Дочери богини Воды

Глава 14. Пожар

— Как сидишь-то, неслух! Ты ж так… Ах, чтоб тебя, Засуха!

Кален снова упал. Мелисса не скидывала специально, просто водилась за ней дурная привычка — на галопе она резко останавливалась и замирала, как вкопанная. Всадника от такого маневра резко бросало вперед, на шею лошади. Привыкшие да сноровистые удерживались, Кален же всякий раз падал.

Конюх Зарий — жилистый коренастый мужик, стоял в центре небольшого импровизированного плаца, устроенного во дворе, прямо напротив конюшни. Зарий сам засыпал участок земли опилками вперемешку с навозом из денников. Разрыхлил граблями — получился неплохой грунт, на котором лошади не грозило поскользнуться даже в морозные дни.

В этот грунт Кален и упал. На сей раз — лицом. Мягко, конечно, но обидно. Он никак не мог взять в толк, зачем хозяйка приказала обучать его премудростям верховой езды. И бедный Зарий весь извелся, хоть и виду не подает. Выискался ученик на его седую голову, нечего сказать. Хозяйка пригрозила через неделю лично проверить успехи нового помощника повара. Хозяйки Кален боялся еще больше, чем серой кобылы, поэтому из двух зол предпочел выбрать меньшее.

— Экий ты все-таки дурень, — Зарий не кричал и разъяснял все понятно. За это Калену и нравился. — Не на бревне, чай, упражняешься! А животика эта особливая, мирная, но малясь с придурью. Ты ж как разумеешь: едешь и ждешь, что она тормознет сейчас, а кобыла, чуя такой настрой, не преминет им-то и воспользоваться. Умная она — диво. Ажно страшно — разве что только мысли не читает.

Кален поднялся. Стряхнул с волос навозные опилки, сплюнул — и в рот набились. Неторопливо двинулся ловить Мелиссу, делая вид, что направляется вовсе не к ней.

Но кобылка и не думала убегать. В очередной раз полез в седло, думая, что Захар раздухарился не на шутку. Как начнет философствовать — не остановишь. А тот продолжал:

— В седле держишься — будто на кол тебя посадили! Думаешь шо, приятна кобыле спина твоя деревянная? Спина лошадиная ласку любит. Да обращение бережное. А не чтоб всякие дурни по ней задами каменными елозили. Помнится, божиня Воды Пречистой, когда мужа себе выбирала, так баяла: замуж за того пойду, кто подскажет как уважение моей кобылицы огненной заслужить. Да сделать так, чтобы только одну меня она слушалась. Одни советовал: «Бей ее кнутом — слушать будет». «Боятся, но не уважать, — ответствовала божиня, — не пойду за тебя замуж». «Подкорми ее сахаром да хрусткими соляными сухариками, — советовал второй». «Разбалуется, но слушать не будет, — снова молвила божиня, — не пойду за тебя замуж». Долго она мужа выбирала, все были не те советы и наставления. Наконец, посол прибыл иноземный. В шутку и у него спросили, а он ответил: «Рай есть на спине у лошади». А по вере иноземной рай — обитель душ праведных, самых верных и честных. А значится, спина-то у лошадей — священное место, почитай. Беречь и лелеять его надобно. И потому верхом ездить — это тебе не картошку полоть, тут умение надобно, которое у иноземцев искусством зовется. Так и молвил посол — «искусство верховой езды». Последовала совету божиня. Кратка и послушна стала ее кобылица огненная. Хоть сродственники и против были, а вышла божиня за посла иноземного. Да и удался их брак — в любви и согласии жили не тужили.

Занятно рассказывал Захар. Кален заслушался. Расслабился, перестал думать и напрягаться, готовясь к следующей остановке. И — чудо! Кобылка и впрямь пошла увереннее. Даже в галоп поднялась с охотой. Правда, хватило Калена на два круга — как подумал про спину, так снова она у него деревянная сделалась.

— Бестолочь! — Конюх не кричал, но голос его, от природы звонкий, было слышно из любого места плаца. — Ты на качелях-то в детстве качался? Раскачивать умеешь?

