Дешевка

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

О, как же она тосковала по тем дням, когда приходила на работу к десяти! Сейчас те времена казались какими-то декадентскими. В восемь тридцать, когда Имоджин прибыла в офис, он деловито гудел, гудел, гудел. Пробираясь меж рядами производящих это гудение пчелок-тружениц, она заметила прибавление в интерьере. Кресла-мешки были небрежно свалены в углу. Кто-то распечатал и прикрепил на стену табличку, гласящую «Дремать тут». Сию секунду там вроде бы никто не дремал, но Имоджин разглядела на креслах отпечатки не то одного, не то двух тел, доказывающие, что вечером это место использовалось по назначению.

— Доброе утро, Имоджин, — необычно дружелюбно для первого утреннего контакта помахала ей из-за своего стола Ева.

Имоджин подняла брови и замахала в ответ, чувствуя, как живот сдавило, будто тисками, и прикидывая, добрался ли Эндрю до дома и рассказал ли Еве, что выпивал со своей бывшей. Не в силах выносить подобную неопределенность, она ответила:

— Доброе утро! Как прошла ночь?

— О, я тут до четырех утра просидела, — сказала Ева, которая вовсе не выглядела как человек, который поспал всего три часа.

Имоджин заставила себя изобразить короткий смешок:

— Тебе хоть удалось добраться до дома и немного поспать?

Ева тряхнула головой:

— Мне незачем. Спустилась в зал, позанималась немножко на тренажерах. Приняла душ. Если надо будет, следующей ночью посплю.

Ева действительно была каким-то роботом. Имоджин почувствовала, как ее омывает волна облегчения.

На утренней летучке Ева выглядела необычно возбужденной. Как только все расселись, она широко улыбнулась.

— Ночью у меня появилась блестящая идея, я еле дотерпела до утра, чтобы ею с вами поделиться. Я не спала всю ночь, думала, как все реализовать, и теперь это должно стать настоящим прорывом с точки зрения продаж.

Имоджин улыбнулась. Предвкушение как будто толкнуло ее изнутри. Ева собирается рассказать о сейлфи. Только вот почему она заявила, что это ее идея?

— И вот что я придумала. Для юзера, который находится на сайте дольше трех минут, у нас будет всплывающий купон с информацией об акции. Тем, кто выложит в «Инстаграм» селфи с хэштегом «сейлфи», мы дадим скидку десять процентов. Сейлфи! Это такая специальная фотография для сейла. Как вам, здорово же? Я обсудила это с разработчиками, они трудились всю ночь, чтобы внести нужные изменения, и я рада объявить, что уже к утру коэффициент преобразования удвоился.

Все в комнате зааплодировали. А где же упоминание о ней? Имоджин не знала, чего она ждала. Во рту пересохло. Она хотела заговорить, но не понимала, с чего начать. Ева впервые пала так низко. Пока Имоджин стояла, готовясь высказать ей все раз и навсегда, Ева в своей фирменной манере резко хлопнула в ладоши, распуская собрание.

— О’кей, народ, работы много. За дело!

Когда Имоджин нагнала Еву, та уже цокала по коридору на своих высоченных каблуках.

— Ева! — воскликнула Имоджин, возможно, слишком громко. Ева обернулась с выражением полной и всеобъемлющей невинности на лице — будто это маска, которую она приберегла специально для этого разговора.

— Да, Имоджин? — ласково спросила она.

— Нам надо поговорить.

— Конечно. У тебя в кабинете?

Ева расположилась на диване, а Имоджин тем временем закрыла за собой дверь.

— Это моя идея.

— Что — твоя идея? — Евины глаза недоверчиво расширились.

— Сейлфи, вот что. Я рассказала тебе об этом вчера перед уходом, и ты это знаешь.

Ева склонила голову набок.

— Разве? Я могла бы поклясться, что это одна из моих идей, которые я записала несколько недель назад. Думаю, она родилась во время мозгового штурма с отделом изучения потребительских потребностей на тему того, как увеличить коэффициент преобразования.

У Имоджин возникло ощущение, что она находится в параллельной вселенной.

— Мы говорили об этом вчера вечером.

Ева продолжала озадаченно смотреть прямо ей в лицо.

