Чудовище

1. Пробуждение

Холод. Первое, что я почувствовала, — холод. Склизкий камень холодил щеку, ледяной ветер пробирал до костей. А еще чем-то воняло. Я открыла глаза. Серые камни, серое небо, ледяная крупа, еле ссыпающаяся сверху. И холод. Промозглый холод, заставляющий тело биться в противной дрожи. Еле заставив себя сесть, я огляделась. Серо-белую гамму простирающего вокруг пейзажа портила черная дымящаяся куча, которая и была источником невыносимой вони. То ли от физического усилия, то ли от новой партии жуткого запаха, принесенного ветром, меня замутило. Старательно дыша ртом, я попыталась встать. Не сразу, но мне это удалось, и, пошатываясь и спотыкаясь, я медленно побрела прочь: что-то внутри истошно орало мне, что отсюда надо убираться, и как можно скорее. Скорее не получилось, на пятом шаге меня вывернуло наизнанку.

Сколько я так брела? Не помню. Время и пространство в тот период стали для меня настолько абстрактным понятием, что были несущественны. Я просто шла, спотыкаясь и сбивая босые ноги в кровь. В какой-то момент я обернулась. Все те же голые камни, нагие черные деревья и снег, что старательно запорашивал цепочку моих кровавых следов. С такой ориентацией в пространстве, что была тогда у меня, немудрено ходить кругами. Но только не в моем случае. Тот же голос, что потребовал от меня убраться с места моего пробуждения, упрямо гнал меня в одну сторону: к человеческому жилью. И я опять подчинилась.

Голос не обманул: пусть я и продрогла еще сильнее (хотя, казалось бы, куда дальше), но к сумеркам я наткнулась на чей-то дом на отшибе. Он был пуст. Разбив камнем окно, я пролезла внутрь. Судя по пыли и затхлому воздуху, там давно никто не жил. Ни воды, ни еды, ни электричества. Зато не было ветра и снега. В этом доме я проспала весь следующий день. В этом доме я впервые — на своей короткой памяти — посмотрела на себя в зеркало. Ту фразу, что я сказала при этом, не рекомендуется повторять при беременных женщинах, детях и людях с хрупкой психикой…

Ну, что я могу сказать еще? Лицо мое, отражавшееся в зеркале, было чужим, неправильным, не моим. У меня не могло быть такого овала лица, линии скул, формы носа и губ. На мелочи, вроде грязи, общей изможденности и одного большого колтуна вместо волос я решила не обращать внимания: была бы вода и хоть что-то на пожевать…

А на десятой минуте разглядывания себя в зеркале я все же задалась наиважнейшим вопросом: а кто, собственно, я такая? Потому что именно перед тем зеркалом я, к своему ужасу, осознала, что совершенно не знаю ни своего имени, ни того, что было до того, как я очнулась на камнях. У меня даже своеобразная истерика случилась: я битых полчаса (или дольше) стояла перед тем зеркалом и пыталась подобрать себе имя. Ни одно не подошло. Что характерно, Голос, что указал мне дорогу в этот домик, молчал и даже не пытался помочь.

Но мало-помалу я успокоилась и решила обыскать дом: вдруг что найду. Часть дверей была закрыта, но это меня не остановило: в чуланчике я нашла кусок проволоки, которой и были вскрыты две хлипкие дверки, с третьей же вышла промашка и я ее высадила. Ногой.

«Классные навыки!» — подумала я, осматривая найденные сокровища: полупустую канистру с водой, старые драные носки, грязные, заляпанные джинсы, потертые, но вполне крепкие ботинки и теплую куртку. Сокровища те еще, но в моем случае это было божье благословение: та одежда, что была на мне, не заслуживала даже наименоваться лохмотьями.

Когда окончательно стемнело, из домишки выбралось настоящее пугало: найденная одежда была размера на четыре больше необходимого, а спутанный комок грязных волос я безо всяких колебаний обрезала — хоть мой внутренний советчик на этом все же проснулся и истошно протестовал против такого варварского преступления. Или протестовала? Какая, к черту, разница?..