Качался. И раскачивать сам научился. Интересно только, причем тут качели…

— Так от на галопе, чтоб задом о седло не биться, раскачиваться надобно, качели те самые представляя, — поучал Зарий. — Да, не ленись, не ленись, Кален, Засуха тебе в задницу!

Заучив его таким образом, задергав себя и уморив Мелиссу, конюх смилостивился. Махнул рукой — цди, мол, на конюшню. Только Кален знал, что и там после занятия дел будет по горло: расседлать, растереть, накрыть попоной, задать сена, выждать, напоить…

Убрались они с плаца вовремя — повалил крупный мокрый снег.

Зима в этом году выдалась на редкость снежная. Унылая.

Зиму Гведолин не любила. Как можно ее любить, когда зимы здесь, на севере, студеные, и почти все зимнее время она проводила в стенах работного дома. На улицу выходила редко. Потому что не было у нее ни шерстяной шапки, ни полушубка, ни сапог на меху. А в ее драном плаще — холодно. И башмаки, разве рассчитаны они на мороз?

Тоскливые дни потянулись. Работа выматывала. Заболевших было много, а тетка Роуз все твердила одно — лечи. Конечно, Гведолин и сама лечить была рада, да где ж справедливость, если ее и от прялки ненавистной никто не освободил?

А потом зима долго не хотела отступать…

Весна уже давно должна была вступить в свои права. А Терри словно бы и забыл про побег. И Гведолин не расспрашивала. Ей хватало и того, что как только она заговаривала о его семье или невесте, глаза у Терри становились темными, злыми. Он замыкался в себе, и после из него невозможно было вытянуть ни слова.

Зато этой зимой у них появилась одна тайна на двоих — библиотека. Про то, что скопление книг называется библиотекой, разумеется, рассказал Терри. Гведолин решилась привести его на чердак однажды рано утром, пока весь работный дом пребывал в дремотном оцепенении. Наверное, по достоинству оценить ее находку мог только такой прилежный ученик, как он. Она не ошиблась — при виде библиотечного «богатства» глаза Терри в изумлении расширились и он, казалось, позабыл обо всем на свете.

Выдергивая очередную книгу — пыльную, со слипшимися пожелтевшими страницами, — Терри лихорадочно принимался ее перелистывать. Затем откладывал на низенькую табуретку на трех ножках. Порой, он забывал ставить книгу на место, и Гведолин шипела сквозь зубы: а вдруг кто заглянет на чердак? Надзирательница, например. Увидит, что книги не в порядке, начнет допрашивать всех, кто живет в доме. И ведь не отцепится, пока до правды не докопается. А тетка Роуз очень до правды охочая…

Но Терри оказалось сложно унять, пока он не перелистал и не пересмотрел почти половину библиотеки.

— Да ты хоть знаешь, что тут собрано? — восторженно спросил он, вытирая пыльные руки о собственные штаны. Гведолин знала, что подобную небрежность он мог допустить лишь в минуты сильных душевных волнений.

— Э… книги? — не найдя, что ответить, предположила она очевидное. Да и потом, кроме справочников по ботанике, другие фолианты Гведолин интересовали мало.

— Книги. И большая часть из них — запрещенные.

Вот как. На чердаке Водой Пречистой позабытого работного дома кто-то прячет запрещенные книги.

— А по ботанике — тоже запрещенные?

— Скорее всего. Ты когда читала, ничего необычного не заметила?

Заметила. Правда, не сразу обратила внимание.

В справочнике «Классификация растений империи Антерра» содержалось множество незнакомых названий. А картинки были одна другую чудней. На одной из страниц Гведолин обнаружила строение папоротника с указанием царства, раздела, классификации растения. Там были нарисованы корни и… цветы. Ведь даже безграмотный деревенский мальчишка или такая вот, как она, нищая девчонка, знают, что папоротники не цветут. Но в справочнике цветы нарисованы… Маленькие, алые соцветия, формой напоминающие лилию. Что это? Плод чьего-то расшалившегося воображения? Иначе как тогда объяснить такие странности? Эх, а ведь серьезная, казалось бы, книжка…

Меж тем Терри выглянул с полки очередной фолиант — «Астрономические наблюдения гл. княжеского звездочета Ю. Стара». И, недолго думая, засунул себе под куртку.

