День середины лета

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ИСТОРИЯ ПОСЛУШНИЦЫ. БОГ ИЗ СНОВ

Три огромные каменные плиты на полу — серые, с зелеными прожилками. Жесткое ложе с соломенной подстилкой и старым, много раз штопаным покрывалом. Узкое, высокое окно кельи, в которое пробивается солнечный лучик на рассвете, и весной скребется ласково веточка цветущего во дворе абрикосового деревца. Еще десять каменных плит коридора. Истертые ступени. Восемь шагов до алтаря, окруженного свечами. Мрачные Залы Исцеления, исполненные болезней и стонов. Погреба с припасами. Каморка, где висят под потолком пучки целебных трав, а на полках выстроились коробочки со свечами. Унылый храмовый двор, дремучий старый сад и крохотный огородик. Запах летнего солнца на камне, аромат высушенных трав, свечей и летучего масла, намертво въевшийся в кожу и волосы…

Таков был мир Илл'ы с самого рождения.

Храм. Застывшая каменная громадина в самом центре кипящей жизнью имперской столицы. Закрытый, тихий мирок, за порог которого ни разу не ступала Илл'ына нога.

Огромный белый свет простерся совсем близко, за высокой серой стеной, — и все же был он невозможно, недосягаемо далек. Там рождались и умирали, воевали и веселились, молились без веры и верили без всяких молитв… Там были повстанцы и уличные актеры, доблестные вояки и удачливые воры, скромные поселяне и пышные лорды, божественный Император и страшная Гильдия. Там было все — и Илл'а знала это "все" лишь по скупым чужим россказням.

Здесь же — только каменные плиты (три в келье, десять в коридоре). Свечи и алтарь. Ее любимые травы. Больные, просящие исцеления. Печальные, молчаливые сестры…

А еще — Алим. Воспитатель и наставница. Тридцатидвухлетняя женщина с внешностью некрасивого подростка и жесткой волей, способной вызвать зависть искушенного полководца. Всегда строгая, но странно заботливая. Пугающая, но по-своему ласковая. Почти мать. Да что там — мать и есть! Другой-то Илл'а не знает!..

Вот и все, что она имела. Немного, в общем-то. Но вполне достаточно для жизни — спокойной и даже счастливой.

Размеренной.

Расписанной ритуалами — час за часом, день за днем, месяц за месяцем…

В свои шестнадцать Илл'а — послушница столичного Храма — знала все о лекарском деле, и почти ничего — о мире вокруг; все о восхвалении и служении, и ничего — о настоящей жизни. Ей, как и всякой, выросшей при храме, полагалось быть покорной, чистой и праведной. Заполненной лишь тем, что допустимо и должно, — а значит, почти пустой внутри…

И Илл'а была такой.

Ну, почти.

Вот уже пять лет у юной послушницы была тайна. Смущающий, непонятный, прекрасный и, кажется, совсем не добрый, бог повадился навещать ее сны.

День, когда пришел он впервые, помнила девушка урывками — зато так ярко и отчетливо, словно сами Светлые выжгли узор из этих кусочков перед ее глазами. Слякотная осень стояла тогда. Мелкий холодный дождик брызгал в открытое окно кельи, делая скользкими плиты пола. Покачивалась ставенка, печально поскрипывая и гремя сломанным накануне засовом. Мокрые, грязные пятнышки расплывались на выцветшем зеленом сукне храмового балахона, в который неохотно и не слишком умело тыкала иголкой одиннадцатилетняя Илл'а.

С раннего утра сидела она за ненавистным шитьем, наказанная за излишнее любопытство. А всего-то добавила в зелье от зубной боли пару лишних травок да заговор! Вовсе не из любви к шалостям, но из искреннего интереса — что за новое снадобье получится?

Получилось не очень.

