Чума в Бреслау

Бреслау, четверг 25 октября 1923 года, десять вечера

Рядом с «Варшавским двором» было много забегаловок. Об одной из них Мок не имел ни малейшего представления, а все же попал в нее. Ведомый надежным инстинктом ищущего утешения, не простившись даже со своими людьми, он нажал на первую попавшуюся ручку какого-то подъезда, и — вместо лестничной клетки — он оказался в низком, темном царстве простых действий и несложных разговоров, где похмелья не существует. Задергивая толстую портьеру, которая должна была не допускать холодную и влажную осень в тесное нутро, наполненное густым дымом, он прекрасно знал, что через минуту забудет о шантаже в вонючем отеле и о уничижительных взглядах Вирта и Цупицы. После нескольких глубоких глотков забудет о унижении санитарного советника, доктора Гольдмана, и о воздействии его дочери на вид худых ягодиц отца и отчаянные попытки, которые предпринимал ее бабушка, чтобы спрятаться за редкими, гладкими от жира волосами. Через минуту он напьется воды из реки забвения, которая разлита по темно-зеленым закупоренным бутылкам с тиснеными названиями различных винокурен, известных очень хорошо одиноким алкогольным путникам.

Именно этим словом Мок определил себя, когда сел за единственный свободный столик в коридоре, ведущем во двор, где располагался писсуар и уборная. Он заказал у улыбающегося кельнера две бутылки пива от Хааса и четыре рюмки чистой водки, которая — как подытожил услужливый обер — никогда не пачкала ни чести, ни мундира. Рюмки он поставил перед собой в ровный ряд, отстегнул часы от жилета и положил их на стол. С таймером перед глазами ему хотелось отправиться в скором путешествии в страну спиртных напитков. Каждые четверть часа он выпивал рюмку и закуривал папиросу. В перерывах он маленькими глотками потягивал пиво и разглядывал других посетителей заведения. Из их глаз и жестов била подавленная неприязнь. Были — как он полагал — два повода такого положения дел. Или постоянные гости не любили никого чужого в своей забегаловке, которая — лишенная вывески — была сама по себе довольно таинственным помещением, предназначенным, вероятно, для избранных, или присутствующие в зале проститутки уже передали все сведения, какой профессией занимается этот мрачный, крепко сложенный щеголь в пиджаке с порванным рукавом. Мок сначала жаждал одиночества, но, выпив за две четверти часа сотку водки и одно пиво, на него нашло желание поговорить с кем угодно. Он не хотел никому доверять. Он хотел поболтать о начале коммунистического восстания в Гамбурге или о создании Рейнской республики в Аахене[33], потому что ему просто наскучило общество плетеной ширмы, стоявшей возле его столика, заслоняя выход во двор, откуда холодный воздух проникал ему под штаны. Он оглядел коридор и ту часть зала, которую видел. Электрические лампы горели очень слабо, недостаточно освещая бар.

Впрочем, освещать им было нечего. На пустой полке за прилавком виднелись только три увядшие розы в жестяной коробке из-под конфет «Франкония». Видимо, информацию о спиртных напитках и еде давал персонал, состоящий из кельнера и бармена, тупую морду которого и поросшую густой щетиной голову Мок откуда-то знал. Эти двое не составляли ту компаниею, по которой он скучал. Он посмотрел на ближайших соседей и стал прислушиваться к их разговору. Двое мужчин средних лет сдвинули котелки на затылок и выпили несколько кружек пива, чем снискали на миг симпатию Мока. Но в то же время предмет их разговоров произвел на него совершенно противоположное впечатление. Ибо сначала они обменивались замечаниями об омнибусах в Бреслау, а потом о качестве цемента с известного завода Гоголин-Горасдзе. Ни рассуждения одного из них, который рассказывал, как трудно руководить фирмой, в которой работает более двухсот лошадей, шестидесяти двух кондукторов и ста двух возниц, ни восторгов второго над рассыпчатостью силезского цемента не показались Моку интересными. Поэтому он сидел молча и — внимательно следя за движениями стрелок часов — регулярно употреблял — до секунды! — водку и пиво, а также снабжал свой организм очередными дозами никотина. Его мысли уже не были дружелюбны к миру. Теперь они были сосредоточены вокруг проблемы неиспользованных возможностей и их последствий.

Когда минули три четверти часа и стоящее перед ним стекло было пустым, он встал, спрятал часы в жилет и, слегка покачиваясь, подошел к бару. Он заказал еще четыре рюмки чистой водки и еще две бутылки пива. Узнав, что единственным блюдом в этом заведении является телячий шницель на холоде, он заказал это блюдо, потребовав, чтобы ему обязательно посадили на него яйцо. Затем он взял ключ от уборной и направился в сторону плетеной ширмы. Он миновал ее и оказался на небольшом дворе, на который выходили опрысканные дождем и грязью витрины нескольких ремесленных мастерских. Руководствуясь обонянием и перескакивая через памятку, оставленную какой-то лошадью, он безошибочно добрался до уборной. Он открыл дверь и почувствовал тяжесть на своей шее. Вес был так велик, что Мок опустился на колени. Если бы не анатомические преграды, его кадык едва ли не впился бы в горло. Он начал задыхаться. Во рту он почувствовал кислоту рвоты. Котелок куда-то покатился. Он понял, что кто-то висит у него на шее. А потом ослепительная боль. Ему показалось, что он слышит треск ломающегося черепа. Последние ощущение, которое появилось в его сознании, это было сильное раздражение по поводу загрязнений на котелке и подозрение, что покатился он или в глубь уборной, или в овсяный конский навоз на заднем дворе.