Чудовище

День тридцать восьмой

Сегодня мы с Реном срезаем путь через ту часть города, где я еще не была, — это по другую сторону от заброшенного квартала, лежащего меж дворцом и городской стеной. Лоза здесь еще не воцарилась, но это только вопрос времени. Стены в этой части города старые, полуразрушенные. Лоза пробивается сквозь них насквозь, словно хочет добраться до растущих за оградой деревьев. Шипастые побеги ползут через стену и спускаются на мшистую лесную землю с другой стороны. Повсюду валяются обломки камня и куски известки. В серебре и тенях лунного света пейзаж выглядит абсолютно потусторонним.

Не знай я того, что знаю, решила бы, что лоза собирается разорвать город на клочки, разобрать по кирпичику. От одной мысли об этом по спине бежит холодок.

Миновав ворота дворца, я принимаюсь болтать о саде, стараясь заглушить мысли о лозе и прочих ужасах. После того как моя попытка выяснить, чем занимался в последнее время в лаборатории отец, провалилась, я вообще стала болтливее обычного. Наверное, мне просто хочется думать о чем-нибудь другом. А отец сказал, что просто делал еще кур.

— Послушай, а почему за садом еще кто-то ухаживает? — спрашиваю я, сжимая теплую руку Рена и гадая, чувствует ли он, как кровь бьется у меня в кончиках пальцев.

— В основном — чтобы все выглядело как обычно. — Прежде Рен улыбался, но сейчас его лицо на мгновение застывает. — Горожане не знают, что король прячется в убежище, им сказали только, что дворец закрыт для всех, кроме членов совета.

— А почему закрыт, объяснили?

— В знак траура по девочкам, которых убил колдун.

Мне уже жаль, что я спросила. Надо было самой догадаться. Я пожимаю его руку, мне так хочется, чтобы на его лицо вернулась улыбка.

— Ах да.

— Можно вопрос? — говорит Рен с каким-то странным выражением лица.

— Давай.

— Почему ты приходишь в город по ночам? Я говорил, что не буду ничего вызнавать, да, но если ты мне расскажешь, я тебе расскажу, чем занимаюсь сам. Понимаешь, я за тебя волнуюсь. Ведь колдун крадет девочек, да притом обычно по ночам. — Рен сжимает мои ладони и смотрит так, что у меня дыхание перехватывает. — Ты мне нравишься, Ким, и я совсем не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Голова идет кругом. Я нравлюсь Рену. Как такое может быть? Но я не могу выдать отца, никому. Даже Рену.

— Я тебе уже говорил, что я — королевский паж, — говорит он. — Я действительно паж. Но кроме того, я служу связным между королем и городским советом. Это совет потребовал, чтобы король удалился в убежище. Они боятся, что во дворце он станет легкой добычей для колдуна. И по-моему, правильно боятся, потому что лоза растет сама знаешь как быстро.

Он умолкает и смотрит на меня с надеждой.

— Мой отец, он… чересчур за меня тревожится, — говорю я. — Днем он не пускает меня в город. Я убегаю ночью, когда он спит. Мне так здесь нравится — все эти улицы, фонтаны… Здесь я хоть иногда вижу других людей. Вот бы побывать в городе днем!

— Пожалуйста, будь осторожнее. Мне, конечно, нравится встречаться с тобой по ночам, но это очень опасно.

Я улыбаюсь.

— Ну, не очень. Ты же будешь меня защищать, правда?

— Всегда буду, — говорит Рен, и мы идем дальше. — Но от заклятия болезни тебя не смогу защитить даже я.

— А как это заклятие работает? Ты не знаешь?

— Немного знаю. Болеют только городские девочки, но переносить болезнь может кто угодно, сам того не зная.

Я улыбаюсь.

— Тогда за меня можешь не волноваться. Я же не городская.

В глазах Рена — удивление.

— И верно! Но ты бываешь здесь так часто, что заклятие может решить, что ты из города.

— Да ну, вряд ли это заклятие такое уж умное, — говорю я, и Рену явно становится легче.

Он останавливается у необычного строения. Снизу оно квадратное, но крыша островерхая, а в стенах повсюду огромные окна цветного стекла с коваными узорами.

Я делаю шаг к высоким дверям.

— Что это?

Мое удивление смешит Рена.

— Это церковь. Хочешь, зайдем?

— Очень хочу.

Он открывает тяжелую дверь, берет меня за руку и ведет внутрь.

— Ну, как тебе?

Выстроенные рядами скамьи достигают мраморного возвышения. Меж окон висят гобелены с драконами, русалками и кентаврами. Многие сотни догорающих свечей наполняют зал мягким мерцающим светом.

— Как красиво, — выдыхаю я.

Рен сжимает мою руку и ведет к окнам.

Лунный свет скользит по его волосам пятнами неярких цветов. Солнечный свет играл бы в витражах стократ ярче, но у меня и сейчас дух захватывает от зрелища. Я поднимаю руку, чтобы поглядеть, как заиграет на ней цветной лунный луч, но вспоминаю о разноцветных лоскутах кожи под плащом и снова ее прячу. Даже такая невинная забава может выдать мою истинную сущность.

— Ты говорила, что тебе нравятся кусты в форме зверей и людей, а я подумал, что, наверное, витражи тебе тоже понравятся, — говорит Рен.

Здешние окна не просто составлены из цветного стекла. Они несут на себе изображения самых разных существ, в точности как в моей книжке, только огромных и ярких, словно сложенных из драгоценных камней. Я осторожно касаюсь окна, на котором изображен дракон. Его серебристая чешуя напоминает мне о Бату.

— Зачем их здесь изобразили? — спрашиваю я. — И там, в саду, кусты тоже подстрижены в виде каких-то странных существ. Что это за звери?