У несчастного Мигаря, почтенного храмового сторожа, мгновенно задеревенел язык и, на удивление, заблестели хмельными огоньками серые глазки. Хлебнувший от души мужичок растерялся, не зная, идти с жалобой к старшим сестрам, или махнуть рукой да вновь приложиться к бутыли, — и, наверное, выбрал бы второе, но тут, к Илл'ыной беде, наведался в сторожеву каморку по какому-то своему делу брат Орат — желчный, вечно всем недовольный толстяк — поморщился от Мигаревого мычания, ткнулся носом в ополовиненную бутыль и волком уставился на послушницу… Вот так и свалилась на девочку гора нештопанных балахонов да разодранных одеял и подушек. Второй день корпела над ними Илл'а, пока по-прежнему мычащий и подозрительно веселый Мигарь безо всякого результата переходил от лекаря к лекарю: заговор послушницы оказался на диво крепким! Зато зубы у сторожа больше не болели.

Последним и утешала себя девочка, дуя на исколотые пальцы да молясь всем Богиням, чтобы наставнице, спешно отлучившейся из Храма три дня назад, не приспичило вдруг сегодня вернуться. Тогда, может, и удастся скрыть от строгой жрицы свою оплошность!

Впрочем, молитвы Илл'е никогда не помогали. Уставшая и какая-то напряженная, ворвалась тем утром Алим в маленькую келью своей воспитанницы, окинула строгим взглядом горы подлежащего починке рванья, нахмурилась и жестом велела девочке следовать за собой.

Печально вздыхая, потопала послушница в ее покои.

Чего угодно опасалась Илл'а за свой проступок от раздраженной сверх меры наставницы — только не того, что случилось.

Поспешно втолкнула ее Алим в келью, с подозреньем осмотрела пустой коридор да быстро захлопнула тяжелую дверь, заперев сразу на два засова. А на полу ждал уже круг, накапанный свечным воском да заряженный давящей, тяжелой силой…

— Садись туда! — приказала женщина тоном, не терпящим ни вопросов, ни возражений.

Выглядела она излишне нервной, почти напуганной. Бесконечно косилась то на дверь, то на крохотное окошко, прислушивалась к каждому шороху — словно воришка, срезавший кошель у начальника городской стражи да чудом затаившийся в ближайшей подворотне… На миг даже проклюнулось в Илл'ыном сердце робкое опасение, борясь с искренним детским доверием, — но, так уж вышло, что Алим у нее была единственным близким человеком, а потому девочка послушно шагнула за восковую грань, оставив наставницу снаружи.

Отсюда сила круга показалась вкрадчиво-мягкой, почти нежной. Она не давила больше и не тревожила — но щекотала, ластилась, смешными тоненькими усиками проникая под одежду и кожу. Сбивала с толку и весело кружила голову…

Легкое пение-призыв Алим едва слышимо загудело в стороне, превращаясь для Илл'ыных ушей в ненавязчивый, тихий шелест. А у самых ног послушницы опустился вдруг потемневший серебряный медальон.

— Возьми его! — словно сквозь пуховую перину расслышала Илл'а голос наставницы. Но и без этого приказа с любопытством уже тянула девочка вниз тонкие руки…

Что случилось дальше, она не помнила. А было ли вообще что-то? С течением времени почти уверилась Илл'а, что и Алим, и келья с кругом, и медальон ей просто привиделись в случайной предобеденной полудреме — ведь очнулась она от звука трапезного гонга в своей собственной каморке, все над тем же опротивевшим шитьем. Да и наставница ее, изнуренная и довольная, вернулась в Храм только следующим утром…

Уже к вечеру сама тень дневного видения смазалась да расплылась туманом, не оставив по себе и чувства удивления — как это часто бывает, пусть с очень яркими, но снами. Вот только тяжелый кошмар той ночи не позволил Илл'е потерять странный день в бесконечной череде ему подобных.

Впервые говорила она тогда со своим богом, еще не зная, что это ОН. И была их встреча отвратительна, ибо, кажется… бог умирал…

Случилось же это с последним лучом раннего осеннего заката, когда кошмарный сон связал и утянул за собой послушницу, а вязкая, горячечная тьма окружила ее, шепча и скалясь, сверху, и снизу, и со всех сторон.

— Что это? Как это?.. — стараясь не дать воли страху, тихо проговорила девочка.

