Человек в степи

Охотничья жилка

Замечательно даже само слово «охота»!.. Так и пахнёт от него морозным жестким полем, физически ощутишь в сжатой ладони шейку ружья, спусковую скобу под пальцем, будто увидишь вдруг шагах в сорока блеснувшую рыжиной лисью спину. Куда тут девается усталость пройденных километров в тот миг, в сотую секунды, когда перехватив дыхание ведешь перед собой стволы!..

Разве объяснишь это человеку, не знающему, что такое грохнувший из вскинутого ружья выстрел, отдавший в плечо, что значит не только стрелять, а даже собираться на охоту, когда после работы, ночью, торопливо набиваешь патроны, надписываешь на пыжах номера дроби, уже сейчас переживаешь то, что случится завтра в поле.

Тех, кто знает это, отличишь от сотни других.

Вот в обед над тракторным станом показался в небе треугольник перелетных птиц. Никто из трактористов не обращает внимания, а у одного ложка с горячим борщом остановилась у рта, внимательные глаза устремлены «в гору».

— В Зеленково займище идет утка, — вздыхает тракторист.

«Идет» эта утка едва приметными в голубизне точками, а тракторист с остановленной у рта ложкой безошибочно определяет:

— Материковая, крыжень.

Нарочно проследим потом, как пройдет этот человек к трактору! Пройдет он особенным — быстрым и одновременно, вроде как у разведчика, мягким шагом, становясь не на каблук, а на всю ступню — широко, без стука. Проследи, как, ухватись, напружинясь, резко провернет мотор, сядет, — и в любом сильном, мягком движении определишь охотника.

По ухватке определишь охотника и в полеводческих бригадах, и на элеваторе, и в правлении колхоза. Узнаешь охотничков даже в огромной пестрой толпе.

В хуторском сельмаге по соседству с готовыми пальто и одеколоном выставлены новехонькие тульские ружья.

Группа колхозных парней добрых два часа рассматривает эти ружья. Завмаг, он же продавец, уже не в силах спокойно говорить с парнями. Ему надо отпускать приходящим крупу и сахар, давать на примерку туфли, разворачивать сатин. Ребята и сами понимают состояние завмага и потому несколько подавленно просят:

— А ну, пожалуйста, покажьте еще вот то, крайнее…

Продавец мрачно дает. Парень, чтоб не стукнуть по голове колхозницу, выбирающую на прилавке сатин, чуть отодвигается и взбрасывает ружье к плечу.

— Прикладистое, — удовлетворенно говорит он и взбрасывает еще несколько раз, направляя то вверх, как по бекасу, то вбок и вниз, как по лисице. Затем открывает замок и на свет смотрит в стволы. — Правый — цилиндр, левый — чок, — отмечает он и передает ружье следующему.

Так все по очереди по многу раз темпераментно берут на резкую вскидку, открывают замок и смотрят на свет, после чего, вздохнув, просят завмага:

— Пожалуйста, покажьте еще вон то…

Разговорись с ними — и выяснишь, что они вовсе и не покупают. У каждого есть дома двухстволка, и точно такая же — тульская, тот же «правый — цилиндр, левый — чок», но смотрят они потому, что нельзя, невозможно им, охотникам, равнодушно пройти мимо ружья.

…Шумно за стенами сельмага. Колхозники снуют меж рядами грузовиков и бричек, вытянутых рядами по хуторской площади. Увлеченно покупают, торгуются, орут люди — сотни незнакомых, разных. Но вглядись-ка по внимательней… В людском водовороте — супружеская пара. Хлопец-муж по-семейному прет корзину и мешок, продирается в толпе за молодой, командующей женой, следует за нею шаг в шаг. Но вдруг видит он в стороне кружок мужчин, разглядывающих легавую собаку. Мужчины щупают у собаки нос и хвост, привычным движением далеко оттягивают собачью губу, вроде она резиновая.

— Аня, — толкает хлопец жену, и на лице его уже нет семейной солидности, а лишь азарт и беспокойное нетерпение, — Анечка, постой тут, на месте, я собаку гляну.

— Зачем еще… Куда ты? Стой!

— Я, понимаешь, так… Сейчас. — И, оставляя юную красавицу жену, бежит к мужчинам, торгующим собаку.

Не может он не бежать, хоть и знает, что ждет его буря, которую устроит ему Анечка дома или даже прямо тут, среди базара. Все, как партизан на допросе, вынесет охотник!..