Чума в Бреслау

Бреслау, четверг 25 октября 1923 года, восемь вечера

Отель «Варшавский двор» на Антониенштрассе, 16 был очень хорошо известен Моку и людям из децерната IV. Умели они охарактеризовать каждый из многочисленных подтеков на стенах, найти каждую выжженную папиросой дыру в одеяле или матрасе, назвать число потеков каждого таза, в которой дочери Коринфа обмывал свои усталые pudenda. Сколько раз Мок, Смолор или Домагалла заглядывали в этот отель, чтобы застать с поличным проституток, упорно избегавших регистрации! Сколько раз они смеялись до упаду, когда какой-нибудь уважаемый гражданин, пойманный за тингель-танглями, пытался объяснить, что эта дама давала ему частные уроки!

Неудивительно, что Эберхард Мок чувствовал себя в этом храме, как у себя, и не собирался считать ступени, которые вели в отдельные комнаты — нередко являющихся зрителями реальных супружеских трагедий — или находящихся на антресолях уборных, откуда часто доносились вздохи облегчения морфинистов. Мок с закрытыми глазами попал бы в любой уголок «Варшавского двора». Этого не могли сказать о себе два его товарища, и такое знание им, впрочем, ни к чему не было. Они знали одно. Что они должны выполнять приказы Мока, служить ему информацией и укротить собственное любопытство. За это они могли рассчитывать на его помощь, то есть закрытие глаз на их контрабандные начинания. Мок оказал им еще одну важную услугу. Разными способами он убеждал владельцев дорогих публичных домов приобретать товары именно у фирмы, возглавляемой его сегодняшними товарищами. Один из них — худощавый, невысокий и болтливый — был мозгом контрабандной процедуры, заключавшейся в незаконной торговле предметами роскоши. И так, благодаря его ловкости, снабжались — речным путем и, разумеется, без лишнего пошлины — торговые дома Бреслау, Стерана и Берлина турецким табаком, эфиопским кофе, французскими коньяками, афганскими мехами, русской икрой и сирийскими духами. Часть этого добра — благодаря протекции Мока — отправлялась в бордели для богатейших граждан восточной части «дикой и продажной Веймарской республики». Второй товарищ Мока — могучий, широкоплечий немой — был телохранителем первого, человеком, заботящимся о телесной неприкосновенности своего патрона. Первого звали Корнелиус Вирт, второго — Генрих Цупица.

Мок, тяжело пыхтя, поднялся по лестнице на четвертый этаж, где находились самые дешевые комнаты. Он стоял у окна, выходящего на узкую улицу. Закурил папиросу и стряхнул пепел в вазу на подоконнике.

Некоторое время он наблюдал за сценой в доме напротив. Мужчина в безрукавке и майке сидел за столом, на котором стояла суповая миска. Однако он не ел, а только стучал кулаком по столу. По другую сторону стола стоял десятилетний мальчик, который съеживался в конвульсиях, словно каждый удар по столешнице был болезненным толчком. Он, наверное, принес сегодня из школы худшую запись. У кухни, в которой горел огонь, стояла, опустив глаза, женщина и так часто вытирала руки о фартук, что они, наверное, уже были чистыми и гладкими, как кафель печи. К мальчику ластился большой, лохматый пес, который не принимал к сведению школьную трагедию. Мок бросил папиросу и со злостью заметил, что она скатилась в щель между досками пола, откуда через мгновение вылетел закрученный столб дыма.

— Делайте то, что я вам говорил, — тихо сказал он своим товарищам, — а я постараюсь спасти этот бордель от пожара. Жаль было бы, если бы он сгорел. Где бы потрахался наш санитарный инспектор? В своем кабинете в тюрьме? Номер 28. У вас есть ключ. — Он протянул к ним руку.

— Идем, — сказал Вирт Цупице.