Ее по-детски тонкий голосок забормотал сварливым, сиплым эхом, зашуршал сухою мертвою листвою, теряясь и затихая во мраке.

— Ты здесь?.. — вздохнула темнота устало и отчего-то слишком знакомо. — Я был уверен, что отрезал тебя… Они все…все… мне обещали…

— Кто ты? — испугавшись, заоглядывалась послушница. Почему-то враз нахлынула на нее тоска. — Тебе плохо?.. — робко вопросила она тьму, ожидая ответа со странной внутренней болью.

Незнакомец из темноты хранил молчание.

— Эй, я лекарь, ты знаешь? — не желала сдаваться Илл'а. — Я могу помочь… ты, упрямец!..

Хриплый смех обрушился на нее отовсюду.

— Не отстанешь ведь, настырная девчонка? — наполнился голос непонятным весельем.

— Я лекарь, — упрямо повторила она. — Расскажи, что с тобой случилось?

И незнакомец нехотя признался:

— Проклятый отравленный дротик… Я-то надеялся: ты не узнаешь… Если вытащат меня — это будет неважно, а если нет (скорей уж нет…) — то какая разница?..

— Что значит "какая разница"? — искренне возмутилась послушница. — Жизнелюбие пациента для лекаря лучшее подспорье! — сварливо добавила она, повторяя слова отца Гутора.

Незримый собеседник опять рассмеялся. Тяжело и сипло, перемежая хохот стонами, царапая натянутые нервы и заставляя Илл'у каждый раз ежиться.

А потом затих, с трудом восстанавливая дыхание.

— Ты ведь сама мечтаешь о покое все чаще, — с печальной серьезностью заговорил он вновь. — Так почему не сейчас?..

Белая длань с кровавым перстнем, раздвинув вязкую тьму, коснулась Илл'ыной щеки, вызывая странную дрожь.

— Чем этот день хуже остальных? — мягко вопросил незнакомец.

И послушница застыла, завороженная.

— Мы могли бы шагнуть туда вместе… — нежно потянул он ее к себе, навстречу ледяному мраку.

Тоненькие усики тьмы осторожно, словно боясь спугнуть, потянулись к лицу девочки, колючая изморозь пробралась под одежду. Илл'а вздрогнула и, наконец, очнулась.

— НЕТ! — в страхе отшатнулась она. — Не пойду!.. — ужас пробрал до костей, а кровь закипела вдруг злостью. — Не пущу! — вырвался у нее яростный крик, и Илл'а не узнала собственный голос.

Но, повинуясь глупому порыву, вцепилась в белую мужскую ладонь двумя руками, рванула резко на себя, вытаскивая из липкой мглы…

Чтобы в следующий миг проснуться дрожащей и слабой, опустошенной почти полностью — будто не спала она этой ночью, а лечила без устали больных и увечных…Чтобы трястись до утра от холодного ужаса — да так и не узнать, как в миг ее пробуждения на другом конце города распахнул, наконец, глаза ослабленный ядом светловолосый мужчина, и озарилось триумфом лицо склонившейся над ним Илл'ыной наставницы…

Целый месяц послушница со страхом смыкала веки и опасливо ежилась в темноте. Но тревожные сны больше не мучили ее, и постепенно Илл'а успокоилась. Монотонная храмовая жизнь всегда избавляет от ненужных раздумий. Хоть и приходило ей теперь при мысли о привычных пустоте да благодушии почему-то на ум нехорошее словечко "отупение", и было странное, взрослое чувство, словно не живет она, а все чего-то ожидает. Словно смотрит на саму себя со стороны — и остается недовольна увиденным…

Наверное, юная лекарка с этим тоже бы смирилась: известно ведь всякому, что даже сомнительный покой милее сердцу, чем тревоги да глупости! Но у Богинь на сей счет, видно, было собственное мнение. Потому-то в ночь, когда маслом и травами чадили в Молитвенном зале лампады, провожая, по традиции, уходящую осень, а первый зимний морозец посеребрил на храмовом огородике комья голой земли и поздние желтоцветы, незваный сон опять одолел послушницу.

