Чудовище

День тридцать девятый

Я просыпаюсь гораздо позже обычного, оттого что солнечный луч скользит по моему лицу и стирает тени, словно паутину. Я поспешно откидываю одеяло. Уже почти полдень. Отец даже не разбудил меня кормить кур.

Что, если он знает, почему сегодня я вернулась только к утру? Знает, что я много времени провела с Реном и с его музыкой? Но я все-таки принесла еще одну девочку, а это главное.

Я натягиваю голубое платье и на цыпочках выхожу из комнаты. Тихонько заглядываю за угол коридора, откуда видны кухня и гостиная. Отец дремлет в кресле. На коленях у него открытая книга, у ног посапывает Пиппа.

Не похоже, чтобы он был очень сердит.

Я хватаю яблоко с буфета и крадусь мимо отца к входной двери. Розы, наверное, уже соскучились. Надо посмотреть, не пересохла ли земля. Дверь скрипит под моей рукой.

— Кимера, это ты?

Я оборачиваюсь с самой невинной из всех своих улыбок.

— А, так ты все же решила к нам присоединиться. А то я уж подумывал было послать за тобой Пиппу.

— Спасибо, что дал мне поспать. Я не собиралась быть такой соней.

Отец берет меня за руку.

— Милая, что с тобой? Тебе трудно заснуть?

— Да, — говорю я, радуясь удачной отговорке. — Трудно.

— Ну-ка, садись. Что тебя тревожит?

Насчет сна я, конечно, солгала, но тревог у меня в последнее время хватает.

— Я вынесла из тайной тюрьмы столько девочек, а они там все появляются и появляются. Как колдун ухитряется заточить их в тюрьму? Почему его никто до сих пор не заметил?

— Вот оно что. Что ж, хороший вопрос. Колдун подчинил себе очень и очень многих. Они покоряются ему и предают тех, кого любят, причем сами не всегда сознают, что делают. Они ждут, чтобы девочке стало совсем худо, и забирают ее из больницы. Это их тебе приходится обманывать и избегать каждую ночь. Они оставляют девочек в тюрьме, чтобы колдун мог натешиться. Невозможно понять, кому верить можно, а кому — нет. Вот почему ты можешь ходить в город только по ночам, когда тебя никто не увидит. Темнота укроет тебя, даже если стража будет ждать твоего появления.

В основании позвоночника пульсирует тугой холодный узел.

— Колдун этих людей использует, а они даже и не знают? Как это у него получается?

— Магия может многое, моя милая. Управлять людьми в том числе… и это еще не самое удивительное.

Я сглатываю. В горло словно песка насыпали. Ведь и Бату несколько дней назад говорил то же самое. Колдун поработил стражников. Мне очень хочется рассказать отцу про дракона, но клятва на крови напоминает о себе, и язык немеет. Терпеть не могу секреты.

— Как страшно, — говорю я, пряча кулаки в складках юбки.

— Да, страшно. Поэтому мы и должны его остановить. Поэтому ты не должна никому показываться. Поэтому нужно спасать девочек. Только так мы сможем уберечь их и не дать колдуну погубить их ради черной магии.

Но ведь это значит, что я и с Реном не должна больше встречаться! В один длинный страшный миг я решаю, что больше никогда не остановлюсь у фонтана и больше никогда не увижу Рена.

Пустота внутри растет и вот-вот поглотит меня целиком.

Долго мне этого не вынести — слишком больно. Плохо это или хорошо, понравится кому-то или не понравится, но мне необходимо видеть Рена. Каждая клеточка моего тела поет в ожидании встречи и замолкает при одной мысли о жизни без него.

— Папа… — я даже не знаю, как облечь свой вопрос в слова, — со мной что-то не так? Мне чего-то не хватает?

Как мне объяснить ту пустоту, что царит в груди, сколько бы я ни заполняла ее розами, отцом, Реном, Бату?

— Что с тобой не так? — Отец касается ладонью моей щеки. — Нет, Ким, ты у меня само совершенство.

— Но я чувствую себя какой-то неполной. Как будто чего-то не хватает.

