Чума в Бреслау

Бреслау, воскресенье 23 марта 1924 года, шесть часов вечера

Корнелиус Вирт старался решительно разграничить дела личные и профессиональные. Он не допускал, чтобы эти две сферы его жизни в какой-либо точке пересекались. Он никогда не рассказывал ни своей любопытной давней любовнице, ни ее еще более любопытной малолетней сестре — которую по инерции также содержал — о событиях будничного дня в нелегком деле, каким он много лет занимался. Впрочем, он был уверен, что подвергнется их испуганным и визгливым воплям, если б раскрыл, чем он занимается каждый день. Хотя их положение в его жизни не уполномочивала каких-либо вопросов и претензий, он терпел — сам не зная почему — вспышки гнева и истерики и отмахивался от их бурчанием и односложно, что, впрочем, никого из них не удивляло и подтверждало мнение о нем как о «настоящем мужчине», который молчит и делает свое. С другой стороны, он не выпускал пар изо рта, когда о сердечных делах говорили ему те, с кем он больше всего предавался удовольствиям. В отношении любопытных проституток, которые хотели бы знать, сколько раз в день «сладкий Корни» удостаивала свою любовницу в алькове, он был молчалив, нетерпелив и, наконец, отдалял от себя, таких, которые переступали границу назойливости. Он просто не мешал развлечения с работой.

Поэтому он не радовался, когда его патрон Эберхард Мок предлагал ему частные встречи в борделях или в отельчиках, которые были не чем иным, как замаскированными борделями. Мок — в отличие от Вирта — часто относился к этим прибежищам как к своему дому. Ведь он был холостяком и постоянным посетителем лупанариев[42], а кроме того, у него не было уже несколько хороших лет содержанки, потому что — в отличие от Вирта — он был импульсивным и невосприимчивым против криков, писков, истерии и любых попыток принуждения своей особы. Развратницы же такое поведение проявляли редко, а чаще всего вовсе. Поэтому он любил их с взаимностью и без задней глубокой сентиментальности. Ему часто удавалось пробиться сквозь их броню пренебрежения и вульгарности; тогда он попадал в нежное нутро обиженных маленьких девочек, которые хотят, чтобы их обнимали и защищали. Конечно, были среди них и такие — Мок в минуты злости утверждал, что они даже составляют большинство, — которые при нем мурлыкали, как раздосадованные котята, а после того как им чаще всего удваивали гонорар, издевались над «сентиментальным голубком». Хотя он и знал об этом, не жалел им нежности, за что — искренне или неискренне, с преданностью или механически — они давали ему сладкие мгновения, которые Наполеон называл «отдыхом воина».

Поэтому Мок назначил по телефону место встречи в гостинице «Под сплетенным венком» в шесть часов пополудни. Он выполнил это в тот момент, когда часы на ратуше пробили три четверти шестого. Вирт, который только что был на десерте со своими дамами в вилле на Данштрассе, выругался, сел в автомобиль, взревел двигателем и тронулся так резко, что его персональному охраннику Генриху Цупице едва удалось вскочить на эксклюзивный салон и занять место рядом с шефом.

Через пять минут после шести они уже были в комнате номер 12 в упомянутом отельчике и с недоверием и безграничным удивлением смотрели на Мока, удобно развалившегося на диване. В зубах у него была сигара, а большие пальцы обеих рук он засунул за карманы жилета. Кровать была в плачевном состоянии, простыня наполовину сползла на пол, а одеяло сброшено и свернуто у изголовья. В воздухе еще витал запах дешевых женских духов. Мина Мока и его усмешка сказали им о многом. Он хорошо поработал, подумал Вирт, а вот-вот начнется долгая и глупая речь о том, чтобы зажать тиски, потом какие-нибудь греческие или римские отступления, а наконец, применение шантажа на практике. И это должно быть воскресенье! Вместо музыки из патефона и совместной поедания штруделя с моей маленькой мышкой и ее сестрой.

— Так, так, — усмехнулся Мок, словно прочитав мысли Вирта. — Учитесь, дорогие мои, еще учитесь! Сегодня состоится еще одна лекция применения тисков. Сегодняшние тиски будут естественными и скорее импровизированными. У меня не было времени тщательно проверить, в чем слабое место человека, с которым мы вот-вот встретимся. Вот почему это чувствительное место нам нужно будет найти ad hoc[43]. Я уверен, что сегодняшнюю лекцию вы поймете очень быстро, потому что она проходит в тех же самых условиях, что и предыдущая. В дешевом отельчике-бордельчике. Ее тема звучит… Ну, как она звучит, Вирт?

— Найти слабое место, — неохотно ответил Вирт.

— Это было введение в лекцию. А теперь к делу!

Мок, не выпуская сигары изо рта, встал, двинулся и приказал Вирту и Цупице следовать за ним. Когда они оказались в коридоре, Мок наклонился к уху и что-то шепнул ему. Цупица понял. Он подошел к двери и вставил отмычку в замочную скважину. Приоткрыл ее легко. Они услышали крики, которые издает очень довольная женщина. Дверь скрипнула. Крики не стихали, наоборот усиливались. К ним присоединилось низкое посапывание самца. Мок вошел в комнату. На переднем плане были видны движущиеся женские спина и ягодицы. Белые и весьма обильные. Над шеей вились от влаги коротко подстриженные волосы. Мок оторвал глаза — не без сожаления — от женских округлостей и поискал взглядом лицо мужчины. Он его не видел. Последней видимой деталью его тела была ключица, торчащий кадык и подбородок, видневшиеся снизу. Голова свисала вниз за край кровати.

