Царь грозной Руси

34. ГРОМ НАД ПОЛОЦКОМ

Лишь «задним числом», после нападения на Тарваст, Сигизмунд II объявил царю, что он, якобы исчерпав средства к достижению мира, «должен прибегнуть к оружию». Указывал, что русские могут предотвратить войну, но для этого требуется вывести войска из Ливонии, да еще и оплатить все убытки, которые ей нанесли. После отставки Адашева Иван Васильевич нередко отправлял другим монархам личные письма, проявив себя не только хорошим литератором, но и психологом. Как уже отмечалось, Эрика XIV он резко поставил на место, и результат стал именно таким, как требовалось. А Сигизмунду царь написал умно, выверенно, но и хлестко. Конечно, не для того, чтобы блеснуть красноречием или доказывать королю свою правоту. Кому было доказывать-то? Но государь знал, что его ответ прочтут паны, он станет известен в Европе. Поддел Сигизмунда его ложью, предъявил доказательства его «миролюбия» — сведения о переговорах с шведами, грамоту к Девлет-Гирею. И резюмировал: «Итак, уже знаем тебя совершенно и более знать нечего».

Но королю удалось преодолеть сопротивление литовских сторонников мира. Для этого поработало католическое духовенство, папская агентура, Сигизмунда горячо поддержала мелкая шляхта, которой война сулила заработок и добычу. Сейм проголосовал выступить против русских. Тем не менее, боевые действия разворачивались вяло. Шляхта, по своему обыкновению, лихо отплясывала на балах, в пьяном виде бахвалилась перед дамами, но ехать сражаться не спешила. Наличных войск королю хватило лишь для того, чтобы занять отданные ему ливонские города. Несколько литовских отрядов вторглось на русскую территорию. Подступали к Невелю и Опочке, но осаждать их не стали, только разграбили окрестности. В ответ русская конница прошлась, разоряя села, до Витебска, Орши, Шклова. И литовский гетман (главнокомандующий) Ходкевич даже обратился к царским воеводам с весьма своеобразным предложением — давайте, мол, «не тратить» воинов в «бесполезных» боях. Действительно, в набегах отдувались крестьяне, невелика беда. А зачем благородным людям губить друг друга?

Впрочем, и без «джентльменских» соглашений некоторые бояре действовали еще хуже, чем против ливонцев. Вели себя пассивно, от столкновений с противником уклонялись. А в августе 1562 г. князь Курбский, имея 15 тыс. воинов, встретился под Невелем с 4 тыс. литовцев. Вместо того чтобы решительно атаковать и смять врага, он остановился, принялся маневрировать, да так безграмотно, что сам был атакован и разбит в пух и прах. Для Сигизмунда эта победа оказалась очень кстати, чтобы поднять дух подданных, преодолеть их сомнения и опасения. Королевская пропаганда раструбила о ней по всей Литве и Польше, не стесняясь преувеличивать масштабы боя, потери царских войск. Объявлялось о слабости русских, полном неумении воевать.

А вдобавок к плохому командованию среди российской знати начались открытые измены. Удивляться этому в общем-то не приходилось. Перебегать на сторону казанцев, астраханцев или слабого ордена вряд ли кому-то могло прийти в голову, а на Литву боярская оппозиция ориентировалась уже давно. Вишневецкий стал не последним и не худшим нарушителем присяги. По крайней мере, послужив под царскими знаменами, он не захотел участвовать в войне против русских. Но вслед за ним перекинулись к Сигизмунду знатные вельможи Алексей и Гаврила Черкасские, были приняты на службу и повели подчиненных на вчерашних земляков и сослуживцев. Нашлись и другие предатели…

И при этом неожиданно выяснилось, что царь… не может наказать своих высокопоставленных подданных! По закону сделать этого не в состоянии! По тем самым законам, которыми сам государь хотел утвердить «правду», оградить простых людей от произвола. Но ведь и бояре, советники, не зря участвовали в законотворчестве, корректировали формулировки, исподволь проводили нужные им пунктики. Теперь же оказывалось, что судить знатное лицо может только Боярская Дума. Кроме того, действовали право заступничества, закон о взятии на поруки. А боярские роды были связаны друг с другом родством, дружбой, знакомствами. В итоге Иван Васильевич опять столкнулся фактически с саботажем.

