Чудовище

День десятый

Увидев девочку, отец обрадовался. Я принесла ее домой и уложила в гостевой комнате, что в башне над лабораторией. Отец погладил по голове девочку, а потом меня.

— Ты отлично справилась, детка, — сказал он, а потом велел мне выйти. Он собирался лечить девочку. Я хотела остаться и посмотреть, но отец сказал, что мне надо отдохнуть.

Это было вчера, но я до сих пор буквально сияю от его похвалы. Я отлично справилась. Я спасла девочку. Интересно, ей понравятся мои розы?

Поливая кусты, я внимательно осматриваю цветы и срываю две розы. Я подарю их девочке. Комнатка у нее совсем простая, пусть розы ее украсят. С розами всегда красивее.

Я иду по двору, перекатывая слово «роза» во рту, повторяю его несколько раз вслух. От него на душе становится хорошо. Спокойно как-то.

Я поднимаюсь в пристроенную к нашему домику башню. Девочка будет спать в комнате наверху. В этой же башне отец работал дни и ночи, чтобы создать меня.

Каменные ступеньки винтовой лестницы не скрипят, но, когда поднимается ветер, балки снаружи немного подрагивают. По стенам вдоль лестницы — маленькие круглые окошки, сквозь которые падают лучи солнца.

У комнаты на втором этаже тяжелая деревянная дверь. Я открываю ее ключом — он висит рядом на стене — и вхожу в чисто выбеленную комнату. Девочка уже не спит, она сидит, спустив ноги с кровати. Тонкая фигурка золотится в лучах солнца, падающих из окна у нее за спиной. Девочка шмыгает и стирает со щеки слезу. И она вряд ли плачет от страха — плащ у меня запахнут плотно.

— Ты что? — спрашиваю я.

Рыдания усиливаются, девочка не отвечает. Она обхватывает себя за плечи тонкими руками, шелковистые золотые кудряшки липнут к мокрым щекам. Кожа у нее вся одного цвета, ни стежка, ни винтика. Я касаюсь рукой винта, который держит мою голову на плечах, но спохватываюсь.

Крыльев и хвоста у девочки тоже, конечно, нет. А у меня есть, и мне это нравится. Удобно же!

Я подхожу ближе и с радостью замечаю, что от проклятия и болезни не осталось и следа — ни нарывов, ни сыпи, да и жар спал. Отец свое дело знает отлично.

Девочка все плачет и плачет. Я заглядываю ей в лицо, а потом протягиваю розы. Лепестки у них персикового цвета, а по краям темнеют и становятся красноватыми. Отец называет эти розы «скромницами».

Девочка не берет цветы.

Я ничего не понимаю, но кладу цветы рядом с ней на кровать. Девочка снова шмыгает носом, берет розу и крутит в тонких пальчиках. Она знает, как надо держать, чтобы не уколоться. Значит, розы ей понравятся. Я нерешительно улыбаюсь.

— Мама… — шепчет девочка, и слезы снова текут у нее из глаз.

— Мама? — повторяю за ней я.

— Хочу к маме.

Внутри у меня пробуждается что-то первобытное, какая-то смесь горечи и других чувств, которые я не в состоянии понять.

Мама. Мать. Девочка хочет к маме.

Хотела ли я к маме, когда меня заточили в то жуткое место? Как жаль — и как хорошо, — что я этого не помню. Не хочу, чтобы мне было так же больно, как этому ребенку.

Я присаживаюсь перед ней на корточки.

— Тебя никто не тронет, — говорю я, но даже я понимаю, что для нее это пустой звук. Она смотрит на меня, потом снова на розу.

— Мама любит розы, — шепчет девочка.

— А ты любишь? — спрашиваю я.

Лицо у нее сморщивается, и слезы снова льются рекой. Девочка мотает головой и швыряет цветок в угол. Падают на пол лепестки.

Я не понимаю эту девочку, не понимаю, почему она такая странная. Роза была такая красивая, а она ее бросила.

— Ким! — говорит из-за спины отец. — Ты что тут делаешь?

Я оборачиваюсь. Кажется, отец недоволен. Он, наверное, подумал, что я плакала.

— Я принесла нашей гостье цветы, — говорю я, но хмурюсь, когда взгляд падает на рассыпанные по полу лепестки. — Только ей, наверное, не нравится.

— Ким, тебе не нужно привязываться к девочкам. Усыпи ее, и пойдем со мной.

Я киваю:

— Да, папа.