Лесистые горные отроги царапали белыми снежными шапками тучное грозовое облако вдали; скрипучие старые сосны стонали на ветру, черкая ветвями у Илл'ы над головою. Под ногами перекатывалась мелкая галька — а в пяти шагах ворчала и шепталась неугомонная речушка, таща островки из листьев, веточек и сора, сердито волоча за собой гремящие камни и камешки.

— Красиво! — оглядевшись, выдохнула в изумлении послушница.

И тут же перепугано зажала рот ладонью.

Голос был не ее. Ниже, медовей и мягче — тембр взрослой женщины, а не слабый девчоночий писк. Осторожно склонилась Илл'а над водой — и застыла, пораженная. Быстрая речная гладь отражала кого-то старше, красивее, мудрее привычной ей храмовой мышки.

Суматошные мысли заскакали в голове — и улеглись вдруг, уступив чувству искристой, уверенной радости, так сильно отличающемуся от ее обычной осторожной робости, привитой строгими жрицами, что Илл'а даже почувствовала на миг укол вины. Была она сейчас собой — и не собой в то же время. Но, вопреки здравому смыслу и воспитанию, искренне гордилась такой переменой.

Как же это могло случиться? Видать, правду говорят, что во сне можно стать кем угодно! Вот только юным послушницам даже снов не полагалось ночью видеть! Вечерняя молитва и отвар из семи трав помогали унять разгулявшуюся фантазию, позволяя бестревожно отдыхать всю ночь, а наутро просыпаться очистившейся, без тени посторонних мыслей, что лишь смущают да отвлекают от работы. И девочка покорно молилась, пила зелье вместе со всеми, понимая, что нельзя по-другому — ведь именно дикие, бесконтрольные сны для таких, как она, необученных одаренных, и становились часто первым шагом на темном пути безумия…

Почему же теперь, как и тогда, осенью, отвар совсем не подействовал? Почему она мыслит так четко, осознавая все, будто наяву? И почему вдруг так странно, так возмутительно рада этому опасному сумасшествию?

Разобраться во всем Илл'е не дали.

Тень легла на бегущую воду, послушница резко обернулась — и второй раз за этот сон оторопела, забывая дышать. Незнакомый мужчина застыл в двух шагах, тревожно глядя на нее, ловя ее взгляд, боясь пошевелиться… Словно ожидая, что, как лесной зверек, в любой миг сорвется Илл'а прочь — и будет бежать, бежать меж этих древних сосен, скользя босыми ногами по мокрой серой гальке…

Но совсем не до побега было девочке. Она смотрела во все глаза, боясь и оторваться, и ослепнуть. Невиданно прекрасным и сильным предстал незнакомец перед восторженной юной лекаркой! Мощь его дара сбивала с ног — и Илл'а сразу решила, что перед ней божество.

Бог казался удивленным, рассерженным, но, в то же время, — и очень радостным.

— Хвала небу, ты в порядке! — скользнув навстречу, с волнением выдохнул он, да порывисто сгреб Илл'у в охапку.

Девочка возмущенно пискнула, изо всех сил пытаясь вывернуться. Как ни странно, незнакомец отпустил — сразу же разжал кольцо рук, примиряюще поднял ладони.

— До сих пор злишься на меня из-за истории с ядом? — спросил с заметным упреком. — Почему не откликаешься днем?

— Днем? — искренне удивилась Илл'а, на всякий случай делая пару шагов назад, подальше от безумного божества с нечеловеческими синими глазами. — Днем я обычно не сплю.

Лицо его вначале сделалось до смешного растерянным, а затем — и мрачным. Светлые брови непонимающе сдвинулись — девочке даже жаль стало этого красивого озадаченного бога.

— Где это мы? — торопливо спросила она, желая отвлечь его от грустных мыслей.

Но, кажется, сделала только хуже.

Синеокий бог теперь не просто хмурился: он не на шутку был встревожен.

— Ты не знаешь? — обвел взглядом каменистый речной берег, сосны вокруг и белеющие вдали шапки горных вершин. — Ты, правда, не знаешь?