Мок первым делом отодвинул ботинком веревочный ковер, бурый цвет которого тут и там озаряли яркие пятна, выжженные какими-то субстанциями. Потом тяжело опустился на одно колено и, пыхтя, всунул палец в отверстие между рассохшимися досками. Кончики пальцев ощутили жар окурка, но он не мог его, однако, ухватить. Пальцы его были слишком толстыми и короткими, а золотой перстень на одном тоже не облегчал задачу. Он попробовал другой рукой и зашипел от боли. Обжегся. Он встал с колен, отряхнул брюки от крупинок песка и скатанных клубков пыли, снял котелок и расстегнул пальто. Он в ярости смотрел на грязь за ногтями, попавшую туда во время его пожарных действий. Из кармана он достал маленький, плоский кожаный футляр, а из него пилку для ногтей. Кончик скользнул за ноготь и сделал круговое движение. К сожалению, грязь была какой-то жирной и не позволяла ее удалить. Она приклеилась к внутренней стороне ногтя. Мок обмахивался котелком и долго смотрел на Вирта и Цупицу, которые — вопреки уведомлению — вовсе не тронулись с места и с некоторым удивлением наблюдали за ним. С пола поднимался все более густой столб дыма. Мок знал своих товарищей пять лет. Бывало, он их любил. Бывало, он даже считал их своими друзьями. Теперь нет.

— Вам смешно, ублюдки? — сказал он медленно. — Но тогда я посмеюсь над вами. Тушите, быстро! Даже можете отлить на это. Давайте уже! Что я сказал?

Оба с неприязнью посмотрели на Мока, но взялись за дело. Цупица просунул пальцы между досками и сильно дернул. Вирт потянулся к вазе, стоявшей на окне, в которой плавали в мутной воде веточки аспарагуса, и плеснул в щель. Мок знал, что такое отношение к Вирту и Цупице укрепит его авторитет. В конце концов, эти люди были обычными бандитами, в Амстердаме и Гамбурге убивающими тех, кто не платили им дань. И они, вероятно, оказались бы на виселице, если бы однажды не встретили на своем пути Эберхарда Мока, который — отнюдь не даром — проявил к ним великодушие и решил их использовать. Такие бандиты, как они, вскоре оценили помощь и щедрые услуги. Им нужно было время от времени указывать на их место и на их глазах быть жестоким по отношению к другим. Иначе в контактах между злоупотребляющим своей властью полицейским и помогающими ему преступниками ничего не получалось. Эти бандиты не знали понятия взаимности.

— Затушили? — тихо спросил он, а они согласно кивнули. — Ну, смотрите, как хватаются в тиски разные мерзавцы, смотрите, как они будут умолять и скулить о пощаде. А потом они сделают все, что я им скажу, и будут смиренно просить дальнейших указаний. Только смотрите и учитесь! Ключ!

Вирт, глядя на мутную лужу воды из вазы на полу, протянул Моку ключ. Тот снял пальто и котелок, вручил из Цупице, подошел к комнате номер 28 и вставил ключ в замочную скважину как можно тише. Потом уже не было тихо. Он резко повернул ключ, пнул дверь и ворвался внутрь. При этом он издал мощный неразборчивый рев, который должен был поразить страхом его жертву.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он достиг намеченной цели. Ужас расширял глаза женщины, которая съежилась у изголовья и натянула на себя одеяло без пододеяльника. Таким образом, тощий мужчина был полностью обнажен и сделал движение, которое хорошо свидетельствовало о его нравственности. Обеими руками он обхватил гениталии и спрятал их от глаз Мока. Хотя тот нисколько не интересовался их видом, он воспринял этот стыдливый жест с пониманием и даже с радостью. Ибо он позволил дальнейшие действия. С диким криком — как индеец, падающий со скалы на перепуганных поселенцев, — он вскочил на кровать и обеими коленями прижал мужчину к матрасу. К тому времени, когда тот сумел стряхнуть с себя девяностокилограммовую тяжесть, у него уже было запястье руки, прикованное к одному из металлических прутьев изголовья.

В женщине за это время произошли изменения. Из испуганной овечки она превратилась в гарпию. Она растопырила пальцы и направила их в лицо Мока. Ему не удалось избежать двух ее ногтей, которые вырвали кусок кожицы в углу глаза и за ухом. Он соскочил с кровати и оценил ситуацию. Худой мужчина, прикованный наручниками, дергался у изголовья, приводя в движение всю кровать, женщина же — не заботясь о собственной наготе — шипела, как змея, и медленно двигалась на коленях в сторону Мока. Тот почувствовал, как струйка крови хлынула ему за воротник.

— Кровь запачкала мой воротник? — спросил он Вирта.

— Да… — ответил спрошенный.