Мок дал знак своим спутникам, чтобы они не двигались. Сам обошел кровать и присмотрелся к любовникам. Никто из них не заметил его присутствия, потому что у обоих были закрыты глаза. Мок издал из себя вопль ребенка, который стремится кого-то напугать. Он не выпускал изо рта сигары. Крепко схватил мужчину за уши, торчащие по обеим сторонам головы, набухшей от стекающей крови.

— Подержите его за руки, — крикнул Мок, а сам сжал ладонями щеки мужчины, словно хотел рассказать своим товарищам, что значит тиски.

Женщина молчала и в ужасе смотрела на Мока и двух его спутников. Ее любовник попытался выскользнуть из хватки Вирта и Цупицы. Он безуспешно валялся в кровати, пытаясь перевернуться на живот.

Через несколько секунд он сдался. Лежал спокойно и шептал:

— Отпустите меня, пожалуйста! Это больно!

С таким же успехом он мог бы обратиться к жалости нападавших, декламируя «Короля Ольха»[44] Гете.

— Говоришь, что больно? — усмехнулся Мок, надавливая на его подбородок так, что красное от крови лицо становилось все ближе к полу. — А раньше не было больно, да, Ошевалла? Раньше тебе было хорошо. Блаженно, очень блаженно! Сильно дергается, когда кровь приливает к голове, не так ли? Тебе нравятся такие фику-мику, ой, нравится!

— Отпустите меня, пожалуйста!

— Отпустить! — приказал Мок.

Ошевалла встал шатаясь и натянул на себя брюки. В какой-то момент он запутался в штанинах и тяжело рухнул на кровать. Женщина спряталась под одеяло. Она даже прикрыла голову.

— Видишь, как я добр к тебе? — Мок откинулся на стуле и сунул большие пальцы в карман жилета. — Отпустил тебя… Кровь отхлынет от головы… Все успокоится… Так, так, Отто, все придет в норму… — сказав это, он похлопал лежащего по набрякшим щекам. — Но может быть еще лучше… Я могу позволить и дальше восторгаться в объятиях этой Венеры Виллендорфской…

— Что мне делать? — Ошевалла натянул наконец штаны и сел на край кровати.

— Ответить на вопрос. — Мок вдруг стал серьезным. — Простой вопрос. Но сначала вступление. Я не скучал в твоей тюрьме. Знаешь, почему? Потому что я все еще думал о последних словах этого дегенерата, которому в камере я сломал шею. Хочешь, чтобы я тебе их повторил, или ты их помнишь?

— Не помню.

— «Он заплатил мне, Ошевалла заплатил мне за твой позор!» Так это звучало. — Мок бросил в умывальник потухшую сигару. — Я точно помню те слова, но их вообще не понимаю. Теперь ты знаешь, что я здесь делаю?

— Знаю. — Ошевалла надел рубашку. — А что я с этого буду иметь, если скажу?

— Покой, — ответил Мок, — святой покой. Я уйду отсюда и оставлю тебя и твою даму в покое в вашем любовном гнездышке. Почему ты платил Дзялласу за то, что он дал мне в кость, чтобы унизил меня так же, как мертвого Прессла?

— Я сам не платил, — спокойно ответил охранник, — я просто передавал чьи-то деньги…

— Чьи?

— Генриха Мюльхауза, шефа криминальной полиции…

Наступила тишина. Мок смотрел в глаза Ошеваллы, которые, казалось, потемнели, в то время как его щеки побелели. Он мог бы попросить повторить это имя, но не было нужды. Кроме него пало и имя, и должность полицейского. До сих пор это имя было для него указателем, его владельца он уважал и связывал с ним наилучшие надежды, оно появлялось в прессе, окруженное прекрасными прилагательными, и радовало жителей Бреслау. До сегодняшнего дня. С сегодняшнего дня так зовут того, кто своими деньгами подпитывал ненависть дегенерата Дзялласа к Моку, того, кто хотел сделать из Мока мягкую вшивую гниду, тюремного таракана. Ему не только не нужно было просить повторить это имя, но он даже не хотел.

Он без слов отвернулся от пары любовников и двинулся к выходу. Вирт и Цупица последовали за ним. Первый хотел иронически спросить, каким должен был быть новый вид тисков и чему они научились сегодня. Он не спросил, потому что сегодня кое-что узнал из теории тисков Мока. Он давно заметил любопытную закономерность, но только теперь полностью понял знаки и предсказания. Когда Мок делает длинные предисловия, играется латинскими максимами и древними доктринами, тогда тиски работают слабо или вообще не работают. Когда — как сейчас, услышав это имя — он молчит, стиснет зубы и идет очень быстрым шагом, это очевидный признак того, что он скоро применит тиски тяжелого калибра. Что его цель не ускользнет. И что будет больно.

Генрих Цупица тоже кое-чему научился в тот день. До сих пор он не знал, что во время эротического галопа «сильнее дергается», когда объезжаемый свесит голову вниз.