Его ладони легли ей на щеки, крепко обхватили лицо. Знакомое кровавое кольцо блеснуло на белом пальце. Ледяные глаза обеспокоенно впились, казалось, в саму душу.

— Это же ты? — узнала, наконец, и всерьез испугалась Илл'а. — Отпусти!

Она дернулась, вырываясь, желая поскорее унести ноги…

Сон поплыл и разлетелся ворохом белых абрикосовых лепестков.

Неспокойной, странно взбудораженной проснулась девочка тем утром. Ночные страхи при свете солнца быстро стали казаться глупыми — зато незнакомое волнение крепко вцепилось в сердце. До обеда не могла Илл'а найти себе места, желая излить хоть на кого-то свою тревогу, свой все растущий неразумный восторг, — а потом не утерпела, и, улучив минутку, прибежала к сестре-исповеднице.

— Бог приходил ко мне во сне! — смущаясь, призналась под цепким взглядом почтенной пожилой Карлины.

Но вместо радости да благодатного напутствия наткнулась вдруг на суровый, острый взгляд.

— Лишь дьяволы, принимая прекрасное обличье, бродят по снам неразумных девиц! — отрезала сестра с осуждением. — Пей двойную порцию отвара да прими две недели службы в палатах умирающих для очищения души и покаяния…

Растерянной и печальной вышла девочка от сестры-исповедницы. И хотелось ей разыскать Алим, спросить совета у неуловимой с недавних пор, вечно занятой наставницы — но стало отчего-то страшно и стыдно, будто впрямь в случившемся была Илл'ына вина. А что, если права Карлина? Как тогда в глаза смотреть благочестивой жрице, из милосердия взявшей безродную сироту под свое крылышко?

И Илл'а промолчала. Лишь взялась с вполне искренним усердием отбывать повинность в надежде, что все, в конце концов, наладится. Утомленная физической работой да постоянным целительским истощением, валилась она к вечеру с ног, и снов своих, если и были те, уже не помнила — только горчинка непонятного сожаления оставалась наутро.

Но подошли к концу тяжелые недели покаяния, послушница вернулась к обычной жизни — и непонятный то ли бог, то ли дьявол не замедлил навестить ее снова.

В этот раз родной Храм снился Илл'е. Неспешно и аккуратно зажигала она свечи под витражными ликами Светлых Богинь в Молитвенном Зале — фитилек за фитильком, каждый из трех сотен — как принято делать в большие праздники. И так спокойно было у девочки на душе, так светло и правильно, что появление синеглазого незнакомца ничуть ее не испугало — только вызвало тень раздражения от того, что в такой момент помешали.

А мужчина, кажется, растерялся: завертел головой в недоумении, разметав по плечам ровную гладь волос; прошелся завороженным взглядом по мигающим свечным огонькам…

— Интересное ты выбрала местечко! — хмыкнул, наконец, весьма насмешливо. — Что-то не припомню за тобой особого благочестия!

— Отстань! — сердито отмахнулась Илл'а, к своей досаде погасив ненароком ближний ряд свечей. — Сгинь! Ты дьявол — так сказала сестра!..

— Это что, одна из твоих шуточек? — брови синеглазого сдвинулись, возвращая знакомое уже озадаченное выражение. — Что вообще с тобой творится в последнее время?

— Ничего, — удивилась девочка. — А должно? — заметался ее взгляд от погасших свечей на красивое лицо бога.

Стремительно, как можно только во сне, тот приблизился. Прищурившись, вгляделся в Илл'у, моргнул напряженно, будто силясь разглядеть ее черты сквозь туман.

— Выглядишь сущей девчонкой, словно лет в двенадцать… — фыркнул, рассмотрев ее, как следует. — Только сбитых коленей и встрепанной шевелюры не хватает!

— Встрепанной шевелюры? — от души возмутилась послушница. — Я всегда аккуратно собираю волосы и слежу за одеждой… И никогда не бегаю, потому и коленей не бью!