Первый раз это проявилось в деле Василия Глинского. Он, правда, не принадлежал к оппозиции. Наоборот, Иван Васильевич приблизил двоюродного брата в 1560 г., когда разогнал «избранную раду» и заменял прежних советников. Чем конкретно провинился Глинский, неизвестно, летописи упоминают лишь сам факт проступка. В данном случае вряд ли речь шла об измене. Возможно, вельможа возгордился своим возвышением, допустил злоупотребления. Или не выполнил какой-то приказ. Царь не заключал его под стражу, не предавал суду, ограничился опалой. Но она была очень короткой, сразу нашлись заступники, с ходатайством обратились церковные иерархи, и в июле 1561 г. Иван Васильевич опалу снял. Глинский принес дополнительную присягу и был прощен.

А в январе 1562 г. вскрылась уже явная измена. Арестовали Ивана Дмитриевича Бельского, собиравшегося бежать в Литву. Среди аристократии он был первым по рангу! Бельский был родственником государя, возглавлял Боярскую Думу. Ох, каким подарком он стал бы для Сигизмунда! Вокруг такого деятеля можно было создать «альтернативное правительство», развернуть агитацию, попытаться вызвать раскол и смуту в армии… Но все же царские служилые люди не напрасно кушали свой хлеб, каким-то образом вычислили, пресекли. Улики были бесспорными. Мало того, что Бельский сносился с королем, он уже получил «опасную грамоту», пропуск для перехода линии фронта. За такое отправляли на плаху.

Но куда там! Дело даже до суда не дошло. С «печалованием» выступил митрополит, а пятеро бояр выразили готовность взять Бельского на поруки. Конечно, государя не обрадовало столь дружное выгораживание изменника, однако он смог выдвинуть лишь косвенные препятствия. Назначил огромный денежный залог, 10 тыс. руб. Остановило это бояр? Ничуть. Инициаторы тут же собрали больше ста представителей знати, согласившихся войти в состав поручителей — по сотне сбросились, и все. Царь включил в поручную запись еще одно условие, раньше такое не применялось никогда. Указывалось, что поручители отвечают за Бельского не только деньгами, а собственными головами. И это не остановило! Подписали запросто. Неужто казнят сто с лишним человек из княжеских и боярских родов? В марте 1562 г. Бельский был освобожден, снова возглавил Думу.

В сентябре того же года царь наложил опалу на Михаила и Александра Воротынских «за их изменные дела». В чем именно состояли «изменные дела», мы опять не знаем, документы до нас не дошли. Наказанием была ссылка, Михаила на Белоозеро, Александра в Галич. Но уже вскоре большая группа бояр выступила поручителями за Александра Воротынского. Царь увеличил залог по сравнению с Бельским — назначил 15 тыс. руб. Нет, взаимовыручка знати легко преодолела и этот «барьер». Опять присоедилилось больше ста человек, и сумма получилась посильной…

А в октябре 1562 г. арестовали Курлятевых. И вот их дело было совершенно необычным. В принципе, Дмитрий Курлятев, один из лидеров «избранной рады», многократно заслужил суровый приговор — за участие в махинациях временщиков, неисполнение военных приказов, неоказание помощи гарнизонам Рингена и Тарваста, но все сходило ему с рук. Теперь же без видимых причин кара обрушилась как на него, так и на его семью. За что?.. Разумеется, причина была. Но не в настоящем, а в прошлом. Если суд над убийцами Анастасии завершился всего лишь казнью рядовых исполнителей, то это не значило, что дело было «закрыто» и забыто. Со временем всплывали новые факты, обстоятельства, что-то становилось известно при расследовании других измен. И вскрывались злодеяния, которые раньше удалось спрятать.

