Чудовище

День пятьдесят третий

Голова моя гудит как улей — видения, рассказ Рена и Оливера о том, как погибают колдуны, слова отца о том, что все это неправда… Я просто не знаю, чему верить. Что, если ошибаются все, а истина лежит где-то посередине?

Но больше всего меня тревожат бесконечные нестыковки. А вдруг отец ошибается? Вдруг он неверно судит о людях, обо мне, о моих воспоминаниях?

Несмотря на данное отцу обещание, сегодня я проникаю в город другим путем. Брайр полон мрачных тайн, а я не открыла и сотой их доли. Конечно, Рен рассказал немало, но даже он может не знать всей правды. Я совершенно уверена: здесь можно найти что-то полезное, что поможет нам, а может быть, поможет и мне вспомнить мое прошлое.

Эту часть города лоза еще не заплела, но, приземляясь на самую высокую из окрестных крыш, я вижу, что побеги уже подбираются и сюда. Они движутся медленно, но верно. Каждую ночь я вижу, что они забрались дальше, чем накануне, и каждую ночь они оплетают подножие очередного здания или разворачиваются в очередном зале покинутого дворца.

В воздухе разносятся голоса. Женские. И мужские, похожие на голос отца.

Кровь бросается мне в лицо. Это голоса живых людей, и, кажется, они спорят. Доносятся голоса из длинного приземистого здания в конце переулка. Окна здания темны, черепичная крыша цела, без единой дыры. Я спрыгиваю со своего наблюдательного поста и крадучись подхожу ближе. Может, взрослым после заката ходить можно?

Изнывая от любопытства, я пристраиваюсь у стены здания, прямо под окном.

— Да ты даже не знаешь, может, это все враки! — говорит мужской голос. — Ладно, хватит болтать, принеси-ка лучше еще эля.

Женщина фыркает.

— Мне двоюродная сестра рассказала, а она, между прочим, ходит за девочками в больнице, где карантин. Каждое утро приходит, глядь — а еще одной девочки нет. Стражники как пьяные, просыпаются и не помнят ничего. То ли умирают девчонки, то ли их кто-то куда-то забирает. Ну а в больнице молчат, не признаются.

— Это все то чудище с дороги, — говорит мужчина, но язык у него заплетается, и я с трудом разбираю его речь. — Девчонка такая… с крыльями и клыками… и…

Голос мужчины тонет в звоне стаканов и громком смехе, но я холодею. В последний день своей учебы я ужалила какого-то человека. Неужели это он?

Теперь говорят все одновременно, но я ухитряюсь выхватывать кусочки разговора.

— Это опять колдун, Марта, помяни мое слово.

— Ну так и разобрались бы с ним по-свойски, мужики, тоже мне, — отвечает женщина. — А то сидите да смотрите, как он наших девочек крадет.

— Найти бы его да вздернуть, и вся недолга!

Этому голосу вторят несколько мужчин, но их согласные крики вскоре переходят в бормотание.

— Да ни при чем тут колдун, — вмешивается еще один мужской голос. — Я недавно ездил в горы, по делам, так в тамошней деревне говорят, мол, появился торговец живым товаром.

— Чем-чем? — переспрашивает женщина.

— Человеческим товаром, — говорит мужчина.

Наступает тишина.

Что еще за человеческий товар?

— Рабами? — шепотом спрашивает женщина после паузы.

— Точно. Так что — нет, не колдун, с колдуном было по-другому. А нынче что-то новенькое. Я бы поставил на работорговцев. Бьюсь об заклад, они прямо тут в городе и живут.

— Ну и чушь же ты мелешь, Джон Барри! У нас в городе таких нет. Разве, может, Джимми Хилл, да и то лишь если напьется допьяна и захочет добавки. Да и времена нынче мирные. Кому рабы-то нужны?

Люди говорят все разом, и в этой какофонии разобрать ничего уже невозможно. Я зажимаю уши. Услышанное меня тревожит. Что-то из сказанного отзывается в памяти эхом, и отделаться от этого ощущения не удается.

Я прячусь в тени. У меня одна мечта — жить спокойно, но это мне, похоже, не светит.

Колдун нападает со всех сторон сразу. Он уничтожит город не одним, так другим путем. И убить его никто не может, только другой колдун. Ну, или человек, которому жизнь не дорога.

Я по-прежнему не понимаю, почему отец мне об этом не говорил. Он утверждает, что не хотел, чтобы я так рисковала, но зачем тогда он снабдил меня всем необходимым, чтобы жалить, рвать в клочья, убивать? Зачем научил прятаться и подкрадываться — разве не для того, чтобы уничтожить нашего врага?