— Ты испачкала мне воротник, сука! — Челюсти Мока крепко сжались. — Так? Это то, что ты сделала? Ты знаешь, шлюха, что значит испачкать мой воротник или заляпать грязью мои ботинки? Это значит разозлить меня. Очень разозлить…

Женщина была названа Моком грубо, но, кажется, неточно. Для проститутки она была слишком стара и слишком уродлива. У нее были сухие обвисшие груди, а поросль внизу живота распространялась до паха и бедер. Под ее кожей неравномерно, как зерна песка, разлагались комки жира. Отвращение, которое Мок почувствовал при ее виде, и ярость из-за испачканного жесткого воротника, однако, не усыпили защитный инстинкт, которым он должен был немедленно проявить себя. Ибо женщина решила действовать иначе. Она больше не нападала на Мок когтями. Они были нужны ей, чтобы прогнать нападавшего с кровати. Когда она уже добилась своего и Мок спрыгнул с кровати, сосредоточившись на своем испачканном воротнике, она потянулась под простыней и достала маленький револьвер. Она нажала спуск, когда он схватил ее за предплечье. Он почувствовал, что кожа на его локте содрана. Он дернул ее руку с такой силой, что почувствовал какой-то хруст. Он уперся ногой в край кровати и сделал пол-оборота — как древний дискобол. Тело женщины ударилось о металлическую перекладину так сильно, что кровать рухнула. Наступила тишина. Мок посмотрел на мебель, которая напоминала ему теперь каких-то зверей с поджатыми передними лапами, потом на лежащую без движения женщину, и, наконец, на простреленный рукав своего пиджака, который шил у Лео Натана из лучших бельских материалов. Ругаясь, он подошел к бессознательной женщине и потянул ее к изголовью.

— Лежи и не двигайся, — сказал он мужчине.

Вирт и Цупица стояли в дверях и смотрели, как Мок открывает наручники, а затем протаскивает их через перекладину и зажимает на запястье женщины. Влюбленные лежали теперь, скованные одной парой наручников. Мок рассматривал разорванный рукав и тяжело сопел.

— Смотрите дальше, — медленно произнес он, сопя в паузах между словами, — он сейчас будет есть у меня из рук.

Вирт и Цупица сели и закурили папиросы. Встревоженный портье, извечный полицейский информатор, прибежал снизу, смотрел то на раскардаш в комнате, а то на потного Мока. Тот успокаивающе кивнул ему головой. Портье вышел, а Мок закрыл дверь и подошел к мужчине, который теперь только одной рукой закрывал свои гениталии.

— Представляю вам, дорогие мои, — громко сказал он Вирту и Цупицу, — господина доктора Теодора Гольдмана, санитарного советника в следственной тюрьме при Фрайбургерштрассе. Лет тридцати, женат. Даму, которая его сопровождает, я не знаю. Но ее возраст я могу определить в плюс-минус пятьдесят лет. Вы читали Лукреция, доктор? — неожиданно обратился он к скованному мужчине.

— Не читал, — сказал Гольдман резким и твердым голосом, как будто использование его титула Моком добавило ему уверенности, — а теперь прошу либо снять с меня наручники, либо дать мне что-нибудь прикрыться. А прежде всего расскажите, что здесь происходит и кто вы такой! И откуда вы вообще меня знаете?

— Позор, — улыбнулся Мок, сел на край кровати и открыл портсигар, — какой позор! Человек с высшим образованием не знает одного из важнейших римских философов… Действительно позор…

— Мы не читали его в гимназии, а впрочем, я не собираюсь оправдываться. — Гольдман отказался взять папиросу и, глядя на Мока с превосходством, крикнул: — Ну сними с меня наручники, хам, сейчас же!

— Смотрите, он не знает Лукреция. — Мок недоверчиво покачал головой. — А если бы знал, то сэкономил бы мне много времени, не так ли, парни?

Вирт и Цупица, названные «парнями», смотрели на Мока с открытыми ртами, когда он кружил в тесноте комнаты, как дикий зверь — между кроватью, стульями и окном. При этом он принимал позу профессора, модулировал голос и поднимал вверх глаза и указательный палец.

— У Лукреция, в самом начале его поэмы «De rerum Nature»[30], — Мок впал в состояние, близкое к восторгу, — есть любовная сцена между Марсом и Венерой. Поэт пишет, что бог войны откидывает свою сильную, стройную шею, а его дыхание зависает у уст богини. Красиво, не правда ли?