Отец хмурится.

— Ах, ну конечно же. Вероятно, тебе не хватает воспоминаний. — Он вздыхает. — О них я сожалею больше всего. Эту часть тебя мне сохранить не удалось.

— Я сама толком не знаю, что со мной.

Я хмурюсь. Мне все же кажется, что память возвращается, понемногу, по кусочку, пусть даже отец говорит, что это невозможно. Или же я попросту схожу с ума. Иного объяснения видениям, то и дело возникающим у меня в голове, я не вижу.

— Что же еще это может быть? — говорит отец.

— Не знаю, — говорю я. — Наверное, ты прав.

Я кручу в пальцах тесьму, которой отделан пояс платья. Отец ошибается. В этом я уверена. От осознания этого мои руки слабеют.

Отец ошибается.

Пустота во мне порождена не воспоминаниями, а тем, что было в этих воспоминаниях. Потерей кусочков, из которых когда-то складывалась я-человек. Воспоминаниями об отце, которые я утратила насовсем. Мучительно неясным образом мамы, лица которой я никак не могу увидеть. Памятью обо всей жизни, которой словно и не было, потому что от нее у меня ничего не осталось.

— Расскажи о моей прошлой жизни! О маме!

Мне хочется спросить еще о многом — как я подружилась с садовником во дворце? Что это за маленькая белокурая девочка? Ну да не все сразу.

Но просьбе моей не суждено быть удовлетворенной. Отец отворачивается и закрывает лицо рукой. Сердце у меня рвется от жалости — жалости к нам обоим. Он не в силах произнести именно то, что мне больше всего нужно услышать.

Эту пустоту он заполнить не может.

Ярко-желтая луна висит над городом так низко, что кажется, будто достаточно взлететь чуть повыше — и коснешься ее рукой. Теперь мне все время кажется, что в городе я парю, не касаясь ногами земли.

Все дело в Рене.

Отцу бы мои прогулки не понравились, но я ничего не могу с собой поделать. Всякий раз, когда я вижу Рена, в груди у меня что-то растет, на время заполняя собой привычную пустоту. Иногда я даже боюсь лопнуть. Интересно, а я-прежняя что-нибудь подобное ощущала?

Я обвожу пальцем отражение луны в фонтане. Рен опаздывает, и с каждой секундой я тревожусь все больше. Если я не вернусь с первыми лучами солнца, отец рассердится. Хуже того — догадается, что в городе меня задерживает не только долг.

Внезапно мир вокруг сменяется другой картинкой. Я посреди шумной рыночной площади, среди людей, разноцветья, запахов. Мимо тянутся запряженные лошадьми повозки, но я иду им наперерез, не задерживаясь, словно знаю, куда хочу попасть. В руке у меня чья-то ладонь, теплая, мягкая, надежная. Я не вижу лица человека, но чувствую слабый запах свежевыпёченного хлеба с ноткой корицы.

Сердце пропускает удар. Я не вижу лица, но точно знаю, что человек, идущий рядом со мною в этом воспоминании, — не кто иной, как Рен.

В ближнем переулке слышны голоса. Они возвращают меня в настоящее, и принесенное воспоминанием ощущение радости жизни быстро меркнет.

Я-прежняя знала Рена. Знала, и он был мне небезразличен…

Но что, если прав отец? Вдруг эти «воспоминания» — не более чем порождение моего воображения? Но и это, и другие воспоминания кажутся мне самыми настоящими, и совсем отбросить их я не могу.

Голоса становятся громче. Я прячусь за парапетом фонтана, пригибаюсь пониже. Плащ скрывает меня почти целиком, но я все-таки подглядываю из-за воротника. Узнаю голос, голос Рена — но с кем он говорит в такое позднее время?

И тут я его вижу — он идет с девицей и что-то шепчет ей на ухо. А она, откинув назад плащ, смеется его словам. В груди у меня вспыхивает жгучее чувство.

Мне не нравится эта девица, не нравятся ее желтые кудряшки, розовые щеки, голубые глаза. Тоже мне, картинка из сказки!