— Да верну я потом, Гвен, не смотри так, — оправдывающимся тоном сказал он, заметив, что Гведолин в очередной раз смотрит на него с укоризной. — Сюда уже сто лет никто не ходит, ты подумай, зачем кому-то эти книжки? Вероятно когда-то их собрали, на чердак закинули, хотели сжечь, а потом про них забыли. А тут же… тут настоящее сокровище спрятано! И грех будет, если им никто не воспользуется.

Грех будет, если кто-то увидит, что на чердак постоянно ходят, вздохнув, подумала Гведолин. На грязной лестнице уже четкая дорожка появилась от следов.

Эта книжка выпала сама. С самой верхней полки. Терри потянул за корешок «Большого географического атласа» и вместе с ним стянул, похоже, прилипшую к нему обложкой книжку. Атлас он успел подхватить вовремя, а книжка упала прямо ей в рук. Небольшая, легкая и… теплая.

Как книга может быть теплой? На чердаке не топят, окна инеем занялись. Даже паутина — и та замерзла. А книжка, вот чудно, будто живая. Весь верхний ряд книг казался словно закопченным и Гведолин оттерла подолом копоть с обложки и с переплета. Прочла по слогам выписанную затейливыми рунами надпись на корешке: «Ведьмовство. Практическое руководство».

Ее словно кипятком ошпарило. Вот ведь зараза, сама к рукам липнет! Ей еще сегодня сон приснился нехороший о том, как она становится ведьмой. Проснулась в поту и с криком.

— Что там у тебя? — оторвавшись от созерцания атласа, спросил Терри.

— В-вроде про ведьм, — она деревянными руками протянула ему злополучную книжку. — Уйдем отсюда, Терри, мне… мне возвращаться надо.

Терри, мгновенно прочитав название, возмущенно фыркнул.

— Возвращаться ей. Скажи лучше, что просто испугалась. Оттого, что тебе в руки падают книги, ведьмами не становятся.

— Если бы только книга…

— А что еще? — едко осведомился он.

— Знаки, — горестно проговорила Гведолин. — Знаки повсюду. Люди на них не обращают внимания, но я…

Она закрыла глаза, вспоминая…

Больных в начале зимы оказалось много — сезон, эпидемии. Но никто не умер. Пока. А еще у нее появилось понимание. Видя человека, она теперь четко могла назвать болезнь и необходимое для лечения лекарство. С пугающей точностью могла определить, выздоровеет человек или нет. А еще она видела ауры почти у всех, и от этого е все чаще становилось жутко.

Как ей удалось вырастить плесень? Целители не могут такого. Она знает, бабка Зарана рассказывала. Тут силища нужна немалая и годы практики. А еще бабка приговаривала, будто у Гведолин постоянная яркая аура и неплохой потенциал для… Тут бабка замолкала, а расспрашивать дальше было страшно. Что такое «по-тен-циал» Гведолин не знала, спросит позже у Терри, а вот аура… Аура не может быть слишком яркой всегда. Это противоестественно. Она как маячок — плохо человеку — темнеет, хорошо — светлеет. Но яркая? Постоянно?

После ее лечения Терри встал на ноги в этот же день. И это после того, как ученый доктор вынес вердикт — он не поправится…

А ведь были еще сгоревшие ведьмы, вряд ли случайно попавшиеся ей на глаза на площади. Сны, в которых Гведолин становиться ведьмой. И в довершении всего, ей в руки падает эта книга…

Рука сама потянулась погладить корешок — теплый, приятный на ощупь. На чердаке холодно и о книгу хотелось погреться. Приложить к обложке ладонь, перевернуть страницу, прочесть…

Книгу вырвали у нее из рук самым нещадным образом. Терри взял ее ладони в свои, принялся аккуратно растирать ласковыми неторопливыми движениями.

— Совсем окоченела, — подышал на них, отогревая, хотел сунуть себе за пазуху, но Гведолин не позволила, — вот и мерещится тебе всякое. Ладно, давай так. Я эту книжку с собой прихвачу, ознакомлюсь на досуге. Если там ничего страшного нет, тогда и тебе дам почитать. Ты мне доверяешь?

