Царь грозной Руси

46. О «ЦАРСКИХ НЕВЕСТАХ»

Пройдет несколько столетий, и некоторые российские цари (а потом и не цари, президенты) начнут заискивать перед Западом, из кожи вон лезть, чтобы их «признали», снизошли до общения на равных. В XVI в. было не так. Наоборот, европейские монархи пыжились, чтобы заслужить признание и уважение со стороны царя. Но равным себе по рангу Иван Грозный считал только турецкого султана. Свой род государь производил от Пруса — якобы брата римского императора Августа. У прибалтийских славян, в том числе у бодричей, от которых пришел Рюрик, действительно существовала легенда, что их князья связаны родством с римскими императорами [143]. Она перекочевала и в некоторые русские летописи. И хотя это было все-таки легендой, но Рюриковичи в самом деле являлись самой древней из европейских династий. А в духовном плане русские цари стали преемниками византийских императоров.

В иерархии европейских монархов Иван Васильевич в какой-то мере допускал «равенство» с собой германского императора, но лишь номинально. Род Габсбургов уступал Рюриковичам, власть их была ограниченной, и сами императоры избирались князьями-электорами. Французская династия Валуа была еще моложе, да еще и замаралась родством с банкирами. Польский король тоже был выборный — как писал ему царь, «посаженный государь, а не вотчинный, как тебя захотели паны твои, так тебе в жалованье государство и дали». И уж совсем низко стоял шведский король не из «природной» династии.

Но такие взгляды вовсе не означали, что царь был «аристократом до могза костей», ставя ни во что простых людей. Нет, действовала совсем иная система оценок. Одни монархи получили власть от Бога, а другие — «мятежным людским хотеньем». Согласитесь, разница есть. Одни выполняют волю группировок, посадивших их на престол, другие — Господа. А воля Господа состоит как раз в том, чтобы блюсти державу и народ. Главное обвинение, которое Иван IV выдвигал боярам, правившим в его малолетство: увлекшись своими шкурными делами, не обороняли христиан от врагов. Мстиславского государь даже перед польскими послами позорил за то, что он не занялся христианским погребением погибших в пожаре москвичей. Пренебрег своим долгом по отношению к людям. Власть — это в первую очередь ответственность. Иван Васильевич писал, что «рыболов Петр и поселянин Богослов», т.е. люди самого низкого происхождения, будут на Страшном Суде судить и Давида, и Соломона, и «всем сильным царем, обладавшим вселенною».

Конечно, между государем и его подданными сохранялась огромная дистанция. Но Иван Грозный был довольно простым в общении, душевным, искренним. Иностранцы с удивлением отмечали, что он знает по именам каждого из тысяч своих слуг, заботится о них. Еще больше удивлялись, что в ответ на шутку или ошибку монарха рядовой русский мог сказать: «Ай, врешь, батюшка царь!» — и Иван Васильевич вовсе не считал это оскорблением, только смеялся. В гневе был отходчивым, говорил: «Кого прощаю, того уж не виню».

Православие всегда оставалось для него стержнем жизни. Он был прекрасным богословом. В 1570 г. с польским посольством в Москву приехал Ян Рокита, глава радикальной секты «чешских братьев» — надеялся, что ему позволят проповедовать в России. Царь лично провел диспут с ним. Задал 10 вопросов, а потом разобрал ответы, блестяще доказав, что «яко латына прелесть, тако и вы тьма». Его разбор, кстати, был издан на Западе, пользовался большим успехом. Иван Грозный нередко беседовал и с лютеранскими пасторами, обосновывая лживость их теорий. Но при этом проявлял весьма широкую веротерпимость. Архиереям Казани и Астрахани было велено нести поволжским народам свет христианства, но никто и никогда не крестил их «огнем и мечом», как это делали испанцы. Свободно исповедовали свою религию мусульмане. Ливонцам дозволялось и католичество, и лютеранство.

Однако деятель такого ранга, как Иван Грозный, был, разумеется, очень сложной личностью. Упрощенно судить о нем по одному-двум высказываниям и поступкам нельзя. А уж в дипломатии он мог и хитрить, и лавировать. Так, иногда его объявляют «англофилом» из-за привилегий, которые он дал британским купцам. Ну-ну, хорош «англофил»! Королеву Елизавету, кстати, государь ставил где-то посередке между польским королем и шведским. Подшучивал над ней: «Филиппа, короля ишпанского, англицкие люди с королевства сослали, а тебя учинили». А вообще отношения царя с Англией были далеко не однозначными.