— Имоджин, я каждый день обсуждаю с разными людьми множество идей. Мое дело — убедиться, что все они эффективно реализуются, и в данном случае я с ним справилась. Уверена, твои слова вполне могли как-то помочь мне в этом, — теперь на лице Евы было написано нечто похожее на жалость.

— Это низко, Ева. Красть идеи — низко.

Ева продолжала улыбаться.

— Все идеи принадлежат всем, Имоджин. Мы ведь команда.

У Имоджин не осталось слов. Она может распинаться на эту тему еще двадцать минут, но Ева все равно загонит ее в угол.

— У меня встреча, — солгала она так твердо, как только сумела. — Вернусь через пару часов.

Ева уже переключилась на свой телефон.

— Не беспокойся, Имоджин. Мы тут прекрасно без тебя справимся.

Имоджин грустно щурилась на тусклое зимнее солнце. Ей надо было подумать.

Сейчас Имоджин хотелось поговорить с одним-единственным человеком, и стоило ей выйти на улицу, как она достала телефон и по памяти набрала номер квартиры Молли Уотсон в Верхнем Ист-Сайде. Молли обходилась без мобильника. Сонм ассистенток всегда знал, как ее найти, а если вдруг нет, то на городском телефоне у нее стоял автоответчик, который она аккуратно проверяла по вечерам. «Никому нельзя предоставлять возможность связаться с тобой в любой момент, — сказала она Имоджин однажды утром, вымотанная одиннадцатичасовой фотосессией. — Всегда оставайся немного недоступной. Это только заставит остальных еще больше хотеть твоего внимания». Сколько же времени Имоджин не разговаривала со своей бывшей начальницей? По крайней мере, пять месяцев. Та еще летом перестала отвечать на звонки.

После третьего гудка кто-то снял трубку. Голос был тихим, и Имоджин решила, что это одна из многочисленных Моллиных подручных.

— Это Имоджин Тейт, хочу поговорить с Молли Уотсон, — представилась она.

Молчание на том конце линии.

— Им, дорогая, это я.

Прежде Молли без труда распоряжалась в помещении, полном моделей, каждая из которых обладала самомнением размером с алмаз Хоупа.[107] Стоило ей зашептать, как все присутствующие на фотосессии замолкали из страха пропустить нечто неимоверно важное.

Голос, который доносился сейчас до Имоджин, был слабым и тревожным.

Сперва Молли колебалась, когда Имоджин сказала, что хотела бы заскочить к ней до обеда, но после недолгого раздумья уступила.

— Возможно, моя дорогая, это хорошая идея, — сказала она. — И сразу поднимайся наверх. Я предупрежу Айзека, что ты уже едешь, — Айзек, швейцар, уже тридцать лет нес в белых перчатках вахту в холле дома на восточной Восемьдесят седьмой улице. Он уже работал там, когда Молли приобрела эту квартиру с тремя спальнями, широкой террасой и библиотекой, где расположилась одна из самых дорогих во всей Америке коллекций книг о моде.

Молли никогда не была замужем. Она бы умерла, если бы услышала, что кто-то называет ее одной из бесчисленный «модных вдов» Нью-Йорка, но относилась именно к этой категории женщин — настолько преданных модной индустрии, что ни одна из них не могла поставить на первое место мужчину, и лишь на второе — работу. За исключением этого холостяцкого положения, Молли на протяжении многих лет оставалась идеалом с набором качеств, которыми хотела бы обладать Имоджин, — она была строгой, но справедливой, требовательной, но готовой выслушать собеседника, заражая его своей энергией. А больше всего она вдохновляла Имоджин тем, что нашла себе работу, которую просто обожала. «Люби то, что ты делаешь, дорогая, иначе какой, нахер, в этом смысл», — снова и снова повторяла она Имоджин.

В мраморном холле одетый в накрахмаленную форму Айзек приветствовал ее, назвав по имени. Когда она вошла в лифт, чтобы подняться на двенадцатый этаж, его губы шевельнулись, словно он хотел ей что-то сказать.