Ответ на вопрос, в чем состояла вина Курлятева, Иван Васильевич дал через много лет в послании Курбскому: «А Курлятев был почему меня лучше? Его дочерям всякое узорочье покупай, а моим дочерям проклято да за упокой?» Это не прямое указание, а намек — но намек, вполне понятный Курбскому. Он может быть понятен и нам, если вспомнить: дочери царя были отравлены во младенчестве (а Сильвестр использовал это как доказательства «проклятия», тяготеющего над родом государя за «грехи» предков и его самого). Преступление Курлятева было страшным. Причастность к убийствам детей. А если учесть, что мамками и няньками царских отпрысков служили родовитые аристократки, самая вероятная версия — что царевен опекала и приложила руку к их смерти жена Курлятева. Именно поэтому, в отличие от прочих опальных, боярина привлекли к ответственности вместе с семьей.

Уж такую вину царь никак не хотел оставлять безнаказанной. Но… он нашел единственный способ покарать преступников, чтобы снова не помешал боярский саботаж! Уже заранее понимал, что Боярская Дума судить откажется или оправдает, соберется целая когорта поручителей. Поэтому Курлятева с женой, сыном и двумя дочерьми постригли в монахи и разослали по монастырям. Они вину за собой знали — протестовать не осмелились. А из монашества на поруки не освободишь. Впрочем, даже пострижение не для всех оказывалось бесповоротным. Стрелецкий голова Пухов-Тетерин, уличенный в предательстве и отправленный в Антониево-Сийский монастырь, сумел удрал в Литву, да еще и писал оттуда издевательские письма верному слуге царя Михаилу Морозову.

Сталкиваясь с изменами, Иван Васильевич искал надежных и преданных людей, менял государственное руководство. После женитьбы на Марии Темрюковне он составил новое завещание. Наследником престола остался царевич Иван, но Владимира Старицкого царь уже не назначил вторым по очереди наследником. Его, Бельского и других вельмож, проявлявших оппозиционные настроения, государь исключил и из списка потенциальных опекунов наследника. А в круг доверенных лиц царя вошли Иван Мстиславский, Захарьины-Юрьевы, их родственники, молодые князья Телятевский (участник следствия над Адашевым и Сильвестром), Горенский, талантливые военные вроде Басманова, прежде остававшегося в тени.

Главная сила боярских кланов, их «независимость», опиралась на обширные вотчины. Они являлись источником богатства аристократии. Вотчинник был полноправным «государем» в своих владениях. И хотя у него было отнято право казнить подданных, но строптивый холоп запросто мог сгинуть в боярском подвале, и поди докажи, куда исчез. Крестьяне, слуги, холопы из поколения в поколение работали на одну семью, привыкли считать боярина персональным властителем. Воины его дружины тоже были «потомственными», их предки служили предкам хозяина, сама служба подразумевалась — лично ему, а уж государству — как придется.

Иван Васильевич осознал это, и чтобы ослабить оппозиционную касту, начал предпринимать шаги по ограничению вотчинного землевладелия. Но, как нынче говорят, «в рамках существующего законодательства», сделать сумел очень мало. Указом от 15 января 1562 г. он запретил ярославским, суздальским, ростовским и другим «княжатам» продавать, менять, отдавать в приданое «вотчины их старинные». А выморочные и разорившиеся, залезшие в долги вотчины, велено было отписывать на государя. Царь старался хотя бы добиться, чтобы самые могущественные из бояр не увеличивали своих владений за счет других. Но какие-то более радикальные меры в этом направлении не имели ни малейших шансов пройти через Думу.

И даже на войне, чтобы добиться перелома в ходе боевых действий и заставить воевод служить как положено, у Ивана Васильевича нашелся только один эффективный способ. Такой же, как под Казанью — самому возглавить армию. Осенью 1562 г. он начал готовить поход на Полоцк. Цель наступления была выбрана весьма грамотно. Полоцк в то время являлся самым крупным городом в Белоруссии, ключевым пунктом всей системы литовской обороны. Он прикрывал дороги на Минск, Вильно, контролировал путь по Двине на Ригу. Правда, и укреплен он был очень сильно. Но именно поэтому литовцы не ожидали, что русские будут атаковать его. Займутся осадами других крепостей и увязнут — а крепостей на границе было много.