Девочка уткнулась носом в подушку — меня она не увидит. Я, не задумываясь, жалю ее хвостом, а потом следом за папой иду прочь из комнаты.

В дверях я замираю — какое-то странное чувство бьется в груди.

«Мама». Что-то связанное с этим словом, что-то такое…

Юбки переливчатого голубого шелка. Я глажу ткань пальцами, вижу, как она скользит и извивается, подобно волне, вокруг ног женщины. Мама.

То самое, глубинное, что шевельнулось во мне минуту назад, обрушивается шквалом, захлестывает, душит. Я цепляюсь за косяк, выскочившие из пальцев когти впиваются в дерево.

Видение исчезает так же внезапно, как и появилось. Ни шелка, ни женщины — лишь блекнущее чувство узнавания.

Я бегу вниз по ступенькам. У подножия лестницы стоит отец. При виде отца мне становится спокойнее.

Отец стоит нагнувшись и ведет ладонями по полу. Я наклоняю голову и смотрю на него. Никогда не видела, чтобы он так делал, — впрочем, я в башне бываю редко, мне больше нравится в саду или в доме, у камина.

Бормоча себе что-то под нос, отец нащупывает в полу потайной люк и сдвигает его в сторону. Под полом оказываются ступеньки. Отец замечает мой взгляд.

— Ну будет тебе, пошли со мной. У тебя наверняка куча вопросов. Я поработаю, а ты пока можешь спрашивать.

Мне это льстит. Отец создает самые необычные вещи — а сам называет себя ученым, — но я никогда раньше не видела, как он это делает. Я быстро спускаюсь следом за ним. Руки у меня дрожат — может, из-за того видения на пороге?

— А что ты сегодня делаешь, папа?

Отец подмигивает.

— Ты ешь столько яиц, что нам нужны еще куры.

Я тихонько смеюсь. Я и правда ем много яиц. Они вкусные, почти такие же вкусные, как крольчатина.

При виде лаборатории я ахаю от удивления. С виду она точь-в-точь как комнатка наверху, до того, как ее побелили и приготовили для того, чтобы селить там девочек. Такая же — и совсем другая. Пол и стены без окон сложены из холодного серого камня. Вдоль стены стоят длинные каменные ящики. По стенам тянутся полки, уставленные странными стеклянными бутылями и пузырьками всех размеров. В одних — сухие травы, в других — глаза, языки, что-то мясистое и непонятное, и все это залито какой-то мутной жидкостью.

Несмотря на то что потайная комната спрятана под землей, потолок у нее высокий. У меня над головой покачивается добрая дюжина скелетов существ, точно сошедших со страниц моей книги сказок. Мне интересно, я тянусь к ним и касаюсь пальцем кончика рыбьего хвоста, который вырастает из бедер скелета, напоминающего человеческий.

Папа укоризненно цокает языком:

— Ничего не трогай. Они очень хрупкие.

Я молча обхожу комнату, разглядываю скелеты. У одного из них нижняя часть массивная и похожа на лошадиную, а сверху из нее вырастает человеческое тело и голова. У другого скелета череп кошачий, но тело куда крупнее, чем у кошки, а на лапах — орлиные когти. Каждый скелет соединяет в себе признаки нескольких существ сразу, и я понятия не имею, как называются такие звери. Обязательно поищу в книжке!

— А это кто? — спрашиваю я, показывая на скелет с человеческим черепом, туловищем животного и хвостом наподобие скорпионьего. Жало на конце хвоста напоминает мое собственное.

— Это мантикора.

— А зачем она здесь?

Отец становится серьезным.

— Я их сохраняю. И изучаю. По ним я понял, как лучше всего собрать твое тело.

По спине моей пробегает холодок.

— Ты их убил?

— Нет, милая, что ты. Я хотел их спасти. Колдун вытягивал из этих животных магию. А люди верят, что, если смолоть их кости, получится порошок, в который перейдет магия. Но я не мог допустить такой судьбы для этих чудесных созданий.

— Ты их оберегаешь, да? — с облегчением спрашиваю я.

— Да, именно.

С этими словами отец отодвигает крышку с одного из странных серых ящиков и шарит в нем рукой.

— А это что? — спрашиваю я.

— Это холодильные ящики. Чтобы ничего не испортилось. Вот, смотри. — Он достает из ящика заледенелый полусгнивший куриный скелет и кладет его на каменный стол, стоящий в самом центре круглой комнаты. К скелету добавляется пара смешных ног с копытцами.

Поддавшись любопытству, я подхожу к ящику и прикладываю руку к его стенке. И тут же отдергиваю. Ящик и впрямь холодный. Очень холодный.