Мне не нравится, что она идет так близко к Рену и смеется его шуткам. А я-то думала, он идет ко мне.

Ей не надо кутаться в плащ, чтобы никто не увидел винты у нее в шее. Кожа у нее сливочно-белая, никакой мешанины розовых и коричневых лоскутов, как у меня. Она может свободно отбросить плащ, а я об этом даже не мечтаю.

Она — самый настоящий человек, а я… я — нет.

Ревность.

Да, верно. Это слово всплывает у меня в голове, и, пожалуй, вполне подходит к случаю.

Рен с девицей подходят ближе, к самому фонтану, к месту, где прячусь я. Неужели Рен уже меня позабыл? Чем эта бледная моль его приворожила? Зачем он привел ее к фонтану? Снедающее меня жжение — как тысяча булавочных уколов. Будто швы, которыми я сшита, вдруг стали расходиться.

Самое большее, что мне удается, — это удержаться, не броситься на эту парочку, не выцарапать им глаза. Когти так и рвутся наружу, до боли в пальцах. Зачем Рен со мной так?

Они проходят мимо фонтана и сворачивают в переулок, ведущий к тюрьме. Я по-прежнему прячусь. В груди у меня нарастает стон, и сдерживать его нет сил. Он летит над площадью, отражаясь от вод фонтана.

Рен предпочел мне смазливую девицу.

Наверное, он ведет ее в дворцовый сад. Или в церковь с цветными витражами. Будет играть ей музыку, как играл мне.

А я-то поверила, что между нами зародилось нечто особенное. Нечто такое, что нелегко позабыть.

Впрочем, чего я хотела? Отец ведь предупреждал, что так оно и будет. Что люди меня не поймут, что я им не понравлюсь. Что гибрид вроде меня никому не нужен.

Я думала, что нравлюсь Рену, что ему со мной хорошо. По щекам текут слезы, луна в небе идет рябью. Я думала, что Рен — мой друг. А он никакой не друг. Он меня уже позабыл.

Я знаю, что сказал бы отец. Он сказал бы, что я должна забыть Рена.

Я выбираюсь из укрытия и бегу к тюрьме. Возьму первую же попавшуюся девочку и полечу домой. И никогда больше не стану дожидаться Рена у фонтана.

Слезы сменяются чувством стыда. В последнее время я слишком мало думала о долге. Я пренебрегала делом, ради которого была создана. Я предала отца. Предала мать, которой никогда не видела. Предала себя.

И все ради какого-то глупого ветреного мальчишки.

Я забираюсь в тюрьму, но полыхающая во мне ярость требует выхода. Я не прибегаю к сонному порошку отца, а вместо этого влезаю в окно и застаю стражников врасплох. Все семеро падают без сознания на пол еще прежде, чем стражники, караулящие в комнате у девочек, успевают отпереть дверь. Я вою на луну, заливающую светом окрестности, и один из оставшихся стражников бежит прочь, на улицу. Оставшиеся дрожащими руками вытягивают мечи и пытаются меня окружить. Я разрываю окружение, жалю хвостом налево и направо, и они камнем падают на пол. За дверью перешептываются девочки. Я медлю. Я не хочу делать то же самое и с ними.

Я снимаю с пояса склянку с порошком и бросаю в комнату. Когда склянка разбивается, девочки ахают, а затем наступает тишина.

Я скользящим движением проникаю в комнату и жалю ближайшую девочку, чтобы она не проснулась по дороге домой. Потом беру ее под мышку, заворачиваюсь потуже в плащ и выбегаю из тюрьмы.

На какой-то миг мне хочется поймать того стражника, что сбежал. Я узнаю его — он пахнет страхом, как те кролики, на которых я охотилась, добывая нам мясо к ужину.

Но в домах вокруг так много людей, так много дрожащих сердец, что искать мне придется целую ночь.

Нет, важнее вынести отсюда девочку. Я прячусь в тенях и скольжу по переулкам Брайра.

Откуда-то сзади ветер приносит мое имя.

— Ким! Ким!

Я не оборачиваюсь. Больше я своему долгу не изменю.