Как уже отмечалось, Елизавета отвергла предложение о союзе. Тем не менее, не желая оказывать русским никакой помощи, принялась требовать новых льгот для своих купцов. В Лондон поехал посол Савин, разобрался, что там делается, и доложил царю: в отличие от Марии Тюдор, теперь реальная власть принадлежит не королеве, а «деловым» людям. Ко всему прочему, англичане, пользуясь затруднениями русских на Балтике, стали бессовестно взвинчивать цены. Ну а коли так, то государь взял, да и лишил их привилегий. Полностью, одним махом. И пригрозил выгнать их из России в три шеи. А Елизавете отписал: «Мы чаяли того, что ты на своем государстве государыня и сама владеешь», а оказывается, «мимо тебя владеют не токмо люди, но и мужики торговые», ищут лишь «своих торговых прибытков, а ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица». Грубо? Нет, царь умел быть вежливым. Но он знал, что с торгашами говорить таким языком можно, а иногда и нужно — если наглеют. А что касается грубостей, то ради «прибытков» все равно проглотят.

И впрямь проглотили, даже и «пошлую девицу». Зато потеря льгот ох как переполошила англичан! Начали заискивать, уверять в лучших чувствах. Неудачу в заключении союза сваливали на… переводчиков — они, мол не сумели передать той глубокой любви и уважения, которые Елизавета питает к Ивану Васильевичу. Но царь сделал обратный поворот только в 1572 г. После сожжения Москвы, когда Россия очутилась в тяжелейшем положении. Тут уж нельзя было пренебрегать никакими «друзьями». И вот тогда-то государь встретил посла Дженкинсона с распростертыми объятиями, извинения принял, привилегии вернул, согласился дополнительные права дать.

Да и почему не дать? Страна остро нуждалась в импортных военных материалах, а британская торговля пока еще не представляла угрозы для русских рынков и купцов. Ее объем, 10–15 кораблей в год, был небольшим по сравнению с потоком товаров, идущим через Нарву. А вот в Нарву, несмотря на все уговоры, царь англичан так и не пустил. И когда они начали было заикаться еще о каких-то претензиях — о возмещении убытков от московского пожара, о возврате долгов, которые понаделали у них казненные заговорщики, царь тоже дал им от ворот поворот. Без того много получили, а наглеть не надо.

Иван Васильевич мог быть любезнейшим и радушным другом не только для англичан, но и для турок, ногайцев, итальянцев, поляков, немцев, датчан, шведов, мог даже заявить — дескать, я и сам немец, мои предки вышли из Пруссии. Словом, почти земляки! Но эта дружба простиралась лишь до одного, четко определенного предела. До тех пор, пока она соответствовала интересам России. Что же касается «сенсационных» заявлений, то в дипломатии подобные вещи допустимы. Это не ложь, а умная и сложная игра. И уж в чем — в чем, а в пристрастиях к английским или немецким нравам и обычаям Иван Грозный никогда замечен не был. Зато русский народ и его традиции всегда ценил и уважал.

Руководствуясь строго православными ориентирами, царь мечтал стать монахом. Отрешиться от дел, грязи, интриг, и молиться в тишине, в окружении и созерцании великолепной родной природы. В 1567 г., посетив Кирилло-Белозерский монастырь, он дал 200 руб., чтобы для него заранее оборудовали келью. Отсюда и попытка организовать опричное братство по подобию монашеского. Но царь осознавал и другое — постриг для него возможен лишь в отдаленном будущем. Когда он выполнит долг перед страной и народом, добьется прочного мира. Когда уверенно сможет передать власть сыну Ивану, без опасения, что Россию повернут на путь гибели.

Ну а жизнь в миру диктовала свое. Мужчине обходиться без женщины трудно, а государю-то исполнилось всего сорок. Через два года после смерти Марии Темрюковны он решил снова жениться. Весной 1571 г. кандидаток в невесты начали свозить в Александровскую Слободу. И как раз на эти смотрины царь уехал из армии — когда ему доложили, что опасности нет, и крымский хан отменил поход. Из-за трагедии Москвы выборы невесты, естественно, пришлось отложить. Вернулись к ним лишь осенью, и царю приглянулась дочь коломенского дворянина Марфа Собакина. Но как только на ней остановился выбор, ее здоровье вдруг стало резко ухудшаться. Болезнь исключалась, перед этим всех девушек проверяли врачи.