В голове всплывает — «ужасно холодный».

— Папа, а как он делает холод?

— Некоторые сочли бы это колдовством.

— А я думаю, что это магия.

В моей книге сказок все время говорится о разных чарах и заклинаниях. Вот колдуны, например, по ночам насылают темные заклятия, водят руками над котлом и творят злое волшебство, чтобы делать разные ужасные вещи.

Папа улыбается:

— Колдовство и есть магия. Но я же сказал, это некоторые так бы сочли, не я. Есть много удивительнейших вещей, которые можно делать без всякого волшебства.

Его улыбка меркнет.

— Боюсь только, что горожане боятся моей магии так же, как боялись бы тебя. Боятся того, чего не понимают. Поэтому мне много лет назад запретили заниматься магией — да и наукой — в городе.

— В чем разница между магией и наукой? — спрашиваю я, чтобы ненароком не спутать и не принять невинного человека за колдуна.

— Разница больше, чем ты думаешь, но невооруженным глазом ее не разглядишь. Магия — это сущность, которую нужно подчинить; наука же построена на знании физических элементов. И магия, и наука могут менять мир вокруг. С заклинаниями наука тебе не поможет, но и сама по себе наука может творить удивительнейшие вещи.

— Такие, как я?

Он поднимает взгляд от замороженной курицы.

— Именно.

Я улыбаюсь, радуясь открытию. Наконец-то я начинаю понимать.

Я устраиваюсь по другую сторону стола и смотрю, как папа работает. Он что-то напевает себе под нос, а руки быстро летают над куриным скелетом. Зрелище завораживает, но я все равно не могу позабыть вопрос, который тревожит меня с тех самых пор, как я заговорила с девочкой наверху.

— А моя мать, какая она была?

Папины руки замирают. Папа бледнеет.

— Зачем тебе, Ким?

Щекам становится жарко.

— Я ее, кажется, помню. Чуть-чуть.

— Как так? — хмурится папа.

— Та девочка наверху… она говорила про свою мать. А потом я что-то такое вспомнила, очень быстро — женщину в голубых юбках. Она была совсем как настоящая, я почти чувствовала на ощупь ткань ее платья.

Не знаю, как передать словами ту ревущую бурю, которая обрушилась на меня вместе с видением, но, похоже, моих невнятных объяснений отцу хватает.

Отец больше не смотрит на курицу, подходит ко мне и обнимает.

— Детка, твоя мать была прекраснейшей из женщин. У тебя ее глаза и ее милый характер. Любые такие воспоминания — это не более чем сохранившиеся в мозгу обрывки памяти. Не тревожься и не пытайся вспомнить еще. Воспоминания могут тебя запутать и испугать. Если ты увидишь то, чего не вернуть, тебя это только опечалит.

Отец прав, и от этой правоты мне становится не по себе. Что бы ни значила для меня мать, я потеряла ее навсегда.

Отец возвращается к работе, и я смотрю, как он работает, а сама вспоминаю свое ночное предприятие.

— Папа, а детям до сих пор запрещают выходить после заката?

— Да, конечно, — отвечает он, и добавляет после паузы: — Почему ты спрашиваешь?

— Ну, может, король передумал?

— Вряд ли. Колдун ведь до сих пор не отступился. — Отец кладет руки на край стола. — Так почему ты спрашиваешь, Кимера?

Мне почему-то становится неуютно. Он смотрит на меня странным пронзительным взглядом, и я должна рассказать о мальчике, которого видела у фонтана, но что-то внутри меня этому сопротивляется. Какая-то часть меня стремится сохранить секрет, чтобы о мальчике знала только я.

Но отец такой добрый, такой великодушный, от него ничего нельзя скрывать. Он должен все знать о моем деле. А то вдруг я наделаю ошибок, и колдун станет и дальше творить свои черные дела.

— Кимера! — Отец смотрит еще строже.

— Я видела мальчика. Кажется. Он пробежал мимо. На площади, где фонтан с ангелочками.

Отцовские пальцы сжимают край стола, и сквозь кожу проступают голубые нити вен.

— Он тебя видел? — Отец понижает голос.

По позвоночнику пробегает холодок страха. Я мотаю головой:

— Я спряталась в тень. Он не знал, что я там. Просто я подумала — странно, ведь солнце уже давно село…

Отцовские пальцы разжимаются, но взгляд у него по-прежнему отстраненный, словно отец не здесь, а где-то далеко.