Рен улыбается, но улыбка у него несколько озадаченная.

— Это просто украшения, Ким.

— Как — украшения? — Я-то знаю, что это неправда.

— Когда-то такие звери действительно существовали, ну, или почти такие. Но они давно вымерли.

— Погоди, а как же колдун? Магия? Ты сам говорил — а эти существа ведь тоже волшебные!

— В мире осталась лишь одна магия: черная и злая, — строго говорит Рен и снова смотрит на окно перед нами и на извивающегося дракона. — Может, раньше было иначе, но теперь — вот так.

У меня перехватывает горло — я вспоминаю, как смотрел Рен той ночью в саду.

— У тебя кто-то умер из-за колдуна. Кто это был?

Он вскидывает голову и крепче сжимает мои пальцы.

— Извини. Не рассказывай, не надо, — говорю я, уже жалея о сказанном.

Его сомнения словно клубятся между нами в воздухе, словно туман.

Спустя миг, такой долгий, что я уж решила, что вечер загублен окончательно, Рен говорит:

— Послушай, ты любишь музыку?

Музыка. В книгах я о ней конечно же читала. Музыку играют на балах, но только я все равно не очень понимаю, что она такое.

— Не знаю. А что такое музыка?

— Ты что, серьезно? — недоверчиво смотрит на меня Рен. — В твоих краях что, не бывает музыки?

— Ну, мне, по крайней мере, она не попадалась. Покажешь?

Он снова улыбается, и я ощущаю прилив облегчения.

— Идем!

По длинному, увешанному темными гобеленами залу Рен ведет меня в самую дальнюю часть церкви и там сворачивает в небольшую комнату. Льющийся в высокие окна лунный свет падает на странной формы предметы, которые висят на стенах и стоят по углам.

— Что это? — спрашиваю я, проводя рукой по какой-то штуке со струнами, протянутыми над круглой дыркой посередине. Струна вибрирует, раздается дрожащий звук, и я отдергиваю руку.

— Это музыкальные инструменты. Вот этот называется лютня. Не бойся. — Рен подмигивает и тоже касается пальцами лютни, но как-то по-другому. На этот раз звук выходит куда приятнее.

— Как ты это делаешь? — спрашиваю я в полнейшем удивлении, не сводя глаз с Рена и лютни.

— Чтобы научиться играть, нужно много заниматься. Я только чуть-чуть умею, вот на этом.

С крюка на стене он снимает еще один инструмент, больше всего похожий на пучок связанных вместе тростинок разной длины. Рен протягивает инструмент мне.

— И что с ним делать? — Я недоуменно верчу его в руках.

Рен подносит его к моим губам:

— Подуй в тростинки.

Я дую, но звук выходит какой-то унылый. Я смеюсь и отдаю инструмент Рену.

— Какой из меня музыкант!

— Я еще тебя научу, — обещает он и садится рядом со мной на скамью. Сквозь плащ и юбку я чувствую тепло его ноги. Если бы я только могла снять плащ, чтобы быть ближе к Рену! Но тогда он увидит крылья у меня за спиной и винты в шее.

Он узнает, что я не такая, как он. А я не хочу, чтобы отец оказался прав и Рен меня возненавидел. Сердце у меня слишком человеческое; что до тела, то Рену лучше этого не знать.

— Это свирель. Я на ней умею играть. — И Рен подносит свирель к губам.

Вокруг плывут и переплетаются звуки — в памяти всплывает слово «мелодия». Мелодия ритмичная, неспешная и такая грустная, что я едва могу сдержать слезы.

Так вот что такое музыка.

Мелодия взмывает и падает, и Рен покачивает головой ей в такт. Они с музыкой слились в единое целое. Сейчас Рен совсем не такой, как всегда. Комната эхом вторит его песне, и в сердце у меня просыпается странное узнавание.

И все это сделал мальчик, от которого пахнет свежевыпеченным хлебом, да пучок перевязанных веревочкой тростинок.

Наверное, музыка — это такая разновидность магии.

Мелодия становится все медленнее, звучит последняя замирающая нота. Она эхом отдается от стен, отзывается у меня в сознании и в душе. Руки у меня дрожат. Если музыка и впрямь разновидность магии, то это очень сильная разновидность. И добрая, в этом я уверена. Такую красоту колдуну ни за что не придумать.

Рен опускает свирель. Наступает тишина. Мне отчаянно хочется, чтобы он сыграл что-нибудь еще.

— Какая красивая музыка, — шепчу я.

Рен улыбается, но улыбка выходит грустная.

— Меня научил играть… человек, которого я потерял.

Я касаюсь его руки успокаивающим жестом. Пальцы дрожат.

— Послушай, извини, не надо…

— Нет, — говорит Рен, и в чертах его лица я вижу ту же грусть. — Хватит с меня секретов. Я потерял хорошего друга. Лучшего друга. Она умерла одной из первых.

— Ты по ней скучаешь.

Я беру его за руку.

— Расскажи о ней.

— У нее для каждого находилось доброе слово и улыбка. Мы дружили всю жизнь, я не помню себя без нее. Она умерла много месяцев назад, но я до сих пор не могу привыкнуть, что ее нет.

Он внимательно смотрит на меня.

— А ты потеряла мать. Знаешь ведь, каково это, когда в душе пустота?

Знаю. Эта пустота давно во мне росла. Да, внутри меня чего-то не хватает. Пустота. Место, которое когда-то было занято, а теперь пустует.

— Да, — шепчу я.

Мы сидим рука в руке и молчим. Наши сердца бьются в унисон.

И в те несколько мгновений, пока не погасли свечи, я успеваю подумать о том, что, может быть, пустоту эту еще можно заполнить.