Вирт и Цупица кивнули, хотя не очень понимали фразу «дыхание повисает у уст». Невысокий контрабандист сосредоточил все внимание на маленьком браунинге M-1910, из которого прикованная женщина пыталась выстрелить в Мока, а его немой спутник — на движениях, которые она выделывала.

— Лукреций не описывает далее всю историю, — продолжал Мок, касаясь руки женщины и с удовлетворением констатируя, что конечность не сломана. — А дальше было так. Эту историю мы знаем из Гомера, а поэтому я буду использовать греческие имена божеств. Когда Арес и Афродита, упомянутые любовники, лежали в объятиях, внезапно появился муж Афродиты Гефест и накинул на них сеть, которую уже заранее приготовил. Потом он призвал всех богов с Олимпа, чтобы противостоять предательству, совершенному его женой. Слушайте внимательно. Теперь весь миф осовременен…

Мок смотрел на обнаженную пару. Женщина попыталась закрыть лицо волосами. Они были жирными и небрежно окрашенными. Из-под черного выглядывали седые корни. Мужчина начал задыхаться.

— Смотрите, — Мок снова повернулся к своим товарищам, — он уже боится. А чего он боится? Именно мифа. Потому что миф вечно жив. Он Арес, голая старушка — Афродита, а я — Гефест. Возникает только вопрос: а кому я, как хромой бог-кузнец, покажу пойманных в сети любовников? Кому, доктор? Кому я покажу ваш позор? Может, вашей жене? Она здесь рядом…

Мок подошел к окну и выглянул в него. Очень узкая Антониенштрассе была увешана вывесками различных учреждений и заведений. В конце улицы, на фоне монументального здания Городской библиотеки, вырисовывалась темное очертание пролетки и какой-то массивной фигуры. Мок сунул в рот большой и указательный пальцы, свернутые в кольцо, и громко свистнул — как дворовый хулиган. Массивная фигура подняла руку. Одиночная вспышка фонарика. Мок тепло подумал о Курте Смолоре и повернулся к доктору, а дрожь и клацание зубами теперь можно было оправдать холодным, прогнившим от дождя воздухом, ворвавшимся в комнату.

— Мой человек сидит метрах в сорока отсюда, в пролетке, — усмехнулся Мок. — Он не один. Ему очень нравится женская компания. С ним ваша жена. Достаточно подать ему знак, и у нас будут гости.

Гольдман начал всхлипывать. Рыдания охватили его, как приступ эпилепсии. Он свернулся на кровати и бросил. Он уже не пытался скрыть своего сморщившегося membrum virile[31]. Женщина посмотрела на него с презрением, а потом обратилась к Моку сладким голосом:

— Я люблю настоящих мужчин вроде вас, а не таких, как этот, — она указала головой на своего любовника. — Ваши коллеги тоже кажутся мне мужиками хоть куда. Нам может быть очень приятно. Всем. Только не компрометируйте этого слабака. Жена у него это изрядная мегера. Замучает беднягу. А я много повидала в своей жизни и очень много умею…

— Вы не в моем вкусе, дорогая. — Мок посмотрел на людей, живущих напротив, которых выстрел из пистолета приманил к окну. Они на мгновение забыли о школьных проблемах. Даже собака забиралась лапами на подоконник. — Он в моем вкусе, — он указал головой на ее любовника. — Да, да, доктор, только вы сами можете себе помочь…

— Каким образом? — спросила женщина.

— А он не умеет говорить? — вопросом на вопрос ответил Мок.

— Он сделает то, что я ему скажу, — женщина бесстыдно уставилась на Мока.

— Это правда, доктор Гольдман? — Полицейский избегал ее взгляда, липкого, как содержимое клоаки.

— Умоляю, отпустите меня, чтобы жена этого не видела, — зарыдал санитарный советник. — Я все сделаю для вас…

— Видите, — Мок повернулся к Вирту и Цупице, которые, видимо, устали от этой болтовни и с удовольствием приступили бы к использованию своих методов. — Он уже мой, он уже мягкий… Овшивление, мой дорогой доктор. Это ключ к выходу из этой печальной, компрометирующей ситуации. Овшивление. Двое заключенных с фамилиями Шмидтке и Дзяллас. Вы обнаружите у них вши, которые могут переносить тиф. Вызовете их к себе. Они сядут у вас в кабинете, наденут наручники, а вы выйдете на минутку. Тогда я зайду в кабинет. Я выйду через две четверти часа. Это все, что я хочу от вас.