Двери лифта открылись прямо в холл квартиры Молли. Обычно тут было полно друзей, на столах стояла черная икра и клубился сигаретный дым, но сейчас в нос резанул затхлый запах, как от книги, слишком долго простоявшей на полке. Имоджин слышала, что где-то в глубине квартиры бормочет телевизор, но не могла определить, откуда именно идет звук. Ни разу за все их знакомство Имоджин не видела, чтобы Молли смотрела передачи или шоу. Примечательно, что Лулы, давней домработницы, а иногда и кухарки Молли, в холле не оказалось. Имоджин привыкла, что та всегда где-то тут, принимает пальто и шали, подает чай, кофе, а порой и успокоительное, если гость попадется слишком экзальтированный.

Имоджин пошла туда, откуда доносились звуки телешоу «Сегодня»,[108] безошибочно узнаваемого по голосам Кэти Ли Гиффорд[109] и Ходы Котб.[110] Квартира Молли была воплощением уюта. Вдоль стен выстроились стеллажи с книгами на всевозможные темы, начиная от искусства и заканчивая модой и историей. Среди них стояли и биографии великих модельеров двадцатого века. Между полками проглядывали сделанные на заказ обои с викторианскими розами. На полу слоями лежали персидские ковры, но скрытый ими паркет все равно слегка поскрипывал под каблуками. Старинные напольные часы красного дерева остановились, их стрелки торчали в разные стороны. Не прищуриваясь, Имоджин не могла понять, показывают они шесть часов или половину первого. На чудесной кованой каминной полке стояли старые полароидные снимки со старых фотосессий, прислоненные к длинным белым свечам. Над ними располагалась самая любимая картина Имоджин в этой квартире, подлинник Эдварда Хоппера[111] «Прямой путь» — провинциальный проезжий тракт, отлого поднимающийся в пасторальный городок, написанный маслом. Последние полтора года картина выставлялась в музее американского искусства Уитни, и Имоджин обрадовалась тому, что она вернулась. Вдобавок название этого художественного произведения было извечной мантрой Молли: «Всегда выбирай прямой путь». Каждый раз, глядя на картину, Имоджин открывала в ней для себя что-то новое. Сегодня ее вдохновило то, что эта дорога вела прочь от суеты большого города. Прочь от Евы.

Большую часть комнаты занимала огромная, обитая темно-зеленым бархатом тахта «Честерфилд», на которой лежало не меньше двадцати диванных подушек. В обществе шептались, что есть человек, который каждый день приходит их взбивать. Дочь школьной учительницы Имоджин всегда этому поражалась. Только представьте, специальный человек, нанятый исключительно для того, чтобы взбивать подушки!

Среди этих больших подушек обнаружилась Молли, устремившая взгляд на то, что, судя по тонкой прозрачной пленке, все еще прилепленной к экрану, было относительно новым, очень тонким и плоским телевизором. Чтобы привлечь к себе внимание, Имоджин шаркнула ногой и кашлянула, и Молли, повернув в ее сторону голову с серо-стальными волосами, собранными в элегантную прическу-пучок, как у балерины, неуверенно улыбнулась. Даже в семьдесят ее лицо оставалось гладким благодаря тому, что она полвека неукоснительно избегала солнца. Молли была, как всегда, одета в черное — пижама из магазина Olatz отличалась таким кроем, что походила на сшитый на заказ брючный костюм, броский, классический, очень крутой. Его дополняло единственное цветное пятно — винтажное колье от Шанель: четыре расположенные близко друг к другу нити красного бисера.

Прославленная прямая осанка Молли, выработанная еще в школе-пансионе, оставалась все такой же идеальной. Имоджин показала глазами на картину:

— Вам ее вернули.

— Да, — сказала Молли с заученным восхищением. — Комната без нее выглядела незавершенной, правда? Ну не глупо ли — верить, что картина может придать завершенность помещению… или личности? Эдвард Хоппер любил писать маслом. Он никогда особо этим не зарабатывал, но любил. Деньги ему приносили в основном рекламные иллюстрации, ты знала об этом? Он ненавидел их делать, зато мог платить по счетам. А вот писать подобные картины он действительно любил.

— Вы прекрасно выглядите, — сказала Имоджин, слегка покривив душой. Молли выглядела усталой. Темные полукружья под глазами были единственным несовершенством ее лица, в остальном совершенно безупречного. Имоджин ощутила ее запах — смесь дорогого табака и аромата «Джой» от Жана Пату. — Я вам звонила, — настойчивее, чем собиралась, произнесла Имоджин.

