Чума в Бреслау

Бреслау, суббота 27 октября 1923 года, три часа дня

Мок стоял в дверях камеры и привыкал глазами к царившему здесь полумраку. В приоткрытое окно падали напитанные водой грязно-серые хлопья снега. Стены камеры покрыты были штукатуркой, которая от влаги набухала, а ее выпуклости образовывали даже своеобразные линии и хребты — как миниатюрные горные цепи. Иногда вершины этих гор трещали, обнажая кратеры с неровными краями. Мок, вздрогнув, мысленно задал себе вопрос, живут ли в этих кратерах клопы. Через секунду он ответил на него утвердительно. Ибо он увидел наполненные водой банки из-под консервов, в которых стояли ножки двух коек. Третья была прикреплена к стене.

В его ушах все еще болезненно звенел лязг задвижки и смех охранника Ошеваллы, который только что, когда они шли по металлическому мостику, вдоль камер, обрисовывал вульгарно и непристойно практики, которым станет подвергнут каждый новый заключенный, который на свободе был полицейским. Эти рассказы привели Мока к резким спазмам желудка, которые проявились в сухой, дергающейся икоте. И теперь он громко икал, когда стоял в дверях камеры и держал в вытянутых руках два одеяла, поотбитую миску и столь же потрепанную кружку, из которой торчала пообгрызенная деревянная ложка. Пар его дыхания быстро развеялся в холодном воздухе камеры.

В камере раздался еще один вздох. С койки под окном поднялся высокий мужчина. Свет падал на него сзади, погружая лицо в тень. Мок видел только очертания. Они были топорными и грубо отесанными. Через некоторое время он увидел его очень внимательно. Это обличье было прямо перед ним. Близко посаженные глаза и рыбья отвислая челюсть. Пробор в центре головы, разделяющий две волны блестящих жиром волос. Татуировки спускались на шею из-за воротника небрежно застегнутой тюремной куртки. Шрам, рассекающий щеку и губы, терялся в редкой щетине бороды. Бледный цвет лица, опухшие глаза. На лице и руках опухоли, покрытые темными струпьями. Мощные, деформированные кулаки. Длинные, изогнутые ногти, черные от грязи и оранжевые от никотина.

— День добрый, — сказал Мок и положил свои вещи на поцарапанный стол. — Которая койка моя?

Мужчина ударил снизу. Мок однажды слышал на одном из полицейских обучений, что в человеческом подбородке сплетаются многочисленные лицевые нервы. Теперь он это болезненно ощутил. Внезапно в камере стало совсем темно. Светлеть стало только через некоторое время. В этой ясности Мок увидел потолок камеры и ведро с крышкой, стоящее прямо у него за головой. Он пошевелился и тут получил второй удар. Нога. Деревянная подошва ударила его в грудь. Он начал задыхаться. Вернулась икота, разрывавшая его диафрагму. Затем последовал удар сверху. На Мока опустилась железная кровать, которая прямо над полом была прикреплена к железным кольцам в стене. Он поперхнулся и открыл рот. Выплюнул губами немного крови на неровный каменный пол. Следующее удушение было бескровным, но очень сильным. Он не мог дышать, не мог сбросить с себя огромную тушу. Он чуть повернул голову и уже понял, что произошло. Он был прижат к полу койкой, на которой сидел пленник.

— Это твой сон! — крикнул пленник. — Здесь ты будешь спать, возле сортира, ты, полицейская сволочь! На земле, под этой койкой.

Он встал и подошел к столику, потом снова подошел к Моку. В одной руке он держал деревянную ложку, которая должна была служить Моку для еды. Он поднял крышку от ведра и погрузил в нее ложку. От него несло экскрементами. Пленник накрыл ведро и очертил коричневой зловонной слизью поверхность под койкой. Потом поднял подвижную койку и несколько раз махнул над Моком ложкой.

— Говном я тебя окрестил, свинья, и говном нарисовал твой хлев, — голос пленника был скрежещущим и выдавал недостатки в зубах. — С сегодняшнего дня тебя зовут «свинья». Тебе нельзя выходить за пределы твоего дерьмового хлева. Если только я не позволю тебе лизать меня, свинья.