Возможно, в данном случае действовали не заговорщики, а обычные конкуренты, старающиеся провести в царицы свою кандидатку. В XVII в. такие вещи будут происходить при женитьбе Михаила Федоровича, Алексея Михайловича. Любил ли Иван Васильевич Марфу? Он почти не знал ее. Вряд ли глубокое чувство могло возникнуть в процедурах смотрин, среди множества лиц, в коротких встречах и разговорах. Но Марфа понравилась ему, царь искренне жалел ее. Решил жениться, невзирая ни на что. Надеялся, что благотворно скажется таинство венчания, что невесту удастся выходить, оградить от повторных покушений. Но тщетно. Поправиться Марфа не смогла и 13 ноября, через две недели после свадьбы умерла. (В 1960-х гг., когда вскрыли ее гробницу, свидетели были поражены — она лежала, как живая. Таково было действие ядов, пропитавших организм. Но под воздействием воздуха сразу начался распад).

А весной 1572 г. преставился митрополит Кирилл. Для выборов его преемника собрался Освященный Собор, и Иван Грозный, поскольку «жить в миру без жены соблазнительно», испросил разрешения на четвертый брак. Церковью это запрещалось. Однако в виде исключения, по каким-то особым причинам, могли дозволить. (Например, четырежды был женат современник Ивана IV, Филипп II Испанский. Его жены Мария Португальская, Мария Тюдор и Изабелла Французская умерли, не родив наследника, и лишь четвертая, Анна Австрийская, принесла ему сына). Царь сообщил, что фактически третий брак не совершился. Была создана комиссия, обсудившая и исследовавшая проблему, и разрешение было дано… И вот тут-то мы сталкиваемся с очередным клубком побасенок. Да еще каким! Царь якобы 28 апреля 1572 г. женился на Анне Колтовской [53]. Через какое-то время она ушла в монастырь (или муж ее туда отправил). А Грозный женился на Анне Васильчиковой. Потом она умерла. И царь женился на вдове Василисе Мелентьевой. Таким способом насчитывают семь жен.

Но этим не довольствуются. Горсей называет некую Наталью Булгакову (составители научных комментариев к сочинениям Горсея признали — «таковой не существовало»). Датский посол Ульфельд (чья миссия в Россию провалилась, и из-за этого рухнула его карьера), не размениваясь по мелочам, писал о гареме из 50 знатных ливонских пленниц. Клеветники породили и гаремы из родственниц казненных бояр, причем царь и его сын якобы менялись наложницами. И некоторые авторы уверенно пишут о «постоянных ночных оргиях» [138]. Настолько уверенно, будто сами по ночам напивались вдрызг за царским столом и подглядывали в спальне. Хотя это свидетельствует, что данные авторы ни разу не удосужились побывать, допустим, в Александровской Слободе. Иначе поняли бы, что обстановка там для «оргий» абсолютно не подходящая. Увлеченно повторяют и байки про сифилис, невзирая на то, что медицинский анализ мощей Ивана Грозного эту версию полностью опроверг [69].

Впрочем, здесь наверняка сказывается закономерность, давно отмеченная психологами: каждый человек обвиняет других именно в том, к чему склонен сам. «Культурный» исследователь сознательно или подсознательно проецирует на место государя себя. Чем бы он занялся, имея власть Грозного? Ясное дело, выпивка, бабы… Возможность искать иные радости, духовные, ему и в голову не приходит. Но другие исследователи все же обратили внимание: если царь так круто оттягивался, зачем же ему требовались жены? И чтобы разрешить очевидную нестыковку, оговариваются: дескать, да, был развратником, но и педантом в религиозных делах, поэтому каждую связь старался узаконить браком. Извините, а какую связь? С 50 пленницами царь тоже венчался? И с вдовами и дочерьми репрессированных?

Нет уж, давайте разберемся с реальными фактами. Колтовская действительно существовала. И Васильчикова тоже, хотя о ней (как и о Колтовской) почти ничего не известно. Насчет Мелентьевой есть сомнения. Она упоминается лишь в одном источнике, и ряд историков считает это «шуткой» — чьей-то позднейшей вставкой. К тому же, она названа не женой, а «женищем», сожительницей. Стоп. Давайте-ка внесем ясность и в вопрос, кого считать женой? В XVI в. женщина обретала этот статус только после церковного венчания. Гражданских браков российское право не знало. В Вознесенском монастыре, усыпальнице русских цариц, известны могилы четырех жен Ивана Грозного: Анастасии, Марии Темрюковны, Марфы и Марии Нагой. Не семи, а четырех. В документах зафиксированы четыре царских свадьбы. А это были события государственного значения, они обязательно отмечались в летописях, придворных росписях.