— Да, странно. Хорошо, что ты мне сказала. — Он смотрит мне в глаза. — Если увидишь еще что-то неправильное, всегда мне говори. И главное — смотри, чтобы ни этот мальчик, ни кто-нибудь другой тебя не увидел. Ясно, Кимера?

— Да, папа. Я буду хорошо прятаться. Честное слово.

— Вот и умница. Вот, подержи-ка.

Он передает мне холодные пушистые ноги и показывает, как приставить их к курице. Ноги скрючены, но отец что-то бормочет, капает на них травяными настоями с полок, — перец для тепла, алоэ для здоровья, — и ноги оттаивают и меняются прямо на глазах. Теперь они мягкие и теплые.

Мой отец — самый удивительный человек на свете.

Он прикручивает ноги к телу маленькими винтиками и снова что-то бормочет.

— Сколько она у нас пробудет? — спрашиваю я, возвращаясь мыслями к девочке, которая спит наверху, в башне. — Девочки, которых я приведу, будут жить с нами, да?

— Конечно нет! — ужасается отец. — Где мы их поселим? У нас и места столько нет.

Заметив, что я приуныла, он поглаживает меня по плечу:

— Не тревожься. Все девочки, которых ты спасешь, уедут в прекрасное место. Им там будет гораздо лучше, чем здесь.

— А их матери? Они тоже с ними поедут? Та девочка сказала, что хочет к маме.

Обрывки воспоминания покалывают сердце, но я отгоняю их прочь.

На какое-то мгновение лицо папы теряет привычное выражение.

— Пока нельзя. Вот когда колдуна не станет, тогда девочки, наверное, вернутся к матерям.

Я улыбаюсь.

— Она обрадуется.

Я обвожу пальцем куриное копытце. Папа возится со скелетом и что-то бормочет.

— А куда ты ее отвезешь?

Папа хмыкает.

— А я все жду, когда ты спросишь. — Он качает головой. — Есть такой город, Белладома — самый красивый город в мире. Это за западными горами. Там правит могучий добрый король. Он всегда жалеет девочек, попавших в беду. Там они будут в надежных руках. Колдун никогда их там искать не станет. Мы с королем Белладомы союзники, — я, а не город. Колдун ни о чем не догадается, он думает только о Брайре.

Я хмурюсь. Я чувствую… ответственность, наверное. Я отвечаю за то, чтобы девочка наверху и другие девочки, в тюрьме, были счастливы.

— А розы там у них будут?

— И розы, и мимозы, и подсолнухи, и петунии, и гиацинты, и вообще все цветы, какие только есть на свете, — все будет. Король поселит девочек у себя во дворце, и они будут его гостьями.

У нас в городе я дворца пока не видела, но обязательно отыщу его в одну из вылазок. Наверное, он красивый. А в счастливом изобильном королевстве, наверное, дворцы еще краше!

— А в Белладоме есть такие существа? — спрашиваю я, показывая на висящие под потолком скелеты. — Или драконы? Или грифоны?

В книжке, которую подарил мне отец, говорится о драконах и грифонах, но в Брайре я их не видала. И в лаборатории их нет. А они, если верить сказкам, мудрые, но внушают страх.

Отец смотрит серьезно.

— Боюсь, что нет. Последний грифон умер больше ста лет назад, а драконов почти извели те, кто охотился на них ради их магии. Эти приятели, под потолком, и то чаще встречаются, да и кости от них остаются, а после драконов и того не получишь. Драконы — это чистая магия, ожившее волшебство.

— Кто же на них охотится? — Придушила бы негодяя!

— А ты как думаешь?

Я шиплю:

— Колдун?

Отец рассматривает содержимое холодильного ящика.

— Не только, но и он свою долю драконьей крови урвал.

Я заставляю когти вернуться на место.

— Зачем?

Отец закрывает ящик и обводит взглядом полки.

— Именно так колдуны изначально обрели чародейскую силу. Когда-то люди и драконы жили в мире и дружбе. Драконы несут в себе сродство с природными элементами — каменные драконы сродни земле, водяные — сродни реке, ну и так далее. Люди, которые жили рядом с драконами, мало-помалу впитывали их магию. Драконьи наездники и стали первыми колдунами.

— Ну и что? Люди ведь дружили с драконами. Зачем тогда колдунам убивать драконов?

Отец поворачивается ко мне лицом.