Он сел на свою койку, закурил вонючую махорку и смотрел с кривой усмешкой на Мока, который карабкался из-под кровати и наконец встал, короткий ремнем привязал кровать к железному кольцу, оперся о стену и схватился руками за голову, пытаясь остановить крылья вентилятора, которые стучали у него в черепе. Подходяще для госпиталя, подумал он, давно я так сильно не получал за такое короткое время. Его переполняло зло на весь мир. Это зло одолевало и парализовало. Мок не мог контролировать свое лицо и слезы, вытекающие из уголков глаз. Он увидел ухмылку удовлетворения на рассеченных губах своего мучителя. Он знал, почему тот смеется. Бандит издевался над плаксивой свиньей, которая не покидает круг, очерченный экскрементами. Мок стоял у стены и благословлял указ, который не позволял заключенным снимать шапки. Если бы не это, сокамерник заметил бы рану на его голове. И тогда этого было бы достаточно, чтобы он всадил свой кривой палец в рану. Плачущая свинья стала бы послушной, как овечка. Мока парализовал не столько страх перед сокамерником, сколько, скорее, бессилие перед собственным телом и разумом. Он не был в состоянии принять никакого решения и никаких действий. Он был мягким сплетением нервов.

— Я Дзяллас, — просипел пленник через две дырки в верхнем ряду зубов. — Для тебя «ваше сиятельство граф фон Дзяллас», понимаешь? Повтори это!

— Ваше сиятельство граф Дзяллас! — Мок потянул носом.

— Еще раз! — крикнул Дзяллас и вскочил с кровати. — Было без «фон»! Повтори еще раз, жирная свинья! Все!

— Ваше сиятельство граф фон Дзяллас, — повторил Мок и прислонился к стене.

— Правила такие, — довольный узник поудобнее устроился на койке и упер руки в колени. — Без моего разрешения тебе нельзя выходить из хлева, тебе нельзя ни посрать, ни пописать, ни покурить, ни лечь под койку и на койку. Нельзя прикасаться ко мне и моей жратве. Я хочу, чтобы ты убирал камеру и стирал мои штаны и онучи. Все посылки отдаешь мне. И называешь меня «ваше сиятельство граф фон Дзяллас». Отныне ты мой раб. А когда появится с отвшивения мой напарник Шмидтке, ты будешь и ему прислуживать. Он вернется через час. Здесь нас трое. Есть какие-то вопросы?

— Разрешите лечь на койку, ваше сиятельство граф фон Дзяллас? — спросил Мок.

— Ты еще не заслужил этого, свинья. — Губы Дзялласа изогнулись так сильно, что между ними значительно растянулся розовый шрам. — Не спрашиваешь, как это заслужить?

— Нет, ваше сиятельство граф фон Дзяллас.

— Ну тогда забирайся под койку и молчи, потому что я сейчас иду дрыхнуть после обеда. — Сказав это, Дзяллас лег на свою койку и отвернулся к стене. Вдруг он вскочил и крикнул Моку: — Иди сюда, дырка в заднице! Ко мне, сейчас же! Бегом ко мне!

Мок, не торопясь, подошел к Дзялласу. Тогда тот подскочил на койке, уперся руками в стену и выпятил в сторону Мока ягодицы. Холодный воздух камеры был разорван громким пердежем.

— Хорошо пошло! — усмехнулся Дзяллас. — Ууууууу, было здорово!

Мок вернулся к своей стене, развернул койку и сел на нее. Он не смотрел на Дзялласа, хотя знал, что тот не сводит с него глаз. Он смотрел на влажную стену, на кратеры потрескавшейся краски, на бусинки помета клопов и тараканов.

— Свинья, свинья, — сладким голосом воскликнул Дзяллас и продолжал мелодично напевать. — Ты ушел, не спросив… Кто тебя отпустил? Кто тебе разрешил раскладывать койку? Ты нарушил правила… Ты сейчас будешь визжать, ой, будешь визжать… Но не сейчас, только позже, пока не придет мой товарищ.…

Мок улегся на койку спиной к камере. Он знал, что ночью они выходят. Из всех возможных щелей и дыр. Что лунный свет оседает серебряным саваном на их усах и покрытых волосками ногах. Клопы помедленнее. Они не так ловко перебирают конечностями. Зато они вонзают челюсти в поры кожи и с шипением всасывают человеческие жидкости, а потом оставляют после себя зудящие струпья и пузырьки. Вши — в одеялах, в их складках. Жилище у них в складках, оттуда выходят мягкие гниды.

