Чума в Бреслау

Бреслау, пятница 18 января 1924 года, три часа ночи

Мок проснулся среди ночи и резко сел на койке. Его пронизывал холод. Он укутался одеялом и смотрел на лунный свет, падающий сквозь решетку. В ярком, холодном свечении он увидел маленькие тени насекомых, движущихся по полу. Ему казалось, что он слышит шелест их покрытых волосками ног. Он почесал подмышку и получил легкий укол боли. Это лопнул маленький пузырек, памятка от клопа. Он опустился обратно на твердую койку и, переполненный такой радостью, пожелал протянуть руку под кровать и почувствовать на коже щекотание ножек своих маленьких приятелей. Эту радость доставили ему почти три месяца назад, когда он сломал позвоночник Дзялласу и когда услышал слова Шмидтке: «Я тут не останусь». Уже тогда, когда он вытирал окровавленные руки о грубые штаны, он знал, что нашел рецепт от страха и унижения, которые угрожали ему в тюрьме. Он был как живая граната, как изобретатель боевого газа, носящий с собой его пробы. Этой радости он не утратил даже в карцере. Ибо именно тогда он приобрел в себе францисканскую любовь к существам, которые появлялись в его узкой и низкой темнице. Он любил их как испытанных друзей, к их укусам относился как к чуть грубоватым приветствиям, а к их щекотанию — как к изысканным ласкам. Прикосновение крысиных усов было похоже на утешение.

Не вставая с койки, он коснулся рукой печки, которая обогревала сразу две камеры. Она была комнатной температуры, потому что берегли топливо. Он сам не знал, сколько его нужно. Он никогда его не зажигал. Это всегда делал сосед в соседней камере. Мок в этой тюрьме, особенно после выхода из карцера, ничего не делал, не выполнял даже самых простых действий. Многие хотели ему служить. От страха и от восхищения. Когда охранник провожал его на допрос, в камерах шептали: «Без дыхания». Когда он возвращался с допросов, на которых, впрочем, не говорил ни одного слова, заключенные стучали ложками по мискам. Это была музыка победы, какофонический панегирик в честь триумфатора.

Он хорошо устроился в следственной тюрьме на Фрайбургерштрассе. Будучи прирожденным педантом, он ценил регулярный ритм дня. Три тех же самых приема пищи в течение дня он считал само собой разумеющимся. Бывший гурман и сибарит инстинктивно научился фильтровать ароматы и вкусы. Его небо и обоняние посылали в мозг только те раздражители, которые были приняты ими. Поэтому — в отличие от заключенных, стражников, адвокатов в суде и даже жителей окрестных многоквартирных домов — он никогда не чувствовал удушливого запаха, когда в девять утра выносили ведра с фекалиями и сливали их в большую бочку во дворе. Из пригоревшей каши он старался высосать, а вернее сотворить, совершенно все, что ему нравилось: какой-то далекий и неясный запах копчености и деликатесного лука, какой-то скрытый запах солонины. Впрочем, он научился простому трюку, который позволял любому заключенному каким-то образом нивелировать отвратительный вкус переваренной моркови, а также соуса из брюквы и сельдерея, в котором плавали жилы и тонкие хлопья самого жесткого мяса. За едой он просто затыкал нос. Тогда исчезал настоящий вкус, а чувства реагировали на вкус потенциальный. Иногда фильтр переставал работать. Он не нервничал тогда, не жаловался и не злился. Он вспоминал сцену своего последнего разговора с Гансом Пресслом. Он видел его умоляющие глаза и говорил сам себе с нежной, ласковой улыбкой: «Это твое покаяние, Эберхард, за Прессла. Хвала милостивому Богу, что он не задал тебе хуже. А если Ему понравится испытывать тебя чем-то более выразительным, например постоянной болью или неизлечимой болезнью, то ты примешь это со смирением. Ты не Иов, но ты можешь им быть».

Иногда Мок впадал в гордыню. Он чувствовал себя ницшеанским уберменшем, которого не касается мещанская мораль. Перед сном он складывал в голове кричащие манифесты новой тюремной этики. Глядя на свой все более и более втянутый живот, на мышцы, болящие от ежедневных отжиманий, вспомнил древнегреческие элегии объединенного когда-то Феогнида с дихотомическим и абсолютным разделением на «плохой народ» и «хороших дворян». В одном единственном своем письме, которое он послал из тюрьмы, он попросил Смолора доставить ему том элегий этого поэта в оригинале. Он также попросил вложить кое-что между листами. Смолор выполнил обе просьбы. Он послал Моку в пачке нужную книгу со вложением, а по собственной воле добавил большую пачку табака «Ihra» и сверток пятисот папиросных бумажек.

Мок сел на койку и опустил босые ноги на каменный пол. Лунный свет высекал в стенах дыры, кратеры, а также выдавал непристойные надписи. Он также оседал на открытой книге и подчеркивал гибкие греческие литеры. Он посмотрел на нее и тут же закрыл глаза. Его память работала безупречно. Она тут же воспроизвела греческое двустишие:

Мок также уставился на то, что — по его просьбе — Смолор положил между листками Феогнида. Предмет не вызвал у охранников ни малейшего интереса, когда они листали книгу в поисках карт. Они не знали, что эта картонная коробка, несмотря на невинный вид, является знаком смертельной вечной клятвы и неизбежной мести.

— «Нет способа проникнуть в замыслы женщины или мужа, и пред тем не подвергнуть их испытанию, как животных в упряжке», — перевел Мок слова аристократа из Мегары и смотрел в течение долгой минуты на образок с изображением святой Ядвига, который — вынутый из открытки и приклеенный к стене — серебрился в свете Селены.