Молли потянулась и накрыла ее руку своей.

— Выкурим по сигаретке? — спросила она тем же тихим голоском, который Имоджин слышала по телефону.

Имоджин покосилась на свою грудь, думая о раке, слегка покачала головой, сообщая Молли, что той предстоит курить в одиночестве, и опустилась на невозможно большую тахту. Просто оттого, что Имоджин сидела рядом с Молли, она чувствовала себя спокойнее — ей казалось, что все в мире еще может наладиться и войти в правильную колею.

Старшая из женщин придвинула к себе переполненную окурками лиможскую фарфоровую пепельницу, бледно-зеленую, с золотыми листьями, достала откуда-то из складок тахты помятую пачку «Данхилла». Окно было приоткрыто, чтобы в него мог уходить дым, и роскошные тяжелые сиреневые занавески из плотного ситца колыхались на легком ветерке, как бурлескные танцоры. Они молчали, пока Молли не выдохнула после первой затяжки. Им было спокойно в этом невесомом привычном молчании. Имоджин мысленно распахнула объятия потянувшемуся в ее сторону дыму, будто он — давно потерянный друг, с которым, возможно, ей не суждено встретиться вновь.

— Как у тебя дела, дорогая? — спросила Молли.

Конечно, она знала, что случилось с «Глянцем», и знала, что Имоджин знает, что ее уволили из «Моды». Имоджин не хотелось углубляться в вызывающие неловкость детали, но она ничего не смогла с собой поделать. Она выложила Молли все: и про шок от возвращения в журнал, и про ужас, который вызывало у нее беспардонное поведение Евы, и про то, как та помыкает персоналом.

— Не думаю, что я смогу это вынести, Молли. Возможно, мне вообще надо уйти из «Глянца» в другой журнал. Около года назад меня звали в «Элли»…

Она собиралась продолжить перечисление изданий, куда ее просто обязаны взять, но Молли впилась в нее взглядом.

— Продолжай работать, Имоджин, — сказала она с нажимом, — держись за свой журнал.

— Но… — начала Имоджин.

— Сейчас уже не девяносто пятый год. И не две тысячи пятый. Сейчас две тысячи пятнадцатый, и мы с тобой — вымирающий вид в вымирающем мире. Я не смогла получить новую работу. Никто меня не наймет. Я всем звонила. Всем в этом городе, кому долгие годы оказывала бесконечные любезности, ничего не прося взамен. А когда мне что-то понадобилось, эти люди просто перестали отвечать на мои звонки. Я — динозавр. Я никому не нужна. А тебе, моя дорогая девочка, это пока еще только угрожает. Ты можешь спастись. Продолжай работать. Делай, что тебе говорят. Не хочу, чтобы ты закончила, как я.

Имоджин не знала, что и сказать.

— Что Ева о себе возомнила? Она думает, что я не выдержу? Что я уйду? — ее голос дрожал.

— Именно. Совершенно ясно, Ева считает, что классических редакторов вроде нас с тобой нужно гнать с пастбища, как старых кобыл.

Имоджин сидела, ошеломленная, но по-прежнему готовая сражаться.

— Меня больше всего огорчает то, как она на меня набрасывается. Я же ее наставляла когда-то. Я хотела, чтобы она добилась успеха, а она обдурила меня и всадила нож в спину.

— Да, дорогая. Именно это она и сделала. Неблагодарная корова, ничтожество, — глаза Молли потускнели. — Ты хороший человек, Имоджин. И в тебе еще есть страсть, — Молли ласково похлопала ее по колену. — Мне надо отдохнуть.

Когда Молли встала, Имоджин впервые заметила ее возраст в легкой сутулости спины, в том, как противится ее тело самой идее движения, будто даже такие небольшие перемещения причиняют ему боль. Она медленно побрела в соседнюю спальню, затем чуть-чуть повернула голову, посмотрела на Имоджин через плечо и произнесла вместо напутствия:

— Не сдавайся, дорогая, — а потом, словно в голову ей пришла запоздалая мысль, добавила: — Удачи.