Той же ночью я дошла до ближайшей поселения, разбила витрину бакалейной лавки и, набрав полное одеяло еды, дала деру из деревушки. Тусклый рассвет застал меня в дороге. Вновь проснувшийся Голос неумолимо гнал меня в одном известном ему (ей?) направлении. Я не противилась: во-первых, сил на это не было, во-вторых, Голос плохого еще ни разу не посоветовал. Все еще было впереди.

Это случилось примерно недели две спустя. И все это время я брела в одну сторону — к Белфасту. За эти то ли семь, то ли десять дней я научилось безоговорочно доверять Той, что внутри меня. Она помогла мне избежать большинства неприятностей, на которые были так богаты дороги Ольстера. Но и она же, на короткое время перехватив управление телом, убила человека. Впрочем, та, первая, смерть не ужаснула меня. Намерения пахнущей виски и потом горы мяса были прозрачны. От ужаса и отвращения я впала в ступор, а вот она — нет. Коленом — в пах, да камнем в висок, и вуаля. Зато я на короткое время обзавелась автомобилем и некоторой суммы налички, достаточной для обновления гардероба: мое амплуа пугала лишь привлекало столь ненужное мне (по утверждению Той) внимание со стороны патрулей. Причин не доверять у меня не было.

До этого у меня не было повода и возможности осмотреть свое — абсолютно не знакомое мне — тело. А тогда, в грошовой ночлежке, отмыв от грязи собственные костлявые мощи, я с изумлением рассматривала следы на запястьях и щиколотках, потускневшую татуировку в виде змеи и черепа на левом предплечье, шрамы, родинки и прочие отметины. Почему-то все в совокупности складывалось для меня в образ бежавшей из заключения преступницы. «Если это так», — подумала я, — «то внимание со стороны кого-либо не желательно совершенно». И я выкрасила темные с редкой сединой спутанные кудряшки в рыжий цвет. Высветленные брови и ресницы как по волшебству превратили мои бельма в обычный водянисто-неопределенный цвет. Темные очки дополнили образ. Еще б придумать, как скрыть татуировку — еще одну весьма приметную деталь, ведь что-то мне подсказывало, что такой рисунок где угодно не набить. Я еще не знала, что любая попытка наколоть другой узор поверх черепа со змеей чревата приступами вытягивающей жилы боли.

Не буду лукавить и пытаться выставить себя барышней из романов Джейн Остин: я не безгрешная маргаритка, и на моей совести тоже есть чужие жизни. После того, самого первого трупа, от моих рук погибли еще двое, и действовала в те разы уже я и вполне осознанно. Но это были мужчины, вооруженные, а потому опасные для меня. И умирали они быстро, без мук. А ту женщину, настоящую Патрицию О’Киф, Она, прежде чем убить, несколько часов пытала, а я… Я ничего не могла сделать, будучи лишь безмолвным наблюдателем.

Думается мне, она долго выбирала жертву, ничем не показывая ни своих намерений, ни своих возможностей. А меня от управления телом Она отодвинула неожиданно и так легко и быстро, будто проделывала это не раз. Возможно, так оно и было. Уже потом, пытаясь разобраться в тех уцелевших осколках памяти Твари, что по случаю достались мне, я поняла, почему Она не отстранила меня от тела сразу: сначала Тварь была слишком слаба. Позже, после смерти Патти, я вновь смогла говорить и двигаться: мир без того, что она называла «магией» Твари был чужд и непонятен, а то, что случилось с Партицией, я не должна была помнить. Но она ошиблась, память ко мне вернулась, пусть и не сразу, но я сделала все, чтобы Тварь Внутри Меня об этом не догадалась. Как это ни странно, но у меня это получилось.

Патти О’Киф умерла потому, что была похожа на меня. Кроме того, у нее не было в живых близких родственников, и она собиралась за Sruth na Maoile (п/а: Sruth na Maoile, он же Северный пролив, — пролив между островами Великобритания и Ирландия, соединяющий северную часть Ирландского моря с Атлантическим океаном.). Идеальный объект для получения легальных документов. То, что она была даже не рыжей, а блондинкой, являлось лишь досадной мелочью, которая была исправлена за час. Так я стала Патрицией О’Киф, бывшей медсестрой из Омы тридцати лет от роду. Свое собственное имя я, к слову, так и не вспомнила.