Чума в Бреслау

Бреслау, вторник 12 февраля 1924 года, пять минут седьмого вечера

Шеф криминальной полиции Генрих Мюльхауз миновал не действующий в это время года фонтан на Юнкернштрассе и сразу увидел пивную Кисслинга. Ему даже не пришлось проверять, висит ли над входом в заведение номер 15. На витринах было написано заглавными буквами «Конрад Кисслинг» таким образом, что каждое окно витрины содержало одну букву. Не знающий пивоварен своего родного города, заклятый абстинент Мюльхауз был очень рад, что ему не пришлось далеко искать место, где он должен был сегодня встретиться с очень важными персонами надодранской метрополии. Поэтому он с улыбкой вошел в заведение, наполненное теплом и пением. Это последнее не особо радовало криминального советника, который по натуре не был, возможно, мрачным, но, по всей вероятности, не принадлежал к любителям пьяных мужчин, которые, подкручивая усы и мерно покачиваясь, выпевали трюизмы о том, что «мы встретимся когда-нибудь на надодранском берегу». А таких он только что видел в первом, большом зале с арочными сводами и круглыми люстрами.

Когда перед ним предстал невысокий гибкий обер, Мюльхауз спросил его, будут ли, по его мнению, эти господа еще долго петь. Ирония и досада в голосе гостя были совершенно неощутимы, потому что обер широко улыбнулся и ответил, что мужской хор «Полигимния» обычно поет только через час после своих репетиций по вторникам, но по желанию достопочтенного господина они могут дойти до реже исполняемого репертуара. Мюльхауз не стал продолжать эту тему и уже с явной злостью спросил, где здесь «баварский зал», ведь именно там у него назначена встреча. Обер проводил его в меньший зал, почти без украшений, если не считать продольных балок потолка, с которых свисали абажуры светильников, и оленьих рогов в нишах стен.

Мюльхауз, к явному удивлению кельнера, заказал себе чай Обста для ишиаса. На вежливый ответ кельнера, что такой чай лучше всего пить в аптеке «Гигиена», он потребовал ароматизированного импортного чая. Затем он поздоровался с тремя мужчинами, которые сидели на крепких деревянных лавках. Он повесил пальто и котелок на вешалку, занимавшую всю стену баварского зала. С понимающим видом он констатировал, что даже люди, светлые маленькие примеры, не могут обойтись без алкоголя. Начальник следственной тюрьмы Отто Лангер пил кульмбахер, судья Эрнест Вайсиг уничтожал местного лагера в литровой кружке, а перед шефом «Breslauer Neueste Nachrichten», доктором Отто Тугендхатом, стояла бутылка бренди «Старый Стефан» с известных складов Мампа. Мюльхауз набил трубку и молчал, в отличие от своих коллег.

— Дорогой доктор, — Лангер смерил журналиста взглядом, — вы действительно считаете Ватера человеком чести? Того, кто писал верноподданнические письма Ленину и обещал ему, что Германия станет частью советской империи?

— Да, считаю, — спокойно ответил Тугендхат, отпивая глоток вина. — Честь определяется не партийной принадлежностью или политическими взглядами, а поступками, мой господин, поступками! Ватер, покончив с собой, оказался человеком чести! Каждый самоубийца — человек чести.

— Самоубийство также может быть вызвано страхом. — Судья Вайсиг закурил сигару. — Не обязательно из чувства чести.

— Но он, конечно, не боялся, — усмехнулся Тугендхат, — ведь никто не избрал бы труса полицайпрезидентом Магдебурга… Может ли полицайпрезидент быть трусом? Пусть это скажет кто-нибудь, кто знает это лучше всех! Ну, дорогой советник, — обратился он к Мюльхаузу, — разве наш полицайпрезидент, его сиятельство Вильгельм Клейбёмер, трус?

— Неужели Ватер был полицайпрезидентом Магдебурга? — включился в разговор Мюльхауз, принимая у кельнера стакан горячего, душистого чая.

— Видите, господа, как оживился наш советник? — рассмеялся журналист. — Но не бойтесь, не оглядывайтесь по сторонам в поисках шпиков, скажите коротко, дорогой советник: Клейбёмер трус или нет?