Мог бы и не спрашивать. Гведолин была уверена, что и своей матери, если бы она у нее была, оно не доверяла бы так, как ему. И что он в ней нашел? Она же обыкновенная, серая мышка. Полно таких. Сначала думала, ему интересно с ней возиться — учить читать, правильно держать перо, выводя буквы, постигать географию, изучать астрономию, корпеть над математикой, увлекать новыми играми, рассказывать о научных открытиях. Она видела, что Терри мясом не корми, дай только кого-нибудь поучить. Вот и пошел бы в школу преподавателем…

Когда он выздоровел, ей показалось — хотя нет, такого, конечно, не может быть, но тем не менее, — будто Терри отрабатывает долг. За то, что его вылечила. Невозможно не заметить, что после болезни он натянул на лицо хмуро-кислую маску, будто лимон проглотил. Возможно, он ведет себя так из-за обстановки у него дома: ссоры с родителями, подготовка к мнимой свадьбе… А может дело все-таки в ней, в Гведолин? Даже если так… она ему верит. Безоговорочно. Целиком и полностью. Наверное, так нельзя, но она решительно ничего не может с собой поделать.

— Доверяю.

На том и распрощались. Терри забрал книгу и ушел домой, сказав напоследок, что сегодня его ждет незабываемая ночь в обществе «Практического руководства по ведьмовству».

Этой ночью она была легкой. Легкой и невесомой, как пушинка. И странно — отчего бы это? Никогда ей не было так хорошо, как сейчас. Она шла — и люди расступались перед ней в толпе, убирались прочь с дороги. Чувствовали что-то? Конечно, как же иначе. Все они, смеявшиеся над ней раньше, презиравшие ее, безграмотную нищенку, теперь чувствовали ее силу. Ее невозможно было не увидеть, не ощутить, не пропустить через себя, склоняясь от восторга, дрожа от ужаса.

Огонь, вода, земля и ветер. Стихии, не подчинявшиеся прежде никому. Никто не мог с ними совладать. А она — могла. Теперь могла.

Звуки и те слышались иначе. Резче, четче.

Вот дождь барабанит по карнизу. Сильный ливень. Слишком громко. Нет, не дождь. Это старьевщик катит по улице свою тачку. У тачки разболтались колеса, и от этого ее швыряет и бьет по мостовой.

Бам-трям-бам…

— Проснись…

Зачем? Просыпаться не хочется. Ведь тогда все снова станет как прежде. Кем она была раньше? Каплей воды в океане. А сейчас она — сам океан. И горный воздух, и раскаленная лава, и чистый родник, и красная пустыня, и выжженная степь. Она сейчас — целый мир. Разве можно от такого отказаться? Лишь бы старьевщик не мешал. Почему он до сих пор не уходит? Гремит и гремит своей тачкой, чтобы его Засуха прибрала!

Бам-бам-бам…

— Проснись… Проснись!

Неимоверным усилием воли Гведолин заставила себя открыть глаза. И не поверила им, думая, что попала из сна в сон.

Дым был повсюду. Прогорклый воздух заполнял легкие, на грудь давил тяжелый булыжник. Веки, едва открывшись, тут же смыкались вновь. Она принялась тереть их и не прекращала до тех пор, пока слезы не хлынули из глаз, смывая остатки грез и нагнетая неотвратимость реальности.

По карнизу барабанит град. Град? Сейчас конец зимы. В это время года града в Мерне не бывает…

За стеной послышался грохот, что-то рухнуло. С треском распахнулась входная дверь и рухнула тоже. В спальню ворвался огненный столп.

Гведолин обдало жаром так, что показалось — кожа сгорела до самых костей.

От боли она проснулась окончательно. Во сне не бывает так больно. Так страшно и жарко. Так бывает, только когда случается…

Пожар.

Все еще не веря в происходящее, она повернула голову. Огонь подобрался к соседней кровати. Там Агата. Точнее — была Агата. Пламя уже опаляло ее бездыханное тело, лизало волосы, обугливало лицо.