Поднимается ветерок — он играет моим плащом, прядью черных волос. Рен ждет меня у фонтана. Мне ужасно хочется повидать друга. Но только не сегодня. Слишком уж я запуталась, чтобы еще думать о мальчике, который таскает мне розы из королевского сада.

Сегодня я спасу еще одну девочку и вернусь домой. Так будет лучше. Но только сегодня.

Я усыпляю тюремную стражу раньше обычного и мчусь прочь, держа на руках девочку с непослушными каштановыми кудряшками. Я волнуюсь за стражников: вдруг у них тоже семьи? По своей ли воле они служат колдуну? В тюрьме мне всегда становится неуютно, а сегодня — еще хуже, чем когда-либо. Стоит мне проникнуть внутрь, и в животе что-то переворачивается, снова и снова. На заднем плане ворочается какое-то воспоминание об этом месте, я что-то вроде бы о нем знала, но не могу вспомнить. Не могу даже понять, откуда взялось это ощущение.

С девочкой на руках я выскакиваю в переулок близ фонтана с ангелочками и собираюсь мчаться домой.

— Что ты делаешь?

Сердце пронзает ледяной стрелой. Запах свежевыпеченного хлеба приковывает меня к месту.

Нет. Только не Рен. Только не здесь, не сейчас!

Я прижимаю ничего не сознающую девочку к груди и не оборачиваюсь. Так Рен ничего не разглядит. Во мне бушуют инстинкты — улететь, ужалить его прежде, чем он поймет, зачем я явилась. Если Рен узнает, что Делию унесла из города я, он меня возненавидит. А он поймет, если увидит, что я держу на руках девочку. Я-то ее спасаю, но Рен не поймет — он слишком тоскует по Делии.

Но я ничего не успеваю сделать. Рен сам решает за меня. Он обходит меня спереди, и отворачиваться бессмысленно — и так все ясно.

— Что… — Он осекается, глядя на торчащие из-под моего плаща волосы девочки. Нетрудно догадаться, что за мысли бродят у него в голове.

— Ты все неправильно понял, — говорю я тонким голосом. Каждый мускул моего тела натянут, как тетива. Надо бежать. Сию же секунду.

Рен откидывает мой плащ, чтобы увидеть лицо девочки, и отпрыгивает прочь, потрясенный. На лице у него написан ужас. Тепло и радость сменяются холодом.

— Куда и зачем ты несешь мельникову дочку?

Щеки у меня краснеют, я крепче обхватываю девочку.

Ну конечно, он ее знает. Он здесь всех, наверное, знает.

И меня знал.

— Жизнью клянусь, это не то, что ты подумал!

— Так это ты! — Он тычет в меня пальцем. — Ты служишь колдуну!

— Нет! — кричу я. — Я его ненавижу! Он у меня все отобрал! Я против него! Я хочу ее спасти!

Рен встряхивает головой и, прерывисто дыша, шагает меж стен, ограждающих переулок.

— Девочек крадет только колдун.

Вместо позвоночника у меня — ледышка, и холод пронзает насквозь. Я — не колдун. Как он только мог такое подумать!

— Послушай, Рен…

И тут на него нисходит осознание, заливает кожу яростным багрянцем.

— Так это ты украла Делию, — шепчет он.

Мне нечего ему ответить. Да, я ее украла, но не затем, зачем он думает. Страшное леденящее чувство зарождается у меня в груди и сворачивается вокруг сердца. Мне не объясниться. Я ничего не могу сказать, чтобы не предать отца.

Он хватает меня за руку:

— Где она?

Я пытаюсь вырваться, но он сильнее, чем я думала. Его взгляд меня пугает. Руке больно. От глядящей из его глаз ярости я непроизвольно вздрагиваю.

— Я спасла ей жизнь, — говорю я. — И этой девочке — тоже. А теперь отпусти.

Когда он выпускает мою руку и наклоняется над девочкой, мой хвост вырывается из-под плаща зеленой чешуйчатой дугой. Рен отступает, его доброе некогда лицо искажено страхом и яростью. На мгновение его привычный запах превращается в запах горелого хлеба. А потом Рен падает, держась за грудь, а я, в ужасе от того, что совершила, стою и смотрю, как огонь в его глазах меркнет.

В дальнем конце переулка слышны шаги и голоса. Кто-то услышал, как мы ссорились.

Я вскакиваю на крышу и бегу до самой городской стены, где можно распахнуть крылья и знать, что ни одна живая душа тебя не увидит.

И всю дорогу домой я мучаюсь виной перед Реном и леденящим страхом того, что я делаю что-то неправильное.