Чума в Бреслау

Поезд, связывающий Бреслау-Берлин-Кенигсберг, воскресенье 2 марта 1924 года, шесть часов вечера

Мок сидел один в пустом железнодорожном вагоне, который был последним в составе. Он пытался занять свои мысли каким-то иным процессом, чем своим ожиданием трибунала в Кенигсберге, и чем-то другим, кроме топора, который упадет на его шею. Прикованный наручниками к деревянной скамье, он попытался вывернуть шею, чтобы рассмотреть трех угрюмых, молчаливых людей из эскорта. Они сидели в конце большого вагона третьего класса с жесткими, неудобными скамейками, лишенными всех купе.

Сквозь щели в окнах дула в Мока холодная влага. Он ненавидел поездки и поезда. Это ненавистное окружение всегда лишало его уверенности. Так было и сейчас. Он был уже не тюремным королем, а замерзшим, заклятым и жалким преступником, который ехал на свидание с палачом.

Его охранники играли в карты и высмеивали друг друга. Они, должно быть, были очень хорошими коллегами, никто из них не реагировал агрессией на подколы других. Иногда они приглушали голос. Мок догадался, что говорили тогда о нем. Ему хотелось поговорить с ними о чем угодно, чтобы хоть на мгновение отвлечься от снежной грязи за окном и от треугольного капюшона палача с прорезями для глаз. Однако попытки вступить в контакт они пресекли презрительным молчанием. Даже когда он попросил выйти в уборную, один из его охранников пнул к нему горшок, а затем с выражением отвращения на лице вылил содержимое через окно.

Мок дрожал от холода и пытался вспомнить город на Преголе, в котором во время войны провел несколько месяцев в военном госпитале. Однако это не были хорошие воспоминания. Поэтому они не помогли ему заглушить невольные предположения. Близость смерти была в его тюремном царстве чем-то далеким и нереальным. Предчувствие смерти редко охватывает самонадеянных деспотов. Зато в месте расставания, каким являются вокзалы и поезда, в неотапливаемом и воняющем клопами вагоне, оно было чем-то реальным и неизбежным.

У меня впереди еще семнадцать часов, думал он, семь часов езды до Берлина и десять до Кенигсберга на жесткой скамье, к которой я прикован. А потом автомобиль, который отвезет меня на место казни, где его будут ждать топор и пень, в который впитались уже литры крови.

Затихли звуки карточной игры и подшучивания. До его ушей донесся шепот. Он не мог разобрать слов, хотя на мгновение ему показалось, что стражники обсуждают часы и каждый настаивает на том, что его хронометр лучше и точнее. Затем один из них прошел мимо и направился к передней части вагона. Несмотря на постоянное напряжение, Мок почувствовал, что его охватывает сонливость. Когда засыпал, ему показалось, что кто-то накинул ему на голову капюшон на рынке в Кенигсберге. А потом раздался пронзительный скрежет пилы. Однако он не был настолько громким, чтобы лишить его благодати сна.

Разбудили его неподвижность поезда и пронзительный холод. Поезд стоял, а его освещение совсем погасло. Мок свободной рукой достал из кармана пиджака часы. Он нащупал пальцами девятый час. Он проспал два часа. Он встал со скамьи и потер ладонью онемевшие ягодицы. Он оглядел вагон. Охранников не было. Не было ни пальто, ни шляп. Единственным воспоминанием о его церберах был окованная трость, прицепленная к вешалке. Один из них забыл взять ее, подумал он. Где я? Почему поезд стоит? Где мои охранники?

Он посмотрел в переднюю часть вагона и заметил открытую дверь, через которую падали снежинки. Он переместился к центру вагона, так далеко, что у него заболело окованное запястье руки. Да, он не ошибся. За мокрым и тонким слоем снега снаружи виднелась темная стена леса, отражавшаяся от светлеющего неба. Он понял, что скрежет пилы в его сне на самом деле был скрежетом крюка и железного уха в муфте, соединяющей вагоны. Исчез поезд, исчез предпоследний вагон.

Был только последний, а в нем он — прикованный к скамье узник. Он посмотрел налево и заметил домик обходчика. В одном из окон стояла погасающая керосиновая лампа. В этом слабом сиянии он заметил какое-то движение. Тень за тенью. В сторону поезда шли люди. Они приближались к открытой двери. Один из них поднялся по ступенькам и зажег фонарь. И тут Моку показалось, что сердце разбухло у него в горле. Потому что в свете фонаря он увидел палача. На нем был длинный плащ, высокая треугольная шапка и маска с круглыми стеклянными отверстиями для глаз, удлиненная в форме птичьего клюва.