касается Ливонии, то господам историкам стоило бы задуматься — а сколько может быть на войне главнокомандующих? Ведь по летописям и служебным документам хорошо известно, что руководил армией Иван Мстиславский.

Члены «избранной рады» получили посты достаточно высокие, но не первого ранга, соответствующие их «местам». Алексей Адашев стал третьим воеводой большого полка. Курбский и Данила Адашев возглавили сторожевой полк и в Ливонии чуть не вляпались в беду. Под Вайсенштейном Курбский решил атаковать корпус Фюрстенберга. Повел 5 тыс. воинов через болото и завяз, не мог выбраться целый день. От разгрома его спасло лишь то, что Фюрстенберг действовал еще хуже. Так и не ударил, ждал на сухом открытом поле. Полк перебрался через болото уже в темноте, но не стал ждать утра, открыл огонь по ливонскому лагерю, ярко освещенному кострами. Немцы всполошились, побежали, под ними обрушился мост через реку, и грубая ошибка действительно обернулась победой.

А ядро армии Мстиславского наступало на Феллин (Вильянди), один из крупнейших ливонских городов. Под Эрмесом орден собрал главные силы — оставшихся рыцарей, их вооруженных слуг. И это была последняя битва ливонских крестоносцев. Тех знаменитых, наводивших ужас крестоносцев, которые когда-то пытались покорить русские земли, которых побеждал св. Александр Невский в тяжелом Ледовом побоище. Но сейчас против ордена оказалось достаточно одного лишь передового полка князя Барбашина. 2 августа наша конница наткнулась на врага и с налета разметала его. В плен попали ландмаршал фон Белль, 11 комтуров, 120 рыцарей. Царские войска обложили Феллин. Основной вклад в победу опять внесла артиллерия Морозова. Она раздолбила стены, начались пожары, и город капитулировал. Русским досталась огромная казна, 450 пушек, сдался и бывший магистр Фюрстенберг.

Немецких наемников, оборонявших Феллин, воеводы отпустили восвояси. Но на тех, кто уцелел в боях, отыгрался Кеттлер. Он драконовскими мерами пытался подтянуть дисциплину и воинский дух у своих подчиненных. Защитника Мариенбурга командора Зибурга, невзирая на то, что он стойко оборонял город до последней крайности, предали даже не обычной казни, а замучили медленными пытками. А всех наемников, пришедших из Феллина в Ригу, магистр повесил как «изменников» [49].

Но в те самые дни, когда в Ливонии наши воины торжествовали, когда писались победные донесения, разыгралась трагедия в Москве. Исполнилось мрачное «пророчество» Сильвестра — насчет Анастасии… О ее гибели в исторических работах тоже встречаются неточности. Пишут, что она так и не оправилась с осени, однако для этого нет никаких оснований. Ни одна летопись, ни один иностранный источник на продолжительную болезнь даже не намекают. Наоборот, есть упоминания о цветущем «здравии» царицы. Видимо, молодой и сильный организм преодолел недуг. А сообщения о новой болезни относятся только к лету.

В июле в Москве случился большой пожар. Царь отправил жену в Коломенское, а сам возглавил тушение. Мобилизовал бояр, чиновников, военных, поднял горожан. И отмечалось, что пожар «стоил битвы». В то время деревянные дома, уже охваченные пламенем, не гасили, это было бесполезно. Огонь останавливали, ломая постройки на его пути. Иван Васильевич находился в самом пекле в прямом смысле слова. Он лично руководил работами, его жизнь несколько раз была в серьезной опасности. Командуя пожарными бригадами, он «заезжал против ветра», а потоки пламени прорывались, кострами вспыхивали здания вокруг борющихся с огнем. На них несло тучи едкого, удушающего дыма. Когда казалось, что с бедствием справились, пожар возобновлялся… И все-таки Москву сумели отстоять.

Но как раз в связи с этими событиями современники упоминают, что Анастасии стало плохо. Ее опять старались выходить, привлекли лучших лекарей, всюду служили молебны о здравии, муж проводил бессонные ночи в молитвах у ее постели. И все же помочь не удалось. 7 августа царица умерла. Лишь в скупых строчках летописей мы можем увидеть, какое страшное горе, какое потрясение навалилось на Ивана Васильевича. На похоронах он не мог сам идти, «царя и великого князя от великого стенания и жалости сердца едва под руки ведяху». Много ли было в его тридцатилетней жизни тепла, ласки, уюта, искренней и верной любви? Сейчас все это рухнуло… Впрочем, рыдал и весь народ. Люди запрудили улицы, мешая траурной процессии, старались прикоснуться к гробу, называя покойную «матерью». Правительство пыталось, по обычаю, раздавать милостыню — нищие ее не брали. Говорили, что в такой день не хотят никакой радости…

Точный «диагноз» Анастасии был поставлен уже в XX в. при химическом исследовании останков. Содержание мышьяка — в 10 раз, содержание ртути в костях в 4 раза, а в волосах в 100 раз выше максимально допустимого уровня [69, 83, 84]. Ее травили не один раз, несколькими способами. Судя по всему, этим объяснялась и осенняя «болезнь». Тогда не сумели извести, а летом все же добили. В XVI в. химических анализов не делали, но признаки отравления знали, и обстоятельства смерти заставили заподозрить неладное. Началось расследование по поводу «чародейства» (в это понятие входило и отравительство).