— Доктор Тугендхат, — улыбнулся спрошенный, — вы позволите мне не говорить о моем шефе и о его морали. Мы здесь не для этого встретились. Я знаю, что суицидальная смерть Ватера, как и недавняя смерть Ленина, разожгла эмоции господ, особенно тех ориентированных налево, как наш главный редактор, но не будем забывать, что мы встречаемся здесь по достойному сожаления делу Эберхарда Мока.

Наступило молчание. Все смотрели на Мюльхауза, предоставив ему некое право руководства этим неофициальным заседанием в пивной Кисслинга.

— Простите, господа, за опоздание, — начал Мюльхауз. — Извозчик, который вез меня, был пьян и перепутал Юнкернштрассе с Янштрассе. А теперь ad rem. Эберхард Мок обвиняется в трех убийствах. Две жертвы — проститутки: Клара Мензель и Эмма Хадер, а третья — сокамерник Мока, виновник трех изнасилований несовершеннолетних мальчиков Конрад Дзяллас…

— Исключительный подлец и извращенец, — вмешался Лангер, — у меня с ним одни хлопоты. Из-за него покончил с собой другой заключенный… Мок пользуется в данный момент огромным уважением заключенных. Они обожают его, потому что он принадлежит к касте избранных, которые ни от кого зависят, которые могут сделать все…

— Вы намекаете, директор, — перебил его судья Вайсиг, — что суд должен более мягко отнестись к Моку, потому что он убил какого-то тюремного негодяя?

— Я ничего не намекаю, только…

— Pax, pax[41], мои господа! — Мюльхауз дунул в трубку, извлекая из головки большую шапку горьковатого дыма. — Предлагать что-либо в этом кругу буду только я… Извините, не «предлагать», но «просить». У меня к вам огромная просьба… Речь идет o конфиденциальности, молчании, тайне…

— В свете этих просьб, — доктор Тугендхат наполнил вином пустой бокал, — я совершенно не вписываюсь в сегодняшнюю компанию. Я занимаюсь профессией, суть которой заключается в раскрытии, а не в конфиденциальности. А кроме того, вы постоянно просите меня сделать о том же. Это из-за меня ни в одной газете в Германии не появилось даже упоминания о Моке в связи с убийством этих двух проституток… Я должен постоянно молчать и молчать! Советник, мне уже надоели ваши просьбы!

— Вы правы, доктор, — произнес Мюльхауз и молчал, наблюдая, как кельнер расставил между ними тарелки с баварской белыми колбасками и сладкой горчицей и миску с маринованной репой. — До сих пор вы сохраняли замечательную конфиденциальность. Я знаю, что это противоречит вашей профессии. Но все перед вами. Вы можете выбрать время раскрытия. Вы можете описать дело Мока до того, как оно начнется, чтобы подогреть атмосферу, или вы можете описать его позже… Все… Ваша газета единственная в этом городе… Вы представляете себе цикл статей после суда… Газетчики кричат: «Вся правда об Эберхарде Моке». Тираж BNN вырастет… Люди не будут покупать ни одной другой газеты… Вы будете знать все, ваши конкуренты ничего…

— Вы поступаете необычно, советник, — сказал Лангер, — вы предлагаете заплатить, прежде чем рассказать нам, о чем именно мы должны молчать.…

— Простите меня за короткое вступление? — Мюльхауз, видя, что собеседники кивают головами, продолжил: — Надвахмистр Эберхард Мок работал не в криминальной полиции, а в децернате нравов президиума… Вы могли бы спросить, что я в таком случае здесь делаю. Ответ прост. Я представляю полицайпрезидента Клейбёмера. Именно он поручил мне эту чрезвычайно деликатную миссию. — Он отложил трубку, всплеснул руками и, проводя взглядом по лицам своих собеседников, сказал решительным тоном: — Господа, скажу без обиняков. Полиция хотела бы избежать скандала. Поэтому полицайпрезидент в Бреслау благодаря своим отношениям сделал, чтобы процесс Мока стал засекреченным и состоится в Кенигсберге. В какой-нибудь день прибудут три доверенных человека из тамошнего президиума. Они отметятся у Клейбёмера. Они не будут удостоверять себя. Просто назовут пароль. Клейбёмер лично будет звонить только двум особам. Первой из них будете вы, директор, — обратился он к Лангеру, — второй буду я. Вы получите приказ лично принять кенигсберцев, открыть им двери в камеру Мока и позволить им покинуть тюрьму вместе с обвиняемым. Мои люди будут незаметно сопровождать их всех на Центральный вокзал. Я должен позаботиться о том, чтобы они не знали, кого сопровождают. В поезде последний вагон будет предназначен для обвиняемого и его эскорта. Согласны ли вы соблюдать полную конфиденциальность того, что вы сейчас услышали?