— И что вы будете делать с ними эти две четверти часа?

— Поговорю, и это все.

— Не верь ему! — зашипела женщина любовнику. — Ты видишь, что это какой-то бандит… Это может быть какая-то гангстерская разборка… А ты лишишься должности, а может быть, даже попадешь в тюрьму…

— Что с того, — хмыкнул мужчина, — все, только не это!

— Урок тисков продолжается, — сказал Мок своим людям. — Подождите меня, я сейчас вернусь.

Он вышел из комнаты и сбежал вниз по лестнице. В «Варшавском дворе» было совершенно пусто. Тайные любовники не любят выстрелов из пистолета. На улице было темно и сыро. Он посмотрел вверх, откуда падали капли, рассыпавшиеся в свете газового фонаря. До него донеслись трубные возгласы. Видимо, человек в жилете решил продолжать давать уроки своему сыну. Мок достал фонарик и подал знак Смолору. Тот быстро приблизился и нырнул в тень улицы.

— Я больше не могу, — сказал Смолор, — чертовски холодно. Мать и дочь кричат. Безумие. Так что? Когда? Домой или в отель?

— Приведи их обоих под окно «Варшавского двора». Громко крикни малышке, чтобы она успокоилась. Пусть ее мать сердится на тебя, пусть кричит, пусть говорит что-то вслух! Так, чтобы было слышно наверху. Сделаешь это, Курт?

— Так точно, — пробормотал Смолор и двинулся в сторону пролетки.

Мок вернулся в отель. Он вбежал наверх, ворвался в комнату и оставил дверь открытой. В номере пахло потом и было темно от папиросного дыма. Запах дешевого борделя, дешевого, гнусного трахания.

— А теперь будьте осторожны, — сказал Мок, наблюдая за реакцией скованных любовников на его слова. — Сейчас произойдет смена тона, смена изображения. Я больше не буду вежливым академиком, который говорит о Гомере, но я стану жестоким. Сейчас он будет есть у меня из рук.

Мок подошел к доктору Гольдману и понизил голос.

— Долго еще, коновал, ты будешь слушать эту старую подстилку? Овшивление, или твоя жена будет здесь через минуту!

— Только не это, пожалуйста! Все, только не это, — доктора Гольдмана дергали спазмы отчаяния, его голос поднялся, как пение кантора[32].

Мок подошел к окну и распахнул его настежь.

— Под окном твоя жена и дочь, понимаешь? Так что, мы делаем овшивление?

— Нет!!! — крикнул доктор. — Я не могу!!!

Мок высунул голову в окно и уловил брызги дождя. Потом спрятался обратно в комнату, достал из кармана костяной гребень и зачесал густые, влажные волны волос. Потом он услышал это. Быстрые шаги на лестнице. И тогда он увидел это. Десятилетняя девочка в берете и в светлом пальто. Цупица замахал руками, как крыльями ветряной мельницы, но девочка одним прыжком миновала неуклюжего клоуна и оказалась в комнате.

— Папочка, я услышала твой голос, — крикнула девочка, — мне уже надоело стоять на холоде с этим господином. Что ты делаешь, папочка?!

Мок бросил на кровать одеяло так, что она накрыла оба обнаженных тела. Она не закрыла же лица. Мужчины в комнате замерли. Женщина на кровати быстро пошевелила головой, а ее жирные волосы упали, закрывая лицо.

— Папочка, — воскликнула девочка, — почему ты голый? Почему бабушка голая?

Доктор Гольдман тихо плакал, женщина двигала головой вправо и влево, ударяясь висками о перекладины в изголовье, а Вирт и Цупица уставились тупо на Смолора и девчушку, являющуюся молодой копией той, которая теперь пыталась спрятать голову под одеяло без пододеяльника.

— Это называется еда из рук? — спросил Вирт, дал знак Цупице, и оба покинули комнату.

Мок отпустил тещу и зятя и тоже вышел, ведя за собой безвольную и ошарашенную девочку. Он не хотел своим присутствием портить семейную атмосферу.