Исполнителей нашли. Были арестованы уроженица Польши, некая Мария по прозвищу Магдалина, и пять ее сыновей. Кстати, прозвище для русских должно было звучать кощунственно. Св. равноапостольная Мария Магдалина, близкая ученица Христа, глубоко почитается православными. Это католическая традиция связала ее с блудницей, которую хотели побить камнями — особенно популярной такая интерпретеция стала в эпоху Возрождения, когда понадобились эротические сюжеты картин, и художники ринулись живописать «кающихся Магдалин». Очевидно, прозвище полячки намекало на ее образ жизни. Но что самое примечательное, подобная сомнительная особа оказалась близка к Адашеву [49]! Тут уж нити потянулись к нему и к Сильвестру [72]. Вспомнили о их вражде к Анастасии, их высказывания о ней. Был составлен суд Боярской Думы, царь включил в него и представителей духовенства.

Адашев перед этим был назначен воеводой во взятом Феллине, но с ним начал местничать второй воевода, Полев. И выяснилась любопытная вещь. Пока временщик был у власти, с ним почему-то не спорили даже высшие аристократы. Теперь же оказалось, что даже второразрядный Полев в списках костромских дворян стоит выше Адашевых! Царь оставил воеводой его, а бывшего любимца отправил в Дерпт, в распоряжение воеводы. Узнав об обвинениях, Адашев и Сильвестр обратились в Москву, просили вызвать их, чтобы оправдаться лично. Но Захарьины и некоторые другие бояре настояли, что присутствие в столице вчерашних могущественных вельмож, сохранивших многие связи, может быть опасно.

Суд подтвердил и доказал целый ряд их преступлений: незаконное управление делами от имени царя, злоупотребления, раздача своим «угодникам» городов и волостей, думских чинов, причастность к попытке переворота в 1553 г., злословия в адрес царицы (например, после отставки Сильвестра ее называли «Евдоксией», по имени византийской императрицы, развратницы и гонительницы св. Иоанна Златоуста — как видим, лидеры «избранной рады» скромностью не страдали). Монахи Вассиан Беский и Мисаил Сукин дали показания, ставящие под сомнение православие Сильвестра. Но главный пункт обвинений, были ли временщики заказчиками убийства, остался недоказанным. Точнее, бояре сочли его недоказанным. «Чаровницу и Алексееву согласницу» Марию с сыновьями казнили. Относительно Сильвестра и Адашева многие судьи считали, что даже известная их вина заслуживает смерти. Но царь на это не пошел, остался выше личной мести. Впоследствии он писал, что за зло, сотворенное ему Сильвестром, намерен судиться с ним не в этом мире, а перед Богом.

Адашев не дожил до окончания суда. Его не арестовали, всего лишь отстранили от службы, он ждал решения своей судьбы в Дерпте и там «в недуг огненный впаде и умре». Или от болезни, или не перенес стрессов. Ходили слухи, что он, страшась расплаты, принял яд. Но расследование этого не подтвердило (царь велел похоронить Адашева рядом с могилой отца, в угличском Покровском монастыре, а для самоубийцы христианское погребение исключалось). Хотя можно высказать еще одно предположение. Ведь на самом-то деле среди боярской оппозиции ранг Адашева был невысоким, его «вес» обеспечивался только близостью к царю. Когда же он утратил позиции и обнаружилась его связь с «Магдалиной», его могли устранить свои же соучастники. Оборвали возможность дальнейшего расследования. Не исключено, что именно по этой причине кое-кто из бояр поддержал предложение не вызывать подсудимых в Москву — чтобы не выложили лишнее.

Ну а с Сильвестром приключилась вообще странная история. Он был сослан в Соловецкий монастырь и… современный исследователь Б.Н. Флоря нашел однозначные доказательства, что ни в какую ссылку он не поехал! Продолжал с удобствами жить в Кирилло-Белозерском монастыре. Сюда в 1561–1566 гг. ему присылал книги сын Анфим (его царь тоже не репрессировал, ограничился переводом из Москвы в Смоленск). Сильвестр отправил из Кириллова монастыря в Соловецкий большой вклад, 219 руб. и 66 книг. Вроде бы, собирался туда перебраться. Но настолько «не спешил», что вообще не собрался. В конце 1560-х душеприказчики дали посмертный вклад по нему не в Соловецкий, а в Кириллов монастырь [138]. Поразительно, правда? Царь и боярский суд выносят приговор, а осужденный игнорирует! Объяснение может быть лишь одно: в структурах власти у Сильвестра остались очень влиятельные друзья, которые и позаботились спустить исполнение приговора в «долгий ящик».