Царь рассудил иначе: сокрушить противника одним могучим ударом. Войско собиралось огромное. В литературе упоминается о 280 тыс. ратников, 89 тыс. обозных. Без сомнения, эти данные сильно преувеличены. Русские могли называть подобные цифры, запугивая врагов, а литовцы — оправдывая свое поражение, но на самом деле такое количество людей и лошадей трудно было бы пропитать в зимних условиях. Все вооруженные силы России насчитывали около 300 тыс. человек, а часть их требовалось оставить в Ливонии, на юге, в Поволжье. Известно, что в походе участвовали 30 тыс. детей боярских, 6 тыс. казаков, стрельцы, артиллерия, отряды служилых татар, и общую численность армии можно оценить в 120–150 тыс. Иван Васильевич сконцентрировал массу войск на одном узком участке и обеспечил здесь подавляющее превосходство над неприятелем.

Как раз к этому времени его дипломатические игры дали свои плоды. Шведский король, обрадовавшись нейтралитету русских, принялся жадно удовлетворять собственные аппетиты в Ливонии. Его войска захватили у датчан Габзаль, а у литовцев Пернов. И три державы сцепились в драке между собой. Причем датчане заключили с литовцами союз против шведов, но обманывали Сигизмунда, тайно сносились с Москвой и подтверждали договоренности, которых они достигли с царем. Словом, ситуация сложилась — лучше не придумаешь.

Поход провозглашался священным, освободительным. Ратники шли вызволять исконно русскую землю, своих единоверцев, на несколько столетий попавших под власть иноземцев-католиков, «христианских врагов иконоборцев», «люторские прелести еретиков». Войско сопровождало многочисленное духовенство во главе с епископом Коломенским Варлаамом, везли святыни — чудотворную Донскую икону Пресвятой Богородицы, крест св. Ефросиньи Полоцкой. Правда, достичь внезапности все же не удалось. К литовцам сбежал видный аристократ Богдан Хлызнев-Колычев и известил их, куда нацеливается царь (очевидно, надеялся на щедрую награду за столь ценную информацию). Тем не менее, Сигизмунд не успел ничего предпринять. Царь действовал стремительно. Марш был хорошо спланирован. Хотя в операции участвовали такие крупные силы, их распределили по разным дорогам, и по зимнему пути они двигались очень быстро. На Оршу, Витебск и другие крепости не отвлекались, смело оставляли их в тылу — государь справедливо рассчитал, что перепуганные гарнизоны напасть не посмеют.

23 декабря Иван Васильевич выступил из Москвы, а уже 31 января 1563 г. его полки осадили Полоцк. Король, узнав об этом, не поверил. Но поверить пришлось. Наши ратники, не теряя времени, установили батареи, и загремела шквальная бомбардировка. 7 февраля были разрушены и захвачены внешние укрепления — без всяких штурмов, неприятель бросил их под огнем артиллерии. К этому времени литовский гетман Радзивилл сумел набрать 40 тыс. шляхты (напомню, для учета общей численности надо умножить по крайней мере на 2), выступил из Минска, но его встретила русская конница и обратила вспять. А осажденные, когда им пришлось оставить внешние стены, очутились в страшной тесноте. Чтобы избежать этого, полоцкий комендант Довойна выгнал вон 20 тыс. набившихся в крепость крестьян, городской бедноты. По сути обрек их на смерть — если русские не убьют, то от холода и голода. Но царь принял их заботливо, велел приютить в лагере, одеть, кормить. А на крепость сыпались ядра. И горожане, узнав о милости Ивана IV к побежденным, насели на коменданта. 15 февраля Полоцк сдался.

Литва была в шоке и полной панике. Лучшая ее твердыня пала так быстро! Русские конные отряды, разойдясь из-под Полоцка, опустошали своими рейдами Белоруссию, Литву, и королевские сановники обратились к царю, взмолились о начале переговоров. Что ж, Иван Васильевич согласился. Даже даровал для этого перемирие на 6 месяцев. Самого царя к такому решению побуждало несколько причин. Пора было распустить армию, воины утомились в напряженном походе, в грязных литовских местечках среди ратников начался сыпной тиф. И к тому же, изначально государь не собирался воевать с Литвой, это Сигизмунд влез в конфликт. Теперь грозная Русь наглядно продемонстрировала свое могущество, и если паны захотят мириться, со стороны царя никаких препятствий не было. Пожалуйста, в любой момент. А если не захотят, ну и ладно, можно было повторить такой же поход на Минск или Вильно.