Гведолин металась от кровати к кровати. Тормошила, толкала, кричала, срывая голос, кусая губы до крови. Знала, что бесполезно — все в этой комнате мертвы, все до единого. Но не могла остановиться и металась все равно. Если бы теплилась хоть какая-то надежда, если бы их еще можно было спасти… Но как она не пыталась разглядеть ауры еще недавно мирно спящих людей, тех, с кем она делила кров и работу, их не было видно. А без ауры человек не живет.

Они умерли легко — заснули и не проснулись. Надышались во сне едким дымом, выделяемым при горении. Повезло. Все лучше, чем сгорать заживо.

Оторвав полоску ткани от простыни, Гведолин плеснула на нее воды из кувшина для умывания, закрыла нос и рот, связав концы повязки на затылке. Затем упала на четвереньки, почти уткнувшись в пол. Внизу меньше дыма — она помнит, Терри рассказывал, как нужно вести себя при пожаре.

Почему она проснулась? Одна из всех, спящих в общей женской комнате?

Почему не отравилась душным горелым дымом?

Что же делать? Думай, Гведолин, думай…

Думать не хотелось. Умереть проще. В голове витали обрывки мыслей, за которые она пыталась уцепиться всеми оставшимися сипами, ухватить, не отпускать. Получалось плохо. Особенно назойливо маячили осколки воспоминаний о каком-то выходе… Выход… какой выход? Она должна вспомнить… Кажется, кто-то сказал, что выход есть всегда. Кто это был? Когда? Неважно. Теперь уже неважно. Она должна, нет, просто обязана найти выход.

Нужно бежать. Но куда? В дверь нельзя. За ней полыхает, как в жерле Засухи. Окно! Но до него еще нужно добраться, преодолев огненную полосу. Затем открыть, а дальше? Третий этаж — высоко. Спрыгнуть? Если и выживешь, останешься калекой…

Некстати вспомнился сон, из которого назойливый голос выдернул ее в это жуткое пекло. Ведьма? Ладно, чтоб вам всем…

Очень хотелось пигь. Губы растрескались, в горле пересохло. А ведь во сне она могла быть всем, чем пожелает… Во сне она была болтливым родником. Рокочущим водопадом. Ласковым морем. Стремительным цунами. Какой замечательный был сон… Жаль, что так быстро кончился.

Женщины, лежавшие на кроватях, занимались пламенем одна за другой. И вещи. Рядом лопнул масляный светильник, Гведолин едва успела увернуться. Казалось, горели даже жестяные тазики для умывания.

Все, хватит… Нужно дойти до окна. Попробовать прорваться сквозь пламя.

Ее действия казались ужасно медленными, руки ватными, голова окутана дымом, глаза слезились так, что ничего не было видно. Будто во сне она встала, оттолкнула ногой горящий стул, голыми руками отбросила начавшую валиться на нее полыхающую портьеру. Голыми руками! Нет, она точно не выживет. Даже если дойдет до окна, спрыгнет и не свернет себе шею, умрет от ожогов.

Почему она до сих пор жива? Здесь душно и жарко, как в общественной бане на соседней улице, куда они ходили мыться каждую неделю. Тогда огонь в парильной комнате почитался за благо, они смеялись, плескали ковшик студеной воды на раскаленные угли. Те шипели и плавились. И раскалялся жар…

Жар раскалялся.

По мнению Гведолин, она давно должна была превратиться в обугленную головешку. Но странное дело — по мере того, как она продвигалась к окну, пламя словно отступало с ее пути. Касалось рук и ног, жалило, нещадно кусало, но не набрасывалось так, чтобы навсегда упокоить ее здесь, в маленькой общей спальне ненавистного работного дома.

Вот она дошла до окна, вот дернула вечно заедающую створку. Та с треском распахнулась, выплюнув на далекую мостовую ненадежно держащееся стекло. Внизу послышался его треск. Лишь бы не задело никого ненароком…

О чем она только думает? Но раз думает, значит еще жива.

В комнату ворвалась колючая прохлада зимней ночи. Гведолин высунулась из окна, вздохнула и закашлялась.