— Любишь трахаться, полицейская свинья? — продолжал Дзяллас тем же сладким тоном. — Так же, как любила эта маленькая шлюшка Прессл, этот шпиц. Ой, любила, любила… Сама брала нас с утра за яйца… Любишь, любишь… Сама увидишь, когда придет мой приятель… Подождем до ночи… Он сядет тебе на спину, а я начну… Полюбишь это, свинья… Будешь визжать, а завтра сама попросишь дозволения… А я скажу: «Если ты так сильно хочешь, свинья, ну это уж повернись ко мне своим растолканным задом!»

Некоторые тараканы неуклюжи, думал Мок. Они черные. Они не поднимутся выше первого этажа. Сюда они не доберутся. На этот последний этаж. В этот ад содомитов. Зато здесь будут другие. Те рыжие. Blatta Germanica. Свое название они взяли у нас, немцев. У этих-то липкие ноги. Они могут бегать по стеклу. Ночью они будут щекотать нас по шее, а затем проникать в нос и уши.

Дзяллас уснул. Он лежал на животе на отодвинутой от стены койке. Руки свесились по обе ее стороны. Он был беззащитен. Без своего сообщника, который когда-то сидел на спине у Прессла. Прессл лежал на той же кровати, что сегодня и он сам? И ему тоже нельзя было никуда двигаться «без разрешения»? Рабу Гансу Пресслу, должно быть, приходилось спрашивать своих хозяев, может ли он засунуть пеленку себе в штаны, когда кровь текла у него по ногам. Что снилось Гансу Пресслу, когда тараканы щекотали его за ухом, когда клопы и вши впивались в кожу? Ему снился его маленький сынок Клаус? И о чем он думал, прежде чем накинуть себе петлю на шею?

Мок услышал, как барабанят капли дождя по гробу Прессла. «Уважаемый господин надвахмистр! Заключенные Дитер Шмидтке и Конрад Дзяллас опустили меня в тюрьме. Умоляю вас, убейте их. Если вы это сделаете, мой сынок Клаус никогда не узнает, почему я убил себя. Только они знают. Это моя последняя просьба. Если вы обещаете, бросьте этот образок на мою могилу. С величайшим уважением, ваш Ганс Прессл». Мок услышал удивленные возгласы шлюх из казино, которые наблюдали, как он бросает образок со святой Ядвигой на крышку гроба Прессла. И тут он увидел свою пустую, одинокую, хорошо очищенную квартиру на Плессерштрассе. Несколько лет без отца. В дуновении ветра от окна колышется прибитый к фрамуге отцовский ремень для заточки бритвы. Мухи отрываются от клеенки. На столе стакан водки, наполненный педантично и ровно до горизонтальной черточки, которую он когда-то выдолбил. Мок принял решение.

Он встал и замешкался. А может, этот Шмидтке маленький и слабый? Может быть, даже вместе они не справятся со мной? В конце концов, я сегодня не в себе, и поэтому так дал себя обуздать этому ублюдку! Затем отворились двери. В них стоял охранник Ошевалла. Он оглядел камеру, потом повернулся к кому-то в коридоре.

— Входи после отвшивения!

В камеру вошел огромный мужчина атлетического телосложения. Мок в мгновение ока зафиксировал его татуировки, выдвинутую челюсть, маленькие, прикрытые глаза и усмешку. Да, великан улыбался Моку. Он выставил щербатые, оскаленные зубы. Мок принял решение.

Когда позже Мока спросили, как ему это удалось за столь короткое время, он не смог ответить. Когда полиция допрашивала Шмидта, тот заикался и только повторял, что ничего не видел. Точно так же ничего не видел охранник Ошевалла, который через неделю перестал выполнять свою функцию за невыполнение обязанностей. Никто ничего не говорил, но все это видели. Как Мок прыгает на спину проснувшегося Дзялласа, койка скользит по камере, а вода льется из банок, на которых она была установлена. Как впивается коленями ему в лопатки. Как хватает его обеими руками за подбородок. Как одним резким движением задирает его голову вверх. Они слышали, как Дзяллас кричал: «Он заплатил мне, Ошевалла заплатил мне за твой позор!» Они слышали, как с каким-то влажным треском у него ломается шейный позвонок. А также они слышали крик Мока:

— Я убил его, и никто мне ничего не сделает! — он взмахивал руками, на которые хлынула кровь изо рта Дзялласа. — Я убил его, и я здесь бог! Я убью любого, кто тронет меня! Ночью я сломаю ему шею, как и тому!

— Без дыхания, — медленно сказал Шмидтке и повернулся к Ошевалле: — Я тут не останусь.