— Понимаешь, милая, власть — штука коварная. У кого она есть, хочет еще. А колдуны — они, в конце концов, такие же люди. Они узнали, что когда дракон умирает, его магическая сила достается тому, то находится к нему ближе всех. А если убить дракона, то и ждать не придется. Драконы ведь живут сотни лет. Зачем же тянуть и дожидаться, пока дракон умрет, если можно его убить? Чем больше магической силы получали колдуны, тем легче им было убивать драконов. Так и вышло, что драконов на свете почти не осталось.

Отец постукивает пальцем по подбородку.

— Правда, однажды прошел слушок, что где-то близ Брайра таки живет дракон. Я бы не удивился, узнав, что за ним колдун сюда и явился в первую очередь.

— Как ужасно, — только и могу вымолвить я. Горло сжимается. Бедные драконы! Они-то считали людей друзьями, магией с ними делились, как могли, а эти самые люди их и убили.

Отец снимает с полок несколько бутылей и капает настоями на залатанную куриную тушку. Куриная плоть впитывает капли, как губка, которой я мою посуду.

— А фонтаны в Белладоме есть? Я вчера видела фонтан, такой, с веселыми ангелочками. Они были такие забавные, я даже сама засмеялась.

Мне нужно поговорить о чем-то другом, чтобы совладать с захлестнувшей меня яростью. Пусть колдуны делают что хотят, я все равно буду спасать горожан, каждую, каждую ночь.

— И фонтаны, и пруды, и сады. Белладома просто утопает в зелени, она нарядная, яркая, как горы вокруг.

Я невыносимо горда. Мы увезем наших девочек в рай. Мы их спасем.

— Жаль, мне этого не увидеть. Красиво, наверное.

Отец отрывается от работы и кладет руку мне на плечо.

— Когда-нибудь обязательно увидишь.

Глаза у меня расширяются.

— Правда увижу?

— Ну конечно. Вот победим колдуна, и переберемся в Белладому жить.

— А когда мы повезем девочку? Я хочу побывать в Белладоме!

Лицо отца темнеет.

— Ты не поняла, детка. Мы не сами ее повезем. Это долгий путь, а мы нужны здесь. Девочку отвезет мой друг по имени Дэррелл.

Меня охватывает разочарование. Друг отца…

— Это тот, который меня испугался?

Отец усмехается:

— Тот самый. Только не выскакивай к нему в таком жутком виде, и больше ничего такого не случится.

— Не буду, — обещаю я и стискиваю руки за спиной.

— Ну хорошо, но если мне нельзя туда, можно мне хотя бы фонтан? В саду…

Я переключаюсь на голубые глаза и умильно улыбаюсь.

— Выведешь еще нескольких девочек — посмотрим.

— Спасибо, папа!

Я радостно взмахиваю крыльями, и травяной настой из открытой бутылочки выплескивается куда-то вверх и пятнает полку.

— Ладно, ладно. Вот, возьми курицу, — он ставит начавшую шевелиться птицу на каменный пол, — и пойди познакомь ее с другими.

Я в полном восторге смотрю на существо, которое копошится на полу. Отец так здорово умеет чинить и исправлять. Он может исправить что угодно. Даже наш с ним бедный город.

Отец уходит в дом, а я выпускаю курицу во дворе, и вот она уже кудахчет и топчется в пыли вместе с остальными. Куры у нас все с копытцами, шустрые и иногда от избытка чувств срываются в галоп. Вот как сейчас. Я принюхиваюсь: что-то изменилось; от живой изгороди доносится смутно знакомый запах.

Сюда кто-то идет! Я бросаюсь в дом предупредить отца. Надо надеть плащ! Не хочу никого пугать. Я должна выглядеть прилично. Я застегиваю плащ на шее, но винты все равно видны. Я хмурюсь — день такой теплый, что в капюшоне ходить совсем не хочется.

— Папа! — кричу я. — Кто-то лезет через изгородь!

Отец выходит в прихожую.

— Спасибо, милая, — говорит он, но замолкает, увидев, что я стискиваю плащ рукой у горла — только так можно спрятать винты, не надевая капюшона.

— Погоди, я кое-что принесу.

Он исчезает в спальне, но не успеваю я задуматься, что он имел в виду, как отец снова появляется. В руках у него черная атласная лента с пристегнутой к ней красной камеей в виде розы.

— Как красиво! — выдыхаю я.

— Когда-то давно я подарил ее твоей матери, — говорит он и повязывает ленту мне на шею.

Теперь винтов не видно. Я глажу пальцами камею. Это будет самая большая моя драгоценность — все, что осталось от матери.