— А еще не говоришь, как маленькая святоша… — тихо, встревожено отозвался бог. — Ты же была такой обычной вчера ночью!..

— Вчера? Я не помню… — вопреки всему, она готова была расплакаться, глядя, как расстроили синеглазого ее слова. — Извини…

Он склонился к ней и вдруг отчаянно, крепко-крепко прижал к себе.

— Ты не виновата! — выдохнул в ее волосы. — Клянусь, я найду, в чем дело! Я…

Сон мигнул и разорвался темными снежными хлопьями.

Поутру Илл'е почему-то хотелось плакать.

А еще вертелась все время в голове крамольная мысль: нет, не могли быть правдой злые речи сестры Карлины! Разве дьявол сделался бы из-за Илл'ыных глупых слов столь встревоженным и отчаянно-печальным?

Девочка не знала. Но с того дня она не говорила больше на исповедях. Пустые общие фразы, признание мелких учебных оплошностей, бессмысленные восхваления — все, чего могли добиться от нее старшие сестры, даже любимая наставница Алим…

Илл'а научилась молчать. Впервые у нее появилась тайна.

Впрочем, совесть совсем не грызла послушницу. Недели быстро складывались в месяцы — и сны появлялись не так уж часто, а еще реже получались у девочки хоть что-то из них запомнить. Потому-то — убеждала себя Илл'а — и каяться перед сестрами ей было не в чем. Да и она ли то была — по ночам? Или кто-то другой, лишь хорошо играющий ее роль?..

Смутное чувство неправильности все время мучило юную лекарку. Словно забыла она что-то важное, но отчаянно пытается вспомнить! И вот-вот нащупает ниточку — да только скользкая память не желает даваться в руки…

Ни двойная, ни тройная порция отвара не помогали уже ей — ни от снов, ни от растущего душевного разлада, лишь делали на пару дней больной и вялой, сковывали целительские способности, давая повод желчному брату Орату, обучающему юнцов леченью ран да складыванию дробленных костей, раз за разом обзывать Илл'у бездарью, насмехаться над каждым ее промахом. И, впервые в своей скромной жизни, послушница не смирилась с обидой. Потихоньку стала выливать она прочь ненавистное семитравное зелье, отмечая не без тайной горечи, насколько сильнее и свободней стал ее дар без привычного варева. Из года в год, выходит, травили ее — их всех, молодняк, — старшие, мудрые сестры! Зачем? Для чего это делали?

Так за скрытностью пришло в ее душу сомнение.

Поистине, меняли Илл'у эти сны! Неуютное, тревожное беспокойство росло в ней с каждым годом, с каждой неделей, с каждым днем — будто кто-то незнакомый шевелился на дне души, заставляя подмечать то, чего раньше не заметила бы, видеть в привычном, уютном окружении странные, всё почему-то нехорошие вещи. И больше не внушало вдохновенного восторга сиплое, тонкое пение расплывшейся жиром сестры Харги — зато так и тянуло высмеять приторное, напускное ее благочестие. И не было веры фальшивому дружелюбию послушницы Варии — но прилив желчи вызывала презрительная ее снисходительность, самоуверенность неумелой дурехи, возомнившей себя первой красавицей. И никакого отклика не находилось в Илл'ыном девичьем сердце на глупые рассуждения о ценности целомудрия от старых храмовых куриц, за всю жизнь не знавших не то, что мужских ласк, но даже мужских взглядов, — лишь хотелось почему-то хохотать до слез над важной их надменностью.

Насмешка и неверие пришли туда, где была до сих пор незыблемость. Все, что выглядело прежде настоящим, теперь покрывалось грязью, рассыпалось на глазах, оставляя горечь и растерянность… Наверное, права была все-таки почтенная сестра-исповедница! Бог из снов на самом деле был дьяволом — и ночь за ночью своим лишь присутствием осквернял он и развращал душу юной лекарки!

Вот только забывать о нем теперь не хотелось — да и сил ни за что не хватило бы! К зиме, принесшей Илл'ыно шестнадцатилетие, послушница столичного Храма уже безнадежно и намертво была влюблена в своего ночного незнакомца.