Жива. Третий этаж. Ночь. До рассвета далеко. Внизу отчаянно жестикулирует руками горстка зевак из соседних домов.

Стоят, волнуются. Но не торопягся тушигь пожар. Даже пожарной брички не видно! Вот если бы у знатного горожанина дом загорелся… У доктора или судьи. Или монетный двор полыхнул… Верно, живо бы примчались, вызвали пожарную команду. А работный дом — мелочь, пускай горит синим пламенем, не жалко.

Времени на раздумье не было.

Гведолин решительно влезла на подоконник. Зажмурилась. И прыгнула.

— Гляньте! Человек спрыгнул!

Сильный удар не подарил вожделенного забвения, как она надеялась. Что-то хрустнуло, и боль заполнила собой целый мир.

Неловко повернув голову набок, сморгнув слезы, застилавшие глаза, она увидела, как с треском и неимоверным грохотом обвалилась крыша работного дома, погребая под собой маленькое окошко из которого она только что выпрыгнула

Она зажмурилась. Глаза больше открывать не хотелось.

Чьи-то руки принялись ее ощупывать. Дышать было тяжело, а стало еще хуже.

В рот и нос залилось что-то холодное. Обжигающе холодное. Она закашлялась, задыхаясь — ребра отозвались острой болью.

— Голову, голову ей подыми, — услышала она старушечий скрипучий голос, — да смотри, куда льешь, дуралей! Хлебанеть еще, да не в то горло.

Вода, это просто вода. Гведолин пила жадно. Захлебывалась, кашляла, стонала. Дышала и не могла отдышаться.

— Одеяло тащи, вишь, девка в сорочке одной, почитай, что голая. Вода Пречистая, чай, не лето на дворе!

Ее укутали. Растерли виски едкой мазью. Мятной, похоже. Она даже попробовала навскидку определить состав — всегда так поступала с незнакомыми лекарствами. Привычка, не изменившая ей даже сейчас.

Послышался перезвон колоколов, шум подъезжающей пожарной брички. Поздно. Что теперь тушить? Гведолин хотелось верить, что хотя бы сарай, курятник и псарня уцелели.

Вместе с домом сгорели цветы липы, засушенные на зиму. Цветы, собранные в тот день, когда она познакомилась с Терри… Травяные сборы, некоторые из которых — особенно ценные, она составляли еще с бабкой Зараной. Целебные мази, спрятанные в подвале. Библиотека на чердаке… Запрещенные книги, старые прялки…

Как много воспоминаний. А ведь когда-то она позволяла себе наивно мечтать, как обрадуется расставанию с ненавистным пристанищем.

Ее подняли, положили на что-то мягкое, понесли. Шум пожара и гомон толпы становились все дальше и дальше. А тело… странно, но она перестала его чувствовать. Боли почти не было. Пустая голова. Пусто… Леденящее кровь чувство оцепенения.

Наверное, она все-таки умирает. Иначе, почему стало так легко? Как в том странном сне, оборвавшемся, когда она очнулась посреди задымленной комнаты. А может, она все-таки спит? Гведолин ухватилась за эту мысль как за последнее, еще вполне живое и возможное воспоминание. Конечно, просто спит. Сейчас проснется, умоется ледяной водой с застывшей сверху корочкой льда. Пусть студеная вода унесет остатки кошмара, навеянного Ночной кобылой — мороком, приходящим во сне. Поговаривают, страшная участь ждет того, кто отважится посмотреть на белую кобылицу. Увезет она душу человека в унылую бескрайнюю пустыню, где нет Воды, а стелется лишь пыльная вечная Засуха…

— Вот так, вот и молодец, девонька. Открой глазыньки. А той чаго удумала — помирать!

Она попыталась. Перед глазами стоял молочный туман, в котором виднелось расплывчатое темное пятно, снующее туда-сюда мимо чего-то невыносимо яркого. Такого яркого, что из глаз потекли слезы.

— Как же ж повезло тебе, горемычная моя! Ни косточки, почитай, не сломано. От диво ж!

Пятно ходило, маячило. Приближалось и удалялось, дребезжа надтреснутым старушечьим голосом.