— Да, согласен, — сказал директор Лангер и закусил репой пиво. — Я никому ничего об этом не скажу. Просьба президента Клейбёмера — это приказ для меня.

— Большое спасибо за ваше любезное согласие на безоговорочную конфиденциальность, — усмехнулся Мюльхауз и размял резным ершиком табак в трубке. — А вот вас, доктор, — он посмотрел на Тугендхата, — как раз президент настоятельно просит об условной огласке. Пока Мок не предстанет в Кенигсберге перед трибуналом, среди журналистов будут появляться различные слухи. Вы будете распространять эти слухи, давать противоречивую информацию о месте суда и его дате… Взамен…

— А я вам скажу, что взамен, криминальный советник. — Доктор Тугендхат закурил сигару и пыхнул дымом в оленьи рога, висящие над столом. — Взамен мой репортер, единственный журналист на этом свете, будет допущен на трибунал в Кенигсберге и будет освещать каждый день этого процесса. Вот что будет взамен.

— Согласен, — ответил Мюльхауз, — вы вынули это из моего рта…

— Но у меня еще вопрос… — вмешался редактор. — Вы говорите, что я должен давать противоречивую информацию о дате суда. Чтобы это выполнить, мне нужно знать правдивую… Нужно знать, когда я должен отправить своего репортера на море… Это гораздо более длинная поездка, чем в Зобтен.

— И тут просьба к четвертому из нас, судье Вайсигу. — Мюльхауз взглянул на упомянутого им юриста, который накладывал на тонкую колбаску кольца лука. — Все мы, собравшиеся здесь, должны знать этот срок хотя бы за несколько дней до прибытия в Бреслау трех тайных агентов из Кенигсберга. Директор Лангер должен знать это, чтобы запланировать доставку Мока кенигсбергцам с большой осторожностью; доктор Тугендхат, потому что он должен распространять в журналистском мире ложную информацию, а я должен знать этот срок заранее, чтобы организовать надлежащий эскорт на вокзал. К сожалению, судья Манн из Кенигсберга, которого назначили председателем суда на процессе Мока, даже не хочет слышать об этих аргументах. Он утверждает, что от своих начальников получил строгие указания хранить полную тайну, и не намерен никого уведомлять о дате слушания. А теперь скажите нам, господин судья, неужели он и в самом деле никого не должен уведомлять?

— Мы все знаем старого Манна как тупого, принципиального упрямца. — Судья Вайсиг сглотнул. — Но даже самый нелепо упрямый судья должен, согласно уставу, подать мне официальное письмо, в котором он попросит об освобождении подозреваемого для суда… В этом письме также будет опознавательный пароль…

— Вы уже знаете, о чем вас любезно просит президент Клейбёмер? — спросил Мюльхауз.

— Я знаю. Он хочет знать, когда появятся кенигсбергцы…

— И хочет знать пароль.…

Вайсиг поднял руку и накрыл ею руку Мюльхауза, лежащую на столе. На их руки положил свою директор Лангер, а после минутного колебания доктор Тугендхат. Потом они с размаху хлопнули свободными руками по тыльной стороне тех, что уже лежали одна на другой.

Кельнер, подумав, что кто-то в баварском зале щелкнул ему пальцами, поспешил туда. Он увидел четырех мужчин, которые из своих поочередно сложенных рук создали пирамиду и уставились друг на друга сквозь табачный туман. Один из них помахал кельнеру сигарой.

— Герр обер, в этом заведении что-нибудь пьют или здесь ничего не пьют? — крикнул он с улыбкой, повернулся к коллегам и сказал, уже не обращая внимания на официанта: — Господа, в Бреслау знают об этом нас четверо, плюс полицайпрезидент. И так должно остаться!