Колтовская упоминается вместе с царем во время его поездки в Новгород в конце 1571 г. Еще до Освященного Собора. Она, как и Собакина, была дочерью коломенского дворянина. Не исключено, что она тоже участвовала в конкурсе невест, и когда Марфы не стало, государь сошелся с Анной. Но жениться на ней 28 апреля он никак не мог, поскольку лишь 29 апреля Собор дал разрешение на брак. Только разрешение! Это отнюдь не равнозначно венчанию. Дозволялся брак в будущем, а сперва, за нарушение церковных правил, на царя налагалась трехлетняя епитимья. Год он не мог входить в храмы, должен был молиться перед входом. Год должен был молиться с «припадающими» — кающимися, стоять службы на коленях, и только на третий год, на Пасху, допускался к Св. Причастию. Епитимья снималась лишь на время военных походов. А даже такой враг России, как иезуит Поссевино, отмечал, что Иван IV исполнял епитимьи очень строго. Но как же он мог венчаться, не входя в храм и не причащаясь?

Наконец, напомню, что летом 1572 г. царь составлял завещание. В нем названы три жены — Анастасия, Мария, Марфа. Колтовская вообще не фигурирует. Как же царь «забыл» собственную «супругу»? Анна в это время находилась рядом с ним, в Новгороде. В завещании, которое писалось в очень трудные дни для царя и всей России, есть и такие горькие слова: «Ждал, кто бы поскорбел со мною, и не было, утешающих не обрел…» Вероятно, Анна не смогла стать человеком, душевно близким ему. Впрочем, после двух столь ярких и неординарных женщин, как Анастасия и Мария, замену им было найти очень непросто. Может быть, это и стало причиной охлаждения? И Колтовская, поняв, что царицей ей все равно не быть, ушла в монастырь? Хотя причина могла быть и какой-то другой.

Но мы не знаем даже времени, когда это произошло! Одни историки гадают, что Колтовская рассталась с царем осенью 1572 г. [53], другие — через два года [138]. Монастырь тоже называют наугад, в разных трудах фигурируют Горицкий, Тихвинский, Суздальский. Неизвестен монастырь, куда ушла «царица»! И «брак» с Васильчиковой расплывчато датируют «около» 1574–1575 гг. Потому что он нигде не упоминается. А не упоминается, потому что его и не было. И смерть Васильчиковой датируют наугад «около» 1576–1577 гг.

Так в чем же дело? Почему столько наворочено вокруг этой темы? Ответ очень прост. Он состоит в том, что на Западе любовницами монархов никого нельзя было удивить, для клеветы это не годилось. Иное дело — многоженство, преступление против религии. А в России пропагандистские сплетни подхватил Годунов, которому для собственных планов требовалось лишить царевича Дмитрия прав на престол. Поэтому Годунов объявил его мать, Марию Нагую «шестой» (кстати, не седьмой) супругой царя. Да, у Ивана Васильевича было несколько женщин. Он же не был извращенцем (хотя и это ему пытались приписать, когда за рубежом неправильно перевели придворный чин постельничего). Царь и не отрекался от своих связей. В ответ на поношения Курбского писал ему: «А скажешь, что я во вдовстве не терпел и чистоты не сохранил — все мы люди». И самого оппонента поддел тем же грехом: «Ты зачем поял стрелецкую жену?» Почему-то стрелецкую жену никто второй супругой Курбского не объявляет.

Но особенно поражает, что самая массированная волна возмущения по поводу «прелюбодейств» Грозного (как и насчет «преступной связи» его матери с Телепневым) была раздута в XIX–XX вв., во времена, когда нравы дворян и интеллигенции стали, мягко говоря, очень и очень вольными. Да и большинство читателей неужели не припомнит за собой несколько «приключений»? Когда евреи-фарисеи привели к Иисусу Христу женщину, уличенную в блуде, предлагая побить ее камнями, Господь сказал: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Иоанн, 8:7). Обвинители устыдились и разошлись. У российских историков совести оказалось поменьше, чем у фарисеев…

Колтовскую, Васильчикову, Мелентьеву (если она существовала) можно было бы назвать любовницами, но в XVI в. данное слово не употреблялось, а сейчас устарело. Тогдашний термин «прелестницы» и вовсе чужд для нас. А западное определение «фавориток» для них не годится. Они не грабили казну, не вымогали у монарха титулы, города, княжества. Не влияли на политику, не устраивали придворных склок. Не заполоняли правительство своими прихлебателями. Наверное, правильнее назвать их просто подругами. И мы этих подруг знаем поименно. Они жили рядом с царем. Любили его, каждая по-своему. В чем-то помогали ему. Как умели, согревали его своим душевным теплом. Каждая по-своему радовалась, страдала, переживала. Вот и спасибо им за то, что они были! Царствие им Небесное!