Чума в Бреслау

Бреслау, четверг 18 октября 1923 года, десять часов утра

На приходском кладбище Святого Генриха вокруг свежевыкопанной и засыпанной могилы Ганса Прессла стало мало скорбящих. Среди них было несколько девушек из казино, которые даже под черными вуалями не могли скрыть иронических усмешек и оценивающих профессиональных взглядов. Они были очень внимательны и сейчас, когда натыкались в отчаявшееся лицо Эберхарда Мока, и раньше — когда оценивали содержание бумажника, когда полицейский платил ксендзу за его печальное служение. На скорбящего смотрел и один старый торговец, который во время войны руководил пунктом распределения продовольствия и чрезвычайно нажился на этой процедуре. Не сводили с него глаз и профессиональные карманники, которых отличали бегающие нервные взгляды и все повторяющееся движение — жест руки. Всех этих людей интересовали — кроме содержания бумажника Мока — причины, по которым этот хорошо им известный, жестокий полицейский выглядел сегодня как скорбящий, потерявший ближайшего родственника. Все знали, что Мока соединяла какая-то дружба с покойным, которая велела ему заплатить за похороны и известными ему способами повлиять на ксендза, чтобы тот пожелал похоронить самоубийцу в центре кладбища, а не за его стеной. Неудивительно, что Мок пришел на похороны, ведь они видели его на свадьбе Прессла года назад, что, кстати говоря, позволило им тогда заподозрить, что маленький карманник — полицейский шпик. Но должно их обоих связывать нечто большее, — думали они, — раз полицейский не был в состоянии скрыть слез во время церемонии. Может быть, они были родственниками? Такое поведение Мока не усыпило, однако, бдительность большинства скорбящих, чей modus vivendi[26] стоял в явном противоречии с профессией плачущего. Они старались не смотреть на напряженное лицо Мока. Они, а особенно продажные женщины, знали, что слабость надвахмистра может быть временной, что необычный вид его заплаканного лица может предвещать необычайную реакцию по отношению к ним самим. Тоже нежелательную.

— Salve regina, mater misericordiae…[27] — пропел ксендз.

Воры и шлюхи не ошибались. В Моке нарастал гнев. Это разрушительное и неуправляемое чувство толкало его обычно на насильственные действия. Зная это, он всегда успокаивался, припоминая латинские стихи, которые выучил на память в валбжихской классической гимназии. Часто бывало, что, когда он сталкивался с каким-нибудь человеком, который напрягал его нервы, ему приходилось напрягать свой мозг звонкими фразами древних римлян, которые обладали чудесным свойством заглушать и поглощать агрессию. Но сегодня не помогли бы ни Sorakte Горация, ни лесная жаба Титируса Вергилия, ни духовные заклинания ксендза. Сегодня он не хотел успокаиваться. Сегодня, если бы только мог, он кинулся бы в глотку двум людям. Однако он не смог этого сделать, потому что эти люди сидели за решеткой тюрьмы на Фрайбургерштрассе. Если бы не они, не было бы всего этого торжества, а сам он лечил бы холодным пивом недомогание, которое уготовил ему выпитый вчера бокал; тот, что назывался «слишком много», хотя Мок прекрасно знал, что этим именем должен быть окрещен каждый первый, который попадает в рот пьяницы. Эти двое людей — Шмидтке и Дзяллас — лишили его этой чудесной благодати утреннего клина, заставляя участвовать в печальной церемонии, выставляя на тупые, бессмысленные взгляды шлюх и воров, а прежде всего, переживать едкого раздражения. Да, он был раздражен, потому что не смог выследить двух людей, которые заставили Прессла покончить с собой. Тюрьма на Фрайбургерштрассе была для Мока недоступна. Мок не оплакивал смерть своего бывшего информатора, он оплакивал собственное бессилие.

— Ad te clamamus, exules filii Hevae. Ad te suspiramus gementes et flentes[28], - пел ксендз.

Мок не слушал. Опирался на катафалк и читал прощальную записку, которую ему в начале похорон передала заплаканная вдова, пани Прессл, держа на руках годовалого мальчика, также заплаканного, хотя и по совершенно другим причинам. К записке приложен был маленький образок, изображавшая женскую фигуру. «Святая Ядвига» — надпись под изображением идентифицировала фигуру. Мок тупо смотрел, как капли дождя размазывают короткий текст прощания и падают на лицо святой.

Мок отер кулаком глаза и посмотрел в стекло катафалка. Он увидел свое лицо. Глаза опухли от слез и алкоголя. Кожа серая и сморщенная. Как отварная говядина, подумал он, я как разваренное мясо.

— O clemens, o pia, o dulcis Virgo Maria[29], - закончил антифон ксендз.

Мок сглотнул слюну, которая была настолько густой, что с болью терлась о сухой пищевод. Кто виноват в этой смерти? Ответ прост, подумал он, я виноват. Прессл мертв, потому что мне не хотелось оказать ему услугу. Мне не хотелось стоять под палящим солнцем на тротуаре под тюрьмой и подвергать себя враждебным взглядам людей. Он ждал моего визита, а я оставил его одного. Он ждал моего обещания позаботиться о Луизе, а я в своем календаре переписывал из недели в неделю срок посещения тюрьмы. Мне было противна его вонь. Я ушел в тот тяжелый от жары день и даже не дал ему возможности хоть на мгновение покинуть свою камеру и хотя бы на мгновение не видеть своих мучителей. Виноваты не Дитер Шмидтке и Конрад Дзяллас. Это я виноват. Это я его убил.

— И я сотру эту вину! — сказал он ксендзу, который как раз бросал ком земли на гроб.

Сам он не бросил комья земли. Он сделал резкое движение рукой, и — к удивлению духовника — на скромный гроб полетел колыхающимся полетом липким дешевый религиозный образок, один из тех, которые наполняют карманы ксендза, когда он посещает своих прихожан, или капеллана в заключении, когда он несет прощение, в которое никто не верит. Святая Ядвига почила ом гроб навек.

Мок повернулся и двинулся в сторону кладбищенских ворот. Он еще раз взглянул в стекло катафалка. Его лицо больше не напоминало вареную говядину. Теперь оно было похоже на бифштекс. Очень кровавый.