Но город, взятый героизмом и кровью наших воинов, Иван Васильевич уступать уже не собирался, демонстративно добавил в свой титул звание великого князя Полоцкого. И сам Полоцк становился русским. Его приводили в порядок, освящали. Возглавить здешнюю епархию царь назначил нового, уже не литовского, а российского архиепископа Трифона Ступишина, ученика и постриженника св. Иосифа Волоцкого. И наверное, такой выбор был не случайным: многолюдный торговый Полоцк считался гнездом и рассадником ересей. Католикам оставаться в городе и исповедовать свою веру не возбранялось, но их костелы были разорены — в ответ на их погромы православных церквей. А многочисленную колонию местных евреев царь приказал крестить. Ведь Полоцк стал частью России, а по указу 1549 г. иудеям проживать и торговать в нашей стране запрещалось.

Иностранные источники утверждали, что отказавшихся утопили в Двине — несмотря на то, что они предлагали «много тысяч флоринов выкупа». Псковский летописец также отмечал, что евреев, не принявших крещения, государь велел «с семьями в воду в речную вметати». Но сообщения о массовом утоплении ни малейшего доверия не вызывают. Ну посудите сами, какой еврей под угрозой смерти отказался бы креститься? По иудейской вере обманывать «гоев» допустимо. Если не верить в таинство Крещения, то почему же не окунуться — это не является отступничеством. Обратите внимание и на даты. Царь был в Полоцке с 16 по 26 февраля. Как бы получилось «в воду речную вметати» несколько тысяч человек, если река была подо льдом? Скорее всего, Иван Васильевич просто перенял методику, действовавшую в Испании. То есть распорядился крестить евреев, а тех, кто будет уличен во лжи и тайном отправлении иудейских обрядов, вот их и предписывалось в воду «вметати».

Впрочем, слухи о «зверствах» могли иметь под собой еще одну основу. Массовое крещение полоцких евреев, по-видимому, состоялось не в храмах (их было всего несколько, да еще и пострадали при бомбардировке), а в Иордани, прорубленной во льду. Вот сюда-то их и согнали с семьями, чтобы окунать «в воду в речную». И ясное дело, для них это вряд ли было очень приятным. Необходимость раздеваться на снегу и лезть в прорубь они, наверное, и впрямь восприняли как разновидность смертной казни или угрозу таковой. Но тут уж, как говорится, о вкусах не спорят — русским-то зимнее купание в Иордани нравилось. И по меркам XVI в. это отнюдь не являлось каким-то вопиющим злодеянием. Раз вы оказались на территории другого государства, то извольте подчиняться его законам.

А тем временем вся Русь снова славила своего царя, праздновала еще одну его великую победу. Снова весело и восторженно звенели колокола, снова сыпались награды на воевод и ратников. Иван Васильевич возвращался домой сквозь этот перезвон, сквозь толпы людей, всюду выходящих на дороги, чтобы поздравить и приветствовать своего защитника. Он и сам радовался вместе с народом. В праздничном ликовании, в отблесках яркого весеннего солнца на победоносных саблях, доспехах, окладах икон, отходили на второй план и боярские интриги, и злопыхательство, и оппозиция. Сейчас все это выглядело совершенно мелким, тусклым, грязным.

Государь в своей радости готов был примириться со всеми. Неужели такой грандиозный успех не сблизит, не объединит? Ведь свои же, русские! Он преднамеренно подчеркивал заслуги оппозиционера Владимира Старицкого (на самом деле очень незначительные — он проделал поход в царской ставке, и не более того). На обратном пути Иван Васильевич специально заехал к нему в Старицу, гостил и пировал с двоюродным братом и его матушкой Ефросиньей. Да, казалось, что многое повторяется… Победа, торжества. А Мария, как когда-то Анастасия, провожала его в поход беременной — и тот же самый боярин Траханиотов прискакал навстречу, сообщил о рождении сына Михаила. В Москве, добравшись после молебнов до своих палат, усталый царь снова целовал молодую жену и милого младенца…