— Пожарищу-то был! Люди бають. Громыхнуло знатно, говорять, крыша просела. Вовремя ты спрыгнула, девонька, ай вовремя. Ваших-то, почитай, и не осталося никого в живых… Одна еще, правда, выжила, тож горемычная…

«Одна… кто же?»

— Надзирательница ваша, степенная женщина.

«Тетка Роуз?»

— Госпожой Роуз зовут, кажись. — Голова у Гведолин болела крепко, а вот зрение, понемногу, начало улучшаться. — Ей-то свезло велико, вашей надзирательнице.

«Кто бы сомневался!»

— Она в псарне заночевала, когда пожарище приключилася.

«Тетка Роуз — в псарне? Чушь какая… Она и днем туда ходить брезговала».

— Этим-то и спаслася. Еще ж, вроде как, муженек ейный живехонек, хоть и не ночевал дома в ту ночь растреклятую…

«Муженек? Это Кверд-то? И когда успел муженьком стать… А обидно, что именно они не сгорели. Плохо, нельзя так думать, но… Нет в мире равновесия».

— Ты, девонька, поди, свидеться с ними хочешь? Они от хотять! Прям, горять, говорят, от желания, обнять свою подопечную единоспасенную!

«Скорее уж задушить в объятиях».

— Вот поправишься, позову, от как есть позову. Встретитесь, горемычные.

Бабка сунула Гведолин в зубы холодный ковш. В горло помимо воли полился горький и чуть солоноватый раствор. Календула, зверобой, укроп. Сок алоэ, капля эфира лаванды и валерианы. Различает. Хоть это успокаивало.

А бабка-то — целительница. Конечно, вряд ли к Гведолин дипломированного доктора бы приставили.

— Где… — губы не слушались, звуки не хотели складываться в слова, — где я?

— Молчи, что ты, что ты, девонька, — старушка подсела на краешек кровати, — говорить тебе вредно покедова. А лежишь ты, почитай, как есть, в приюте Водицы Пречистой, что при храме, за околицей.

Храм Пречистой Воды! Белокаменный, с резными статуями, колоннадой и барельефами со сценами из жития пречистых дев… Да нет, этот храм в городе, в самом центре на Имперской площади стоит. А она — в приюте, который при храме числится. Приют расположен за городской стеной. Потому что бедняки и нищие, которых свозили сюда со всей округи, не должны своим болезным видом нарушать спокойствие горожан. С паперти храма их, конечно, не гоняют. Но и пришлых не любят. Там все места свои, хлебные, прикормленные. Давно раскупленные. Остальным — место в приюте. Здесь не подадут медный тори, но кусок черствого хлеба с водой всегда найдется.

Темнело. За окном рано сгустились сумерки. Началу зимы на юге присуща крайне странная погода: то снег вперемешку с дождем, то мороз настолько крепкий, что на небосвод в ясный вечер любо-дорого поглядеть — звезды рассыпаются алмазной крошкой, приветливо подмигивая всем, кто осмеливался поднять вверх лицо.

Кален ввалился в общую кухню как раз к ужину. Даже вымыться не успел, чтоб конский дух отбить. Успел выучить — после отведенного для еды времени в поместье не кормят. А он боялся стащить что-нибудь с кухни даже несмотря на то, что он — помощник повара. Огар-ла строгий. Увидит — немедленно госпоже доложит. И тогда одним мытьем тарелок уже не отделаться.

Кален был ужасно голоден. Аппетит у него всегда отменный, а после верховых упражнений кушать хотелось до головокружения и черных точек перед глазами.

За самым длинным столом было шумно. Люди, служившие в усадьбе, ели, пили, смеялись, обсуждали события за день, рассказывали новости, делились сплетнями.

— Эй, Кален, сколько раз сегодня упал?

— Фу, наверное, раз пять, иначе бы от него так не несло навозом!

— Да нет, два раза, не больше. Ты глянь, он, вроде, бодрячком сегодня!

Отвечать не хотелось, но ведь не отстанут же.

— Три.