Отец берет меня за руку и ведет во двор навстречу гостю. Он въезжает во двор на козлах похожей на большой ящик повозки с зарешеченной стенкой. Я узнаю его и останавливаюсь как вкопанная.

Это тот самый человек, которого я напугала. Я крепче хватаюсь за отцовскую руку. Я помню, как наш гость испугался, и побаиваюсь последствий, что бы там отец ни говорил.

Гость спрыгивает с повозки, приветствует отца взмахом руки, а при виде меня касается полей своей широкополой шляпы:

— Ну здравствуй, Барнабас. Это, стало быть, и есть твое секретное оружие?

Гость подмигивает, и я чувствую в животе холодный ком. Пусть это друг отца, но что-то в нем мне совсем не нравится. Впрочем, может быть, я просто еще не забыла нашу первую встречу.

Отец похлопывает меня по руке:

— О да. Мое лучшее творение.

Гость подходит ближе и внимательно, с удивлением разглядывает мое лицо.

— Да уж, ты превзошел сам себя. Она совсем другая, вот только глаза…

— Да, совсем другая — горожане с первого взгляда ничего не заподозрят.

Я сильнее сжимаю руку отца. Почему этого человека так удивляет мой вид?

— Рад с вами познакомиться. — Карие глаза встречаются с моими. Лицо у него все в пыли, морщинистое, но гость моложе отца. Это что же, он не помнит, что мы уже встречались? Правда, сейчас я выгляжу гораздо приличнее, чем при первой встрече. Может, тогда он меня толком и не разглядел, а я-то боялась.

Гость кланяется, берет мою руку, которой я цепляюсь за отца, и наклоняется, чтобы поцеловать. Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не отдернуть руку, но от прикосновения чужого человека когти сами собой лезут наружу.

— Что это? — кричит он и отпрыгивает.

Ох, ну вот опять! Я втягиваю когти и широко улыбаюсь, надеясь, что гость успокоится так же быстро, как в прошлый раз. Отец крепко держит его за плечо.

— Все в порядке, Дэррелл, не бойся. Просто игра света.

Лицо гостя на мгновение обмякает, потом он хмыкает и потирает лоб.

— Ух, а я уж испугался. Прошу прощения, юная леди. Видать, не выспался. — Он снова надевает шляпу. — Так где груз?

— Кимера, принеси девочку, да проверь, чтобы она спала. Дэрреллу далеко ее везти.

Отец смотрит многозначительно, и я понимаю, что должна сделать. Жаль, что девочке придется проспать всю дорогу, но отец прав. Так будет лучше всего.

Я иду к башне и по дороге оглядываюсь. Отец и гость о чем-то говорят, склонившись друг к другу. Гость то и дело хмуро поглядывает на меня. Интересно, он правда поверил, что мои когти были всего лишь игрой света?

Я поднимаюсь по ступеням и улыбаюсь при мысли о спрятанной под ними, внизу, отцовской лаборатории. Девочка спит, и я без труда беру ее на руки. Я поднимаю с кровати вторую розу и закладываю цветок ей за ухо. Там, куда она едет, у нее будет множество цветов и удовольствий, но мне хочется надеяться, что она сохранит розу и будет вспоминать обо мне, об отце и о том, что мы для нее сделали.

Когда я возвращаюсь, отец с Дэрреллом стоят у странной зарешеченной повозки. Отец смотрит на меня испытующим взглядом. Дэррелл улыбается, но улыбка у него не такая добрая, как у отца. Мое присутствие не добавляет ему спокойствия, как я ни стараюсь.

Дэррелл открывает зарешеченную дверцу и жестом велит мне положить девочку внутрь. На дне повозки — солома и пара подушек. Комната, которую я приготовила для девочки в башне, будет посимпатичнее, а впрочем, в пути вполне можно обойтись без излишеств. Я кладу девочку на подушки, приглаживаю ей волосы, расправляю платье.

— Отлично, — говорит Дэррелл, закрывает решетчатую дверцу и набрасывает на повозку кусок холста. — Здесь ее никто не увидит.

Он поворачивается к отцу:

— Ну, приятно было с вами иметь дело, но мне пора. Горы сами с места не сойдут.

Он снова касается шляпы, вспрыгивает на козлы повозки и понукает лошадь.

— Пойдем, Кимера. Пора готовить обед, — говорит отец, похлопывает меня по плечу и идет к домику.

Я смотрю вслед повозке, пока она не исчезает за живой изгородью, а потом закрываю глаза и стою так, пока в воздухе не растают последние крупицы запаха девочки и гостя.