Увы, повторялось не только хорошее. Михаил прожил всего пять недель. Может быть, умер от естественных причин, а может… кто знает? И вскоре Иван Васильевич с Марией отправились в Переславль-Залесский, в Никитский монастырь. Тот монастырь, где государь и Анастасия когда-то зачинали Ивана после смерти Дмитрия. Поехали на освящение построенного там храма св. Никиты Столпника. Но наверное, и другое пытались повторить… Многое повторялось, но жена рядом с царем была уже другая. С любопытством разглядывала красивыми большими глазами незнакомые ей русские места, природу. Не так уж твердо выучив русский язык, трогательно просила монахов молиться «об устроении земстем и мире всего православного христианства» [138]. Но и до «мира», до «устроения» было далеко. Измены тоже повторялись.

Пока продолжался полоцкий поход, перебежали к врагу дворяне Сарыхозин, Непейцын, а воеводы Стародуба князь Василий Фуников и Иван Шишкин-Ольгин (родственник Адашевых) сговаривались с литовцами, чтобы сдать им город. Правда, не получилось, их дела раскрылись, обоих арестовали и отправили в Москву. А Владимир Старицкий и его мать протянутую им руку дружбы отвергли. Наоборот, очередной триумф государя и его доверие разозлили их, и они принялись организовывать заговор. Так же, как после внятия Казани. Верховодила, как и прежде, Ефросинья. Вот она-то примиряться не собиралась, о правах сына на престол никогда не забывала. В 1560–1561 гг. подарила Троице-Сергиеву монастырю покрывало с надписью, что «сей воздух» изготовлен «повелением благоверного государя князя Владимира Андреевича, внука великого князя Ивана Васильевича, правнука великого князя Василия Васильевича Темного». Заявка, прямо скажем, не слабая. Не только выпячивалось происхождение, но и сам Владимир производился в «государи», да еще и «благоверные».

Летом 1563 г. дьяк Старицких князей Савлук Иванов узнал, что они готовят заговор против царя и его семьи, хотел сообщить в Москву. Но Евросинья с Владимиром пронюхали о его намерении. Опасного свидетеля заковали в кандалы и бросили в тюрьму. Прикончить не успели. Или рассчитывали подольше помучить, или выпытать, кто еще среди их окружения сохраняет верность царю. Но у дьяка среди дворовых нашлись друзья, он сумел переслать письмо Ивану Васильевичу. Государь срочно послал гонцов в Старицу, потребовал Иванова к себе. «По его слову» начались «многие сыски». И посыпались разоблачения!

Раскрылись новые «великие изменные дела», а попутно добавилось и старое. Например, всплыла давняя попытка побега в Литву Семена Ростовского — выяснилось, что Ростовский в тот раз действовал не сам по себе, а был связан со Старицкими. То есть еще семь лет назад Старицкие через него установили контакты с Сигизмундом. Владимира и Ефросинью взяли под стражу. Но нет, в обиду их не дали! Без промедления включились «защитные механизмы». Последовало ходатайство митрополита и духовенства. А Дума явно не выражала желания судить заговорщиков. Если оказалось невозможным наказать Бельского, то царского брата тем более. Да и Ивану Васильевичу при таком раскладе получалось неудобно требовать наказания родственников.

Начались переговоры государя, бояр, церковников, и был выработан весьма мягкий компромисс. Старицкие покаялись перед Освященным Собором, и царь «гнев свой им отдал». А после этого Евросинья, как бы по собственному желанию, постриглась в монахини в Воскресенском монастыре на Белоозере. В обитель ее отправили «со всеми удобствами», определили щедрое содержание. Ее сопровождали слуги, 12 ближних боярынь, которым дали поместья около монастыря. А брату царь вернул удельное княжество, только заменил его бояр и чиновников своими людьми. По сути заговор остался безнаказанным. Иван Васильевич разве что постарался застраховаться на будущее, изолировал главную смутьянку и удалил от Владимира верное ему окружение. Что же касается стародубских изменников-воевод Фуникова и Шишкина, то и они были помилованы [69].