— Я же говорил! — Ману рассмеялся, кивнув находившимся за столом. Он был немногим старше Калена, с кожей, цвета печеной груши, смоляными волосами, приплюснутым носом и глазами-щелочками. Типичный представитель народа Сагарских степей. — Ну, где мои денежки?

Выходит, они на него ставили? Неудивительно. Чего от них еще ожидать? Вон старый Баль — рыжий и конопатый, словно подрумяненный на сковороде блин, — три медяшки выгребает. А Салька — длинный как жердь с торчащими во все стороны соломенными волосами, — целых десять. Перед Ману выросла внушительная горка. Да он, похоже, весь банк огреб, пройдоха!

— Да уж, парень, оставил ты меня сегодня без выпивки. В кабак хотел пойти, а теперь вот, — Баль досадливо вывернул карманы, демонстрируя всем стертую изнанку и дыры, — шиш!

— И правильно, пить меньше будешь, — Ману деловито ссыпал денежки в поясной кошель. — А проигрывать надо уметь!

Калену было не до их разборок. Утка, запеченная с черносливом и рисом, оказалась диво как хороша. Он уплетал ее молча, думая о том, что кормят здесь не в пример лучше его прежних хозяев. Роскошно даже кормят. Повар Огар-ла, у которого он ходил в помощниках, слыл настоящим мастером. Сказываю, будто у иноземного стряпчего учился. Потому рецепты изобретал — ложку проглотишь. Вот, вроде, известное блюдо готовит, а как добавит своих приправ для вкуса и запаха, так кушанье сразу заморским деликатесом становится.

На кухне Калену доверяли простую работу: перебрать чернослив, выпотрошить утку, промыть рис. А дальше над приготовлением блюда колдовал сам Огар-ла. На глазок отмерял специи, трясся над ними, как казначей над златом. Кален как-то раз сунулся помочь, но живо был водворен на место — морковью заниматься. «Вот как научишься тонюсенькой соломкой морковку шинковать, — повторял повар, — тогда и к основному блюду подпущу. Все расскажу, покажу, что умею. А до тех пор — ни вздумай!»

Проклятая морковь ему уже по ночам начала сниться…

Немного набив желудок, Кален принялся жевать медленнее, с чувством, смакуя каждый кусочек. Оторвав, наконец, голову от тарелки, он окинул взглядом огромный стол. Отметил, что хозяйки сегодня не видно. Обычно она ела вместе со всеми в общей зале, не разделяя слуг и господ. Это ее странная прихоть действовала на нервы гостям усадьбы, изредка останавливавшимся здесь на пару дней или на ночь.

От прислуги Кален узнал, что не в характере хозяйки менять свои привычки для успокоения чьих бы то ни было нервов или угождая чьим бы то ни было интересам.

— А где госпожа? — словно невзначай осведомился Кален, когда с уткой было покончено, и он с наслаждением тянул домашний сливовый компот. — Ни разу не видел, чтобы она ужин пропускала.

— Что-то и я такого не припомню, — Ману довольно погромыхал медяками в кошеле.

Салька заговорщицки пригнулся к центру стола, зашептал:

— Мне Марта утром проболталась, будто хозяйке нездоровится. Говорит, кипятком случайно обварилась в этой своей комнате. Снова, наверное, опыты какие-то, будь они неладны, проводила. — Склонившиеся головы со знанием дела закивали, будто прекрасно, в отличие от Калена, понимали, о чем идет речь. — Так вот с утра из комнаты и не выходит.

Баль слегка присвистнул, вероятно, прикидывая масштабы трагедии.

— Сильно? — отчего-то тоже шепотом спросил Кален. Вспомнил, как у девчонки из трактира, где он работал прежде, от ожогов кожа полопалась, волдырями покрылась.

— Да чего ей сделается, ведьме, — повысив голос, дурашливым тоном отмахнулся Салька, откинувшись на спинку стула так, что чуть не упал. — Они говорят, сами себя неплохо лечат!

Кален закашлялся, подавившись компотом.

— Ведьме?!

— А ты не знал? — Ману рассмеялся с остальными, панибратски хлопая Калена по плечу. — Вот хозяйка нам досталась, а? Да не бойся, она своих в